Батюшков и Жуковский в спорах о Крылове

Батюшков и Жуковский в спорах о Крылове

Российские читатели поэзии еще с конца XVIII века привыкли искать затекстовые аллюзии или, в переводе, «применения» сюжетных ситуаций к сиюминутным событиям общественной жизни.

С баснями Крылова это случалось часто. М.А. Бриксман показал, что «по поводу басни “Кот и Повар” утверждали, что в ней Крылов выразил общее недовольство тактикой Барклая де Толли, тогда как эта басня была одобрена для чтения в Беседе любителей русского слова еще 19 марта 1812 года, т.е. задолго до начала военных действий, и тем самым она никакого отношения к Барклаю де Толли иметь не может»272.

Сходная персональная переадресовка произошла и с басней «Осел и соловей». Привожу ее целиком, чтобы не было надобности в частичном цитировании:

Осел увидел Соловья.

И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!

Ты, сказывают, петь великий мастерище.

Хотел бы очень я

Сам посудить, твое услышав пенье,

Велико ль подлинно твое уменье?»

Тут Соловей являть свое искусство стал:

Защелкал, засвистал

На тысячу ладов, тянул, переливался;

То нежно он ослабевал

И томной вдалеке свирелью отдавался,

То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

Внимало все тогда

Любимцу и певцу Авроры;

Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,

И прилегли стада.

Чуть-чуть дыша, пастух им любовался

И только иногда,

Внимая Соловью, пастушке улыбался.

Скончал певец. Осел, уставясь в землю лбом,

«Изрядно, – говорит, – сказать неложно,

Тебя без скуки слушать можно;

А жаль, что незнаком

Ты с нашим петухом:

Еще б ты боле навострился,

Когда бы у него немножко поучился».

Услыша суд такой, мой бедный Соловей

Вспорхнул – и полетел за тридевять полей.

Избави Бог и нас от этаких судей273.

Первый академический комментатор Крылова Кеневич привел сообщение из русского перевода книги Кёнига «Очерки русской литературы» (1862): «Никто не сомневался, что под соловьем и петухом Крылов разумел себя и Дмитриева, а под ослом одного преданного сему последнему критика»274.

Кёниг, как известно, составил свою книгу на основе того, что сообщил ему в 1836 – 1837 годах Н.А. Мельгунов275. К тому времени литературные обстоятельства 1811 года, когда появилась басня «Осел и соловей», сильно изменились. В представлении читателей и критиков безусловным сторонником Дмитриева фигурировал только П.А. Вяземский, и потому возникла возможность увидеть его в одном из персонажей этой басни.

Выход в 1809 году, 24 февраля, «Басен Ивана Крылова» стал литературным событием и как бы требовал от критики оценки, соразмерной его значению. Долгое время биографы и исследователи творчества Крылова полагали, что он беспрепятственно утвердился в литературе как баснописец, а скандальный провал его на выборах в Российскую академию 13 марта 1809 года был воспринят как случайное недоразумение. И только после того, как было объяснено276, что этот «провал» вызвал в кругу друзей Крылова по оленинскому кружку подлинное возмущение и что выразил это возмущение Батюшков в своем остросатирическом «Видении на берегах Леты», стали читать известную статью Жуковского «О басне и баснях Крылова» как еще одно, наряду с «Видением», выступление в защиту нового баснописца и соперника И.И. Дмитриева.

Если обратиться к «Видению», то следует определить литературную позицию Батюшкова не только по тем фигурам, которые в нем выведены, но и по отсутствующим литературным персонажам. В «Видении» нет ни Карамзина, ни Дмитриева. Это значит, что Батюшков еще был далек от карамзинистов второго поколения, с которыми он сблизился в 1810 – 1811 годах. Для его отношения в это время к Карамзину показательно письмо к Гнедичу от 19 августа 1809 года, где он иронизирует над ранней повествовательной манерой Карамзина. Описывая вид из окон своего деревенского дома с шутливой проекцией на гомеровские сюжеты, поскольку письмо писалось Гнедичу – переводчику Гомера, он забавляется: «Я отворил окно и вижу: нимфа Ио ходит голубушка и мычит бог весть о чем, две Леды кричат немилосердно. Да посмотри… там в тени – право, стыдно!.. – бараны, может быть, из стада царя Адмета.

Накинем занавес целомудрия на сии сладостные сцены, как говорил Николай Михайлович Карамзин в “Наталье”»277.

Батюшков иронически цитирует тот эпизод из «Натальи, боярской дочери», когда Алексей и Наталья остаются наедине: «Молодой супруг возвратился к своей любезной – помог ей раздеться – сердца их бились – он взял ее за белую руку… Но скромная муза моя закрывает белым платком лицо свое – ни слова! Священный занавес опускается, священный и непроницаемый для глаз любопытных!»278

У Батюшкова даже появлялось нечто вроде намерения вывести и Карамзина в числе персонажей «Видения», но Гнедичу он объясняет, почему он этого не делает: «Карамзина топить не смею, ибо его почитаю» (2, 112). Когда Батюшков писал «Видение», его литературные сочувствия еще определялись его двухлетней связью с кружком Оленина, где объединялись Гнедич, Крылов, Шаховской, с кружком, который поддерживал и выдвигал Озерова.

Была ли у этого кружка общая литературная платформа?

Насколько мне известно, впервые попытался определить литературную позицию оленинского кружка Б.В. Томашевский: «Оленин и его кружок и были пропагандистами русского ампира, характерного для первой четверти XIX века. Стиль “ампир” вовсе не сводился к слепому воспроизведению античных форм; этот стиль явился на смену классицизму XVIII века под влиянием борьбы “чувствительности” с хладнокровным остроумием придворных салонов. От древности брались наиболее чувствительные произведения; в лирике переводились и служили предметом подражания элегики: Тибулл, Катулл, Проперций. Меланхолия, мечтательность пролагали пути и иным влияниям, далеким от древности: ампир находил источники литературных вдохновений далеко от латинской и греческой древности, и не меньше, чем римские элегики, настроение века определяет Оссиан. “Северные поэмы” европейской литературы, темы скандинавской мифологии так же модны, как античные вазы и статуи»279.

Томашевский считал, что «имена Крылова и Шаховского <…> не определяют стиля, господствовавшего там (в кружке Оленина. – И.С.). Этот стиль характеризуется именами А.Н. Оленина, В. Озерова, Н. Гнедича»280.

Исследователь прав и не прав. Действительно, ни Крылов, ни Шаховской не были увлечены новейшей «ампирной» интерпретацией античной культуры, но кружок Оленина, и особенно сам Оленин, был, наряду с Оссианом и греками, увлечен русской стариной и русским искусством. Ведь его протеже Озеров написал не только «Эдипа в Афинах» и «Фингала», но и «Дмитрия Донского»! Крылов со своими комедиями и баснями, как и Шаховской, представлял в кружке русскую тему, которая органически входила в интересы хозяина кружка. Оленин с молодых лет увлекался русской стариной. Он был принят в члены Российской академии за составленный им Словарь старинных русских военных речений; созданный им в 1790-х годах офорт-иллюстрация к пьесе Екатерины II «Начальное управление Олега» свидетельствует о его интересе к народным обычаям, к национальному костюму; он был решительным противником галломании русского дворянства – все это очень близко к взглядам Крылова, который боролся с галломанией еще во времена «Почты духов»281.

В 1808 году стал выходить «Драматический вестник», издателем и редактором которого был А.А. Шаховской. По тому, кто участвовал в этом журнале, можно полагать, что он был органом оленинского кружка282. Кроме Шаховского, регулярно печатавшего статьи и рецензии, в нем участвовали Батюшков, Гнедич и Оленин, а девятнадцать басен в нем поместил Крылов. Батюшков напечатал в «Драматическом вестнике» басню «Пастух и соловей», в которой выступил в защиту Озерова283.

Как известно, «Драматический вестник» настойчиво выдвигал Крылова-баснописца в литературную жизнь, как бы взамен Дмитриева, к этому времени переставшего печататься, но продолжавшего претендовать на гегемонию в мире басни.

Появление нового журнала иногда меняет литературную ситуацию. Так произошло в 1808 году, когда стал выходить «Драматический вестник». В своем программном заявлении журнал обещал «споспешествовать к отвращению дурного вкуса, который, царствуя в новых иностранных творениях, развращающих и ум, и сердце, угрожает заразить и нашу словесность»284.

Предполагаю, что неназванным оппонентом нового журнала был «Вестник Европы», в котором в 1807 году редактором стал Жуковский. Обновленный им журнал сделал своим знаменем «личность», самовоспитание, самосовершенствование. От индивидуального самовоспитания к постепенному изменению нравов, к необходимым переменам в обществе и, быть может, в государстве – такова была позиция, которую занял «Вестник Европы» с 1807 года. Как об этом пишет А.С. Янушкевич, подводя итоги своему анализу работы Жуковского-редактора: «Статьи “Вестника Европы”, несмотря на свою многопроблемность, – звенья одной цепи. Их основной пафос – утверждение нового взгляда на значение искусства в жизни общества. Во всех этих статьях Жуковский развивает идею нравственной пользы поэзии, ее роли в воспитании чувств и обосновывает значение поэзии глубоких страстей и сложных характеров. Но главное значение статей Жуковского в “Вестнике Европы” прежде всего в том, что они пропагандировали новое понимание человека, подготавливали читателя к восприятию психологического романтизма и были его проводниками в эстетике и критике»285.

Статья Жуковского «Басни Ивана Крылова» напечатана в «Вестнике Европы» в сентябрьском номере этого журнала за 1809 год. Она пользуется вполне заслуженной положительной репутацией у историков литературы. Так, например, о ней сказано в комментариях Ф.З. Кануновой: «Статья Жуковского о баснях Крылова – это первый опыт проницательной оценки русского баснописца в историко-литературном и типологическом аспектах. Одновременно это первая в русской критике серьезная попытка широкой постановки вопроса о сущности жанра, в чем (как и в целом в эстетике Жуковского) проявился своеобразный синтез идей русского предромантизма и европейского Просвещения»286. И далее, заключая свой комментарий, Ф.З. Канунова пишет: «Проницательность оценок Жуковского, высокий теоретический уровень и широта взгляда в подходе к жанру басни обусловили актуальность выдвинутых поэтом проблем»287.

Я не собираюсь спорить с уважаемой исследовательницей по существу ее анализа этой статьи еще и потому, что в свое время высказывался в том же духе, хотя и осторожнее288.

Но до сих пор все, кто пишет об этой статье Жуковского, не обращают должного внимания на литературную ситуацию 1809 года и, следовательно, не пытаются понять, как Крылов должен был принять эту статью, что он в ней увидел: апологию или принижение себя по сравнению с Дмитриевым?

Мы знаем из письма Гнедича, как взволновало и обрадовало Крылова «Видение». В письме из Петербурга от 6 декабря 1809 года Гнедич сообщил Батюшкову: «Каков был сюрприз Крылову; он на днях возвратился из карточного путешествия; в самый час приезда приходит к Аленину (Оленину. – И.С.) и слышит приговоры курского судьи на все лица; он сидел истинно в образе мертвого; и вдруг потряслось все его здание; у него слезы были на глазах; признаться, что пьеса будто для него одного писана»289.

Напомню стихи из «Видения» о Крылове:

Тут тень к Миносу подошла

Неряхой и в наряде странном,

В широком шлафроке издранном,

В пуху, с косматой головой,

С салфеткой, с книгой под рукой.

«Меня врасплох, – она сказала, —

В обед нарочно смерть застала,

Но с вами я опять готов

Еще хоть сызнова отведать

Вина и адских пирогов:

Теперь же час, друзья, обедать,

Я – вам знакомый, я – Крылов!»

«Крылов, Крылов» – в одно вскричало

Собранье шумное духов,

И эхо глухо повторяло

Под сводом адским: «Здесь Крылов!»

«Садись сюда, приятель милый!

Здоров ли ты?» – « И так и сяк».

«Ну, что ж ты делал?» – «Все пустяк —

Тянул тихонько век унылый,

Пил, сладко ел, а боле спал.

Ну, вот, Минос, мои творенья:

С собой я очень мало взял:

Комедии, стихотворенья

Да басни – все купай, купай!»

О чудо! – всплыло все, и вскоре

Крылов, забыв житейско горе,

Пошел обедать прямо в рай (1, 376 – 377).

Я привел это известное сообщение Гнедича для того, чтобы обратить внимание на два момента в нем, которые как будто не требуют анализа, хотя, как я думаю, они очень важны.

Слушая «Видение», Крылов сидел «в образе мертвого». Вероятно, он ждал от «Видения» каких-либо для себя неприятностей? Ведь всех персонажей «Видения», кроме Шишкова, Батюшков «утопил», а Крылову, чтобы узнать свою участь, надо было дождаться заключительной части поэмы. Было бы интересно определить, когда написано «Видение» – до знакомства со статьей Жуковского о Крылове или после?

Мы знаем из письма Батюшкова к Гнедичу от 1 ноября 1809 года, что «Видение» уже было у адресата и прочитано, поскольку Батюшков спрашивает: «Как тебе понравилось “Видение”?» (1, 109). Следовательно, «Видение» было написано в сентябре или, может быть, в октябре 1809 года. Возможно даже, что Батюшков предварительно прочитал статью Жуковского, хотя утверждать это нельзя, как ни соблазнительно…

Статья Жуковского замечательна, и не только для своего времени. Ее главная идея – это взгляд на басню как на равноправное явление поэзии. Басня, как и вся поэзия, обращается к чувству и воображению, а дело баснописца, по Жуковскому, «чтобы волшебством поэзии увлек меня вместе с собою в тот мысленный мир, который создан его воображением, и сделал на время, так сказать, согражданином его обитателей…»290.

И далее статья посвящена сравнительному анализу трех поэтов-баснописцев: Лафонтена, Дмитриева и Крылова.

Исходя из представления о том, что «подражатель-стихотворец может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал и ничего собственного»291, Жуковский предлагает такую оценку Крылова: «Мы позволяем себе утверждать, что Крылов может быть причислен к переводчикам искусным, и потому точно заслуживает имя стихотворца оригинального»292.

Думаю, что причисление к переводчикам Крылову не могло понравиться.

Еще менее могли понравиться Крылову сопоставления его басен с баснями Дмитриева, которые содержатся в статье Жуковского.

Жуковский, как правило, сравнивает басни Дмитриева и Крылова с их оригиналом, то есть с баснями Лафонтена: «“Два голубя”, басня, переведенная из Лафонтена (Крыловым. – И.С.), кажется нам почти столько же совершенною, как и басня Дмитриева того же имени: в обеих рассказ равно приятен; в последней (то есть в басне Дмитриева. – И.С.) более поэзии, краткости и силы в слоге; зато в первой, если не ошибаемся, чувства выражаются с большим простодушием»293.

Далее следует анализ некоторых стихов этой басни. Так, например, Жуковский замечает: «Сожалеем также, что он (Крылов. – И.С.) выпустил прекрасный стих, который переведен так удачно у Дмитриева:

Le pigeon profita du conflit des voleurs

Итак, благодаря стечению воров294.

Стих тем более важный, что в нем стихотворец мимоходом, одною чертою, напоминает нам о том, что делается в свете, где иногда раздор злодеев бывает спасением невинности»295.

По поводу басни «Лягушки, просящие царя» в переводе Крылова Жуковский пишет: «Смеем даже утверждать, что здесь подражание превосходит подлинник, а это весьма много, ибо Лафонтенова басня прекрасна…»296

Как видно из этих приведенных мною замечаний Жуковского, он настаивает на том, что Крылов подражатель, а не оригинальный поэт. Могло ли это понравиться Крылову? Сомневаюсь.

Пристрастие Жуковского к Дмитриеву особенно заметно в собранной им антологии «Собрание русских стихотворений, взятых из сочинений лучших стихотворцев и из многих русских журналов» (1810 – 1811). Наиболее полно в третьем томе этого «Собрания», куда вошли басни, был представлен Дмитриев – 24 басни, за ним идет Хемницер – 16 басен, и только на третьем месте Крылов – 9. Что еще удивительнее – это количество басен В.Л. Пушкина, их 9, столько же, сколько басен Крылова. Жуковский – составитель «Собрания» по отношению к Крылову оказался еще более строгим, чем Жуковский-критик297.

Почему я думаю, что «Видение» после статьи Жуковского должно было произвести на Крылова потрясающее впечатление и довести его, как мы знаем, до слез, а Крылов, как известно, не отличался слезливостью?

Этот ларчик открывается просто: Крылов мог прочесть статью Жуковского не в том сокращенном виде, в котором мы ее читаем во всех доступных нам собраниях сочинений Жуковского. Мы читаем ее в неполном виде, в котором сам автор перепечатал ее в 1818 году.

Только в 8-м собрании его сочинений298 эта статья дана в полном виде. В ней после заключительного абзаца следует несколько страниц критических замечаний, в которых Жуковский говорит о недостатках и ошибках в баснях Крылова. Привожу заключительный абзац статьи Жуковского, до сих пор как бы не замечаемый, а за ним отброшенные в издании 1818 года критические замечания 1809 года, сопоставив их с позднейшими переизданиями басен Крылова и наличием или отсутствием в них изменений.

«Но довольно! Читатели сами могут развернуть басни г. Крылова и заметить в них те красоты, о которых мы не сказали ни слова за недостатком времени и места. Остается теперь заметить ошибки – их очень немного. Слог г. Крылова кажется нам в иных местах растянутым и слабым (зато мы нигде не заметили принужденности в рассказе). Найдутся три или четыре погрешности против языка; несколько выражений, противных вкусу, грубых и тем более заметных, что слог вообще везде и приятен и легок. Например:

Вещуньина с похвал вскружилась голова;

От радости в зобу дыханье сперло!

Едва ли это неприятное выражение в зобу дыханье сперло понравится людям, привыкнувшим к языку хорошего общества».

Этот стих Крылов оставил без изменений.

К басне «Дуб и трость» Жуковский сделал два замечания: «Дуб говорит тростинке: Ведь тебе овсянка уж тяжка! Не приличнее ли тяжесть овсянки выразить легким, а не тяжелым стихом? Такая подражательная гармония не слишком ли подражательна?»

Для издания басен 1825 года Крылов эту строку заменил на:

«Сказал он: “воробей, и тот тебе тяжел…”», то есть убрал «слишком» подражательную, по мнению Жуковского, гармонию «уж тяжка».

Другое замечание в басне «Дуб и трость»:

А ты, так ты еще не уклонял лица,

Как сдерживал порывы их ужасны.

Подчеркнутые Жуковским слова, вероятно, показались ему несогласованными во всей конструкции двух соседних стихов. В издании 1825 года Крылов эти две строки заменил одной: «И от ударов их ты не склонял лица» (9).

К басне «Муха и дорожные» относится самое любопытное замечание к следующим строкам:

Лакеи, гуторя, плетутся вслед шажком,

Учитель с барыней болтают вздор тишком.

«Вероятно, что при втором издании г. Крылов не оставит этих стихов без поправки», – писал Жуковский. Крылов этому его совету последовал. Об этой переделке позднее в рецензии на «Новые басни» (1811) Крылова писал с неудовольствием Каченовский, к тому времени ставший единоличным редактором «Вестника Европы»: «Господин Крылов отменил некоторые ошибки, справедливо отмеченные г-ном Ж. в “Вестнике Европы” (1809, № 9). Но, кажется, все еще остались немногие места, которые надлежало бы поправить: например в XXI басне под заглавием “Муха и Дорожные” прежде было напечатано:

Лакеи, гуторя, плетутся вслед шажком,

Учитель с барыней болтают вздор тишком.

В новом издании г. сочинитель переменил замеченные слова и поправил следующим образом:

Гуторя слуги вздор, плетутся вслед шажком,

Учитель с барыней шушукают тишком.

Прежде в слове гуторя ударение было над первым слогом, теперь оно уже перенесено на второй. Что правильнее? Не знаю, но думаю, что в обоих случаях сочинителю гуторить неприлично. Здесь он сам от себя повествует читателю о “Мухе и Дорожных”, следовательно, должен бы говорить таким языком, какой всегда употребляет, беседуя в хорошем обществе и со своими приятелями. Ежели требуется, чтобы вводные речи соответствовали характеру и состоянию лица говорящего, то не менее нужно, чтобы и в словах, принадлежащих самому сочинителю, соблюдено было надлежащее приличие»299.

В басне «Лев и человек» Крылов изменил строку, отмеченную Жуковским:

Сразмерна ль с кротостью твоей такая гордость.

Вот ее окончательный вид:

Сразмерна ль с крепостью твоей такая гордость.

На замечание Жуковского по поводу текста басни «Пустынник и медведь»:

«В лесу кого набресть

Кроме волков или медведей —

И это кажется нам ошибкою против языка. Говорится, на кого набресть, а не кого набресть» – Крылов не реагировал, не согласился он и с указанием критика: «Нельзя, если не ошибаюсь, говоря о музыке, употреблять слово к басне “Музыканты”, к реплике “соседа”:

Чем любоваться тут? Твой хор

Горланит вздор!» (10)

И завершала статью похвала, дипломатически соединенная с укоризной:

«И рада уж была,

Что вышла за каляку.

Автор для рифмы поставил каляка вместо калека. Эта ошибка тем более чувствительна, что она единственная в такой басне, которая от первого стиха до последнего (если выключить еще одно неправильное выражение одинаку) прекрасна». Каляка есть у Даля. Следственно, это не ошибка, а диалектизм, редко употребляемый. В этом случае Крылов послушался Жуковского и сменил рифмующиеся слова:

Чтоб в одиночестве не кончить веку,

Красавица, пока совсем не отцвела,

За первого, кто к ней присватался, пошла:

И рада, рада уж была,

Что вышла за калеку (15).

И теперь, если внимательно перечитать статью Жуковского, то мы найдем в ней изрядное, как сказали бы в то время, количество замечаний и суждений, которые могли задеть писательское самолюбие Крылова. Соглашаясь с общим мнением о Лафонтене как поэте оригинальном, Жуковский отказывает Крылову в этом качестве: «Крылов, напротив, занял у Лафонтена (в большей части басен своих) и вымысел, и рассказ, следственно, может иметь право на имя автора оригинального по одному только искусству присваивать себе чужие мысли, чужие чувства и чужой гений»300.

Теперь можно вернуться к басне «Осел и соловей», отвести неверное и несправедливое «обвинение» – будто Вяземский в ней выведен в качестве осла, советчика соловью. Об этой версии критически отозвался П.А. Вяземский в 1876 году в «Приписке» к своей статье 1823 года «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева»: «Кто-то, – право, не помню, кто именно и где было напечатано, – намекает, что в басне “Осел и соловей” Крылов в стихах:

А жаль, что незнаком

Ты с нашим Петухом —

имел в виду Дмитриева и меня. Уж это слишком! Усердие не по разуму. Пожалуй еще, Крылов в минуту досады мог применить меня к ослу – но и этому не верю – и решительно восстаю против догадки, что в лице Петуха Крылов подразумевал Дмитриева»301.

Вяземский, конечно, прав: басня «Осел и соловей» напечатана в 1811 году, когда Вяземский еще не решался заниматься критикой и только-только делал первые шаги в поэзии. Кандидатура Вяземского в прототипы одного из персонажей этой басни отпадает. Кого же имел в виду Крылов? И действительно ли он метил в кого-то из пылких приверженцев Дмитриева?

Своей басней Крылов ответил Жуковскому на его, по мнению баснописца, неправомерные сравнения с Дмитриевым. Предложенная Жуковским градация баснописцев нашла приверженцев. Ее разделяло все поколение карамзинистов второго призыва. Так, Александр Тургенев писал 1 мая 1809 года брату Николаю:

«Посылаю тебе… басни Крылова, которые здесь недавно вышли. Между ними есть очень хорошие и смешные, но он не Дмитриев»302.

Вяземский до конца дней своих оставался приверженцем мнения о превосходстве Дмитриева над Крыловым.

В 1823 году в «Известии о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева» (написанном в 1821 году) Вяземский утверждал, что Крылов только продолжатель Дмитриева. И как известно, именно на эту статью Крылов ответил басней «Прихожанин».

Позднее, когда забыты были споры 1810-х годов, Вяземскому переадресовали басню «Осел и соловей», что совершенно невозможно, хотя бы по хронологии событий.

Теперь, когда мы можем обратиться к полному тексту статьи Жуковского, нам легче понять, как мог прочесть эту статью Крылов и почему он на нее отозвался басней «Осел и соловей», не имея, конечно, в виду Вяземского, тогда еще не писавшего критических статей, а намекая именно на Жуковского.

Меня могут спросить: «да нет ли хоть у вас нравоученья?» – поскольку речь идет о басне, где, как правило, требуется «мораль». Конечно, «нравоученья» у меня нет, но есть полезный совет.

Мне кажется, что историку литературы следует помнить об устной или анекдотической традиции, что, несмотря на свою заманчивую привлекательность, она нуждается в фактической проверке, которая иногда может приоткрыть какой-то скрытый уголок литературных отношений и поставить литераторов 1800-х годов в знакомую нам по собственному опыту обстановку литературных и окололитературных споров.

2001 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.