Взорванное согласие

Взорванное согласие

Между тем если в сталинские и первые послесталинские годы интеллигенция в СССР находилась под жестким прессом государства, то хрущевская «оттепель» несколько ослабила это давление и породила у интеллигенции надежды, что этот процесс в дальнейшем будет продолжаться. Те же самые надежды появились и у западных стратегов «холодной войны» (в их число входили не только представители США и ведущих европейских капиталистических держав, но и руководители Израиля), которые впервые за долгие годы получили реальный шанс влиять на ситуацию в Советском Союзе впрямую, через интеллигенцию, и начать широкомасштабную операцию по расшатыванию идеологических подпорок советского режима. Как указывалось в директиве Совета национальной безопасности США от 14 апреля 1950 года (документ NSC-68):

«Помимо утверждения наших ценностей, наша политика и действия должны быть таковы, чтобы вызвать коренные изменения в характере советской системы… Совершенно очевидно, что если эти изменения явятся результатом действия внутренних сил советского общества, то это обойдется дешевле и будет более эффективно».

В русле этой директивы и старались действовать западные идеологические центры и спецслужбы США и их союзников. В широком понимании эта деятельность носила название «политического наступления на мировой коммунизм» и предусматривала проведение секретных операций и информационно-психологических акций, направленных на подрыв коммунистических режимов изнутри, наряду с прочими мерами дипломатического и военного характера. Даже несмотря на то что на реализацию этой программы руководство США подверстало многомиллионный бюджет, выполнить ее было бы не так легко, как казалось на первый взгляд. Однако тут руку помощи американцам и их союзникам протянул… сам Никита Хрущев, который на ХХ съезде КПСС в феврале 1956 года выступил с докладом под названием «О культе личности Сталина». Это был настоящий подарок западным спецслужбам, получить который они даже не надеялись. Теперь же они получили прекрасную возможность использовать этот документ как один из мощнейших пропагандистских таранов. Что же это был за доклад и какие причины подтолкнули Хрущева сделать его?

К ХХ съезду ситуация в руководстве партии сложилась такая, что Хрущев, занимавший пост Первого секретаря ЦК КПСС, решил форсировать события по выдворению из состава руководящих органов партии и государства своих соратников по так называемой «сталинской гвардии». Среди этих деятелей были: Вячеслав Молотов (член Президиума ЦК КПСС, а также первый заместитель Председателя Совета министров СССР и министр иностранных дел СССР), Георгий Маленков (член Президиума ЦК КПСС, заместитель Председателя Совета министров СССР и министр электростанций СССР), Лазарь Каганович (член Президиума ЦК КПСС, первый заместитель Председателя Совета министров СССР, министр промышленности строительных материалов СССР и председатель Государственного комитета Совмина СССР по вопросам труда и заработной платы), Николай Булганин (член Президиума ЦК КПСС, Председатель Совета министров СССР), Климент Ворошилов (член Президиума ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР).

Все эти люди мешали Хрущеву стать единоличным руководителем страны и начать те преобразования, которые он задумал. А в планах Хрущева значилось ни много ни мало — кардинальные преобразования во внутренней и внешней политике с тем, чтобы СССР не только смог на равных конкурировать с ведущими западными странами, а также с США, но в недалеком будущем и поставить их на колени. По сути, это был тот же троцкизм с его идеей мировой революции. Что касается членов «команды Молотова», то они видели опасность в подобном курсе, считая, что он подорвет основы СССР как в экономической, так и в идеологической областях. В их понимании перемены должны были происходить постепенно, эволюционно, а не напоминать собой нечто вроде кавалерийской атаки. Однако Хрущев считал иначе и, самое главное, сумел убедить в этом и большинство партийного и государственного аппарата. И большим подспорьем в этом стал для него именно доклад «О культе личности Сталина». Он стал козырной картой Хрущева, который с ее помощью в итоге выиграл «всю партию».

Дело в том, что высшая советская парт— и госэлита с большим облегчением восприняла смерть Сталина (по одной из версий, как мы помним, вождь мог быть умерщвлен своими же соратниками), поскольку с этого момента дамоклов меч репрессий перестал висеть над ее головой. Ведь Сталин жил по принципу «сам не жирую и другим не даю», с чем высшая элита мирилась исключительно в силу вынужденных обстоятельств: из-за наличия под рукой у Сталина карающего меча — репрессивных органов НКВД — МГБ. Убрав Сталина и ликвидировав всевластие органов госбезопасности, элита вздохнула с облегчением и отныне перестала бояться как за свою жизнь, так и за свободу.

Между тем Хрущев сумел убедить ее в том, что присутствие в высшем органе партии представителей «сталинской гвардии» не снимает вопроса о возвращении репрессивных методов. «Пока эти люди у власти, они опасны», — подавал сигналы элите Хрущев. И та вняла этим сигналам. Но поскольку расправиться со своими оппонентами одним ударом было трудно (у них тоже имелись многочисленные сторонники), Хрущев начал с их кумира — Сталина. То есть, дискредитировав вождя, он наносил смертельный удар не только по нему, но также по созданной им пассионарной системе и тем ее представителям, которые продолжали видеть в ней будущее могущество страны.

Стоит отметить, что большинство членов Президума ЦК до последнего момента не видели текста доклада. Им раздали его прямо во время работы съезда, буквально за несколько часов до выступления Хрущева. Естественно, поменять в нем что-либо никто из них уже не мог. Да и потом «сталинисты» сочли за лучшее промолчать. Почему? Вот как на этот вопрос ответил Л. Каганович: «Мы тогда не выступили открыто лишь потому, что не хотели раскола партии».

По своей сути доклад Хрущева был во многом тенденциозным документом, ставящим одну цель — опорочить Сталина и «навесить на него всех собак». Он содержал множество шокирующих характеристик «вождя всех времен» и фактов репрессий, которые он лично санкционировал (при этом Хрущев ни словом не обмолвился ни о своем участии в репрессиях, ни об участии в них других представителей «сталинской гвардии» из числа членов Президума ЦК КПСС — он прибережет это для следующего раза). Как пишет историк Ю. Емельянов:

«Встав на путь очернения Сталина, Хрущев подменил историческую правду мифическим вымыслом. Как и во всяком мифе, в докладе отражались многие реальные события, но им были даны искаженные объяснения, не имевшие ничего общего ни с исторической правдой, ни с законами общественного развития. Осуждая культ личности Сталина, Хрущев в то же время постоянно прибегал к использованию мифологизированных представлений, сложившихся в сознании советских людей. По сути, Хрущев лишь перевернул мифологизированные черты, приписываемые Сталину восторженным общественным мнением, превратив его из полубога в дьявольское существо…».

Выступление Хрущева вызвало настоящий шок среди присутствующих (говорят, кому-то от этого стало плохо прямо в зале заседания), из которых практически никто не посмел что-либо возразить Хрущеву. Смелость нашлась только у одного Михаила Шолохова, который, взойдя на трибуну и обращаясь к Хрущеву, заявил: «Нельзя оглуплять деятельность Сталина в период войны с фашизмом. Во-первых, это нечестно, а во-вторых, вредно для страны, для советских людей, и не потому, что победителей не судят, а, прежде всего, потому, что ниспровержение не отвечает истине».

Между тем слухи о секретном докладе Хрущева быстро распространились по миру и вызвали неподдельную радость у всех врагов СССР. Шеф ЦРУ Аллен Даллес немедленно дал команду своим сотрудникам раздобыть копию текста доклада. И те выполнили задание, благо это не составляло большого труда — текст документа оказался на руках у многих руководителей социалистических компартий, и кто-то из них (по одной из версий, это были поляки) передал его за рубеж. В итоге доклад оказался в ЦРУ и там в него внесли 34 фальшивые правки (они усугубляли обвинения в адрес Сталина и социализма вообще). После этого Даллес передает доклад своему брату, государственному секретарю Джону Фостеру Даллесу, а тот, в свою очередь, публикует его сначала на страницах «Нью-Йорк таймс» (4 июня 1956), а потом и французской «Монд» (6 июня).

Отметим, что когда об этом стало известно в СССР, то в ответ… не последовало никакой официальной реакции, хотя обычно в подобных случаях власть всегда разоблачала «происки буржуазных фальсификаторов». Видимо, такова была установка Кремля: ведь публикации в западных газетах играли на руку Хрущеву, который готовил уже новую атаку на своих оппонентов. И козыри на руках у него опять были убойные: на том же ХХ съезде он сумел существенно обезопасить свои тылы, проведя в состав ЦК КПСС множество своих сторонников. Так, среди членов ЦК более трети — 54 из 133 — и более половины кандидатов — 76 из 122 — были избраны впервые. Отметим, что во многих случаях это были люди, ранее связанные с Хрущевым: более 45 % работали на Украине, были на Сталинградском фронте, работали с Хрущевым в Москве.

Выступление Хрущева на ХХ съезде было с энтузиазмом поддержано большинством либеральной интеллигенции, которая стремилась существенно ослабить узду партийности в литературе и искусстве, что позволило бы ей не только расширить свои творческие рамки, но, главное, пойти на сближение с Западом. И в этом процессе не было бы ничего смертельного, если бы большинство либералов не являлись… антипатриотами. В итоге так называемая «оттепель» (этот термин прижился с легкой руки писателя и публициста Ильи Эренбурга) забурлила настоящим половодьем, которое еще сильнее обнажило те противоречия, которые существовали в недрах советской интеллигенции между пассионариями (или державниками) и космополитами (западниками). Последние в ту пору были на коне, поскольку доклад Хрущева «О культе личности» открывал перед ними прекрасные перспективы кроить литературу и искусство по собственным лекалам, бросив вызов тем идеологическим ориентирам, которые служили маяками обществу на протяжении последних трех десятилетий. И огромное влияние в этих процессах суждено было оказать еврейским гражданам. Как пишет «Краткая еврейская энциклопедия»:

«Сотни советских евреев из разных городов в той или ной форме принимали участие во встречах возрождающихся сионистских групп и кружков, активными участниками этих групп были старые сионисты, сохранившие связь с родственниками или друзьями в Израиле…».

Свою лепту вносили в этот процесс и евреи заграничные. Уже в мае 1956 года в Москву прибыла делегация французской социалистической партии, которая в своих переговорах с Хрущевым особое внимание уделила… положению евреев в Советском Союзе. Советский руководитель ответил следующим образом:

«В начале революции у нас было много евреев в руководящих органах партии и правительства… После этого мы создали новые кадры… Если теперь евреи захотели бы занимать первые места в наших республиках, это, конечно, вызвало бы неудовольствие среди коренных жителей… Если еврей назначается на высокий пост и окружает себя сотрудниками-евреями, это естественно вызывает зависть и враждебные чувства по отношению к евреям».

Тем временем уже в августе того же года Москву посещает делегация канадской компартии, которая опять же озабочена «еврейской проблемой» в СССР. Члены делегации так и заявляют: мол, у нас есть специальное поручение добиться ясности в еврейском вопросе. Однако Хрущеву и здесь хватило упорства отрицать какие-либо притеснения евреев в СССР. Более того, он пошел в атаку на канадцев, заявив, что у него у самого невестка-еврейка, а также сообщил, что у евреев есть ряд негативных черт — например, ненадежность их в политическом отношении. Кроме этого, Хрущев поддержал Сталина (!), который в свое время не захотел отдавать евреям Крым, а выделил им место для их автономии на востоке страны — в Биробиджане. «Колонизация Крыма евреями явилась бы военным риском для Советского Союза», — заявил Хрущев.

Короче, как ни настаивали канадцы на признании советским руководством того, что евреи являются пострадавшей от советской власти нацией (речь даже шла о публикации сответствующего постановления ЦК КПСС!), Хрущев на это не пошел. В ответ он заявил следующее: «Другие народы и республики, которые тоже пострадали от бериевских злодеяний против их культуры, их работников искусств, с изумлением задали бы вопрос: почему заявление только о евреях?»

Между тем история на этом и не думала заканчиваться. В октябре 26 прогрессивных еврейских лидеров и писателей Запада обратились к советским руководителям с публичным заявлением, где требовали признать совершенные в недавнем времени несправедливости в отношении советских евреев и принять меры для восстановления еврейских культурных учреждений.

После этого воззвания в советском руководстве произошел раскол: многие руководители стали выступать за то, чтобы пойти навстречу еврейской общественности. В планах этих людей было создание еврейского издательства, еврейского театра, еврейской газеты, литературного трехмесячника, созыв всесоюзного совещания еврейских писателей и культурных деятелей и создание комиссии по возрождению еврейской литературы на идише. Однако в этот процесс внезапно вмешалась большая политика, а именно события на Ближнем Востоке.

А началась эта история в феврале 1955 года, когда израильская армия напала на египетский город Газа, в результате чего десятки людей были убиты, сотни ранены. Президент Египта Гамаль Абдель Насер обратился к мировому сообществу с просьбой о поставках оружия для египетской армии. Но сообщество поддержало Израиль, не желая, чтобы арабская страна укрепляла свои вооруженные силы. И тогда на помощь египтянам пришел Советский Союз. Для Запада это стало настоящим шоком, что было вполне объяснимо: ведь он не пускал Россию на Ближний Восток почти два с половиной века. Не собирался он это делать и теперь, в 50-е годы. Как пишет историк П. Кальвокоресси:

«В начале 50-х годов политическая обстановка на Ближнем Востоке изменилась в связи с войной в Корее (США вторглись в эту страну в июне 50-го) и „холодной войной“. Соединенные Штаты и их союзники стремились создать там антирусский блок, аналогичный или подчиненный НАТО. С этой целью правительства США, Великобритании, Франции и Турции разработали план создания Оборонительной организации для Среднего Востока (МЕДО), которая включала бы Египет и базу в районе Суэцкого канала. Планировалось, что англичане оставят эту базу, но при этом союзники будут иметь право вернуться туда в случае возникновения непредвиденных обстоятельств. Этот план, вызванный к жизни сложившейся международной обстановкой, натолкнулся на позицию Египта, считавшего оскорбительным для страны пребывание иностранного гарнизона в районе Суэцкого канала. Египет не поддался страху перед СССР, охватившему западные государства, выступил против создания МЕДО и денонсировал Англо-египетский договор 1936 года, срок которого истекал через пять лет…».

На Ближнем Востоке именно Египет оказался той самой «ложкой дегтя» в проамериканской «бочке меда». После того как в 1956 году он признал коммунистический Китай и стал получать вооружение и оружие из Чехословакии (заметим, в ответ на то, что Франция стала поставлять оружие и вооружение Израилю), а потом и заблокировал Суэцкий канал, по которому в Израиль шло оружие, судьба его была решена — началась война.

Она вспыхнула 29 октября, когда три государства — Израиль, Англия и Франция — при активной поддержке США развернули военные действия против Египта. Причем чтобы в них не вмешался Советский Союз, который был на стороне Египта, западные спецслужбы устроили ему провокацию: разожгли в Венгрии восстание (оно вспыхнуло за неделю до войны с Египтом). В итоге СССР пришлось вводить войска в Венгрию, а Египет в одиночку противостоял тройственному союзу агрессоров. И хотя война закончилась достаточно быстро (после вмешательства ООН), Израиль все равно своего не упустил: изгнал федаинов из районов, расположенных на границе с Египтом, и освободил порт Эйлат.

Между тем свою долю в быстрое окончание этой войны внес и Советский Союз. Вот как это описывает все тот же П. Кальвокоресси:

«До 5 ноября русские были слишком заняты подавлением венгерского восстания, чтобы вмешиваться в ближневосточные дела, однако именно в этот день они обратились к Вашингтону с предложением принять совместные действия, чтобы заставить Великобританию и Францию прекратить наступление, и в туманных выражениях пригрозили применить ракеты против этих государств. Они также дали понять, что могут позволить добровольцам отправиться на Ближний Восток… На угрозу русских нанести ракетный удар (всерьез воспринимавшуюся английской разведкой в течение нескольких недель) американцы пригрозили нанести ответный удар, после чего не было никаких высказываний по этому вопросу. Благодаря своему вмешательству русские одержали крупную пропагандистскую победу в странах арабского мира. И маловероятно, что у них была какая-то иная цель…».

С этого момента Советский Союз стал поддерживать арабов, что, естественно, сказалось на его взаимоотношениях с Израилем — они стали еще хуже, чем были ранее. В итоге эти события перевесили чашу весов в СССР в сторону державников — то есть тех, кто не хотел идти навстречу еврейским притязаниям. Правда, полного разгрома этих притязаний не последовало, да и не могло последовать — не для того Хрущев затевал «оттепель» и разоблачал Сталина. Поэтому уже со следующего года начались определенные послабления евреям: были разрешены еврейские концерты и чтения по всей стране, изданы книги Шолом-Алейхема и т. д.

В это же время в кинематографе появилась так называемая «новая волна», существенную роль в которой играли режиссеры-евреи, причем некоторые из них прошли фронт. Вообще фронтовое поколение советских кинорежиссеров начало свое вхождение в кинематограф именно в середине 50-х годов. В числе первопроходцев этого поколения были выпускники ВГИКа 1951–1952 годов Николай Фигуровский, Владимир Басов и Мстислав Корчагин, которые одновременно дебютировали в 1954 году. Фигуровский снял на «Беларусьфильме» картину «Дети партизана» (в тандеме с одним из старейших режиссеров этой киностудии Л. Голубом), а Басов и Корчагин экранизировали на «Мосфильме» повесть А. Гайдара «Школа мужества» (этот фильм был отмечен премией Международного кинофестиваля в Карловых Варах-54).

Другие режиссеры-фронтовики стартовали в игровом кинематографе чуть позже. Так, в 1955 году это были Юрий Озеров (фильм «Сын») и Григорий Мелик-Авакян («Мелочь»); в 1956 году — Станислав Ростоцкий («Земля и люди»), Григорий Чухрай («Сорок первый»), Генрих Габай («Капитан „Старой черепахи“); в 1957 году — Александр Алов («Павел Корчагин»; с В. Наумовым); в 1958 году — Леонид Гайдай («Жених с того света»), в 1959 году — Лев Данилов (д/ф «Рязанские встречи») и т. д.

Однако самые значительные работы выпали на долю двух представителей фронтового поколения, причем оба они были евреями: Григория Чухрая («Сорок первый») и Александра Алова («Павел Корчагин»). Отдельные киноведы даже назвали этих режиссеров зачинателями «новой волны» в советском кинематографе. И это не было преувеличением, поскольку фильмы «новой волны», образно говоря, раздвигали идеологические горизонты, касаясь таких тем, которые ранее в советском искусстве были под запретом. Например, в «Сорок первом» впервые делалась попытка публично осудить классовую ненависть, а в «Павле Корчагине» подвергались определенному сомнению жертвенность, а то и фанатизм первых большевиков.

Появление обоих этих фильмов именно в период хрущевской «оттепели» было отнюдь не случайным. Взять, к примеру, идею классовой борьбы. Многим интеллигентам тогда вдруг показалось, что отказываясь от сталинской модели социализма с его тезисом об «обострении классовой борьбы», теперь надо дрейфовать в обратном направлении — то есть подальше от этой самой борьбы классов. Хотя уже одно то, что западная пропаганда давно толкала советских руководителей на этот путь, должно было насторожить приверженцев этой идеи. Но ничего этого не произошло.

Между тем удары по «классовому сознанию» грозили в итоге расшатать и «оборонное сознание» советских граждан, которое формировалось на объективной почве, поскольку СССР всегда представлял собой «осажденную крепость». Даже смерть Сталина и некоторая открытость СССР миру не изменили ситуации в лучшую сторону — осада «крепости» продолжалась с неменьшей (если не с большей) интенсивностью. Например, советскую границу чуть ли не ежемесячно нарушали самолеты-разведчики США и стран НАТО. Много позже, уже после развала нашей страны, будут обнародованы следующие цифры: за последние 40 лет существования СССР западные страны 5 тысяч раз нарушали советские границы, в то время как Советский Союз ни одного (!) раза не нарушил границу своего главного стратегического противника — США.

Исходя из этого можно утверждать, что «оборонное сознание» советским людям было навязано не изнутри, а извне, и потеря его грозила народу серьезными проблемами. Однако определенная часть советской элиты этого понимать не желала. Объяснялось это просто: в недрах этой элиты после смерти Сталина уже начала постепенно формироваться прослойка людей, которые стали приходить к убеждению не просто о бесперспективности «холодной войны», а о возможной капитуляции СССР. Поэтому любая попытка пересмотра прежних идеологических установок этими людьми приветствовалась и всячески поощрялась — правда, не в открытую, поскольку это тогда было опасно, а завуалированно, под видом борьбы с наследием сталинизма.

Итак, первой ласточкой внеклассового подхода (примиренческого отношения к белогвардейской идеологии) в советском кино стала лента Григория Чухрая «Сорок первый». Стоит отметить, что до этого, в 1927 году, этот рассказ Бориса Лавренева экранизировал Яков Протазанов, но в его ленте мотив примирения не звучал — фильм снимался с классовых позиций. У Чухрая все было иначе. Он снимал именно антипротазановское кино, о чем сам же в своих мемуарах говорит вполне определенно: дескать, фильм Протазанова ему не понравился именно из-за своей классовости. Поэтому, приступая к его постановке в 1955 году, Чухрай главной своей целью ставил одно: вызвать симпатии у зрителей не только к красногвардейке Марютке, но и к белому офицеру Говорухе-Отроку. По словам самого режиссера: «Я постепенно стал понимать, что классовая борьба — это страшная борьба, когда народ разрывается пополам искусственно и течет кровь. И вот это свое ощущение я тогда старался передать в „Сорок первом“…

Симптоматично, что когда Чухрай пытался запуститься с этим сценарием на Киевской киностудии имени Довженко, где он тогда работал, там ему дали от ворот поворот. Именно по причине внеклассовости сценария. Однако руку помощи молодому режиссеру протянула столица, киностудия «Мосфильм», где многие творческие работники разделяли взгляды Чухрая. Первым обратил внимание на молодого режиссера духовный лидер либералов Михаил Ромм. Когда он узнал о том, что Чухрай, будучи участником съемочной группы фильма «Триста лет вместе», посвященного дружбе русского и украинского народов, выступил с критикой сценариста — влиятельного драматурга и общественного деятеля Александра Корнейчука, он сделал для себя первую зарубку в памяти. Потом, приехав в Киев и познакомившись с Чухраем ближе, Ромм понял, что это за человек, и захотел, чтобы тот работал на «Мосфильме». В итоге он переговорил с директором студии Иваном Пырьевым, и спустя некоторое время Чухрая зачислили режиссером в объединение Ромма. Именно там вскоре и суждено было появиться «Сорок первому».

Отметим, что Пырьев спустя год примет на свою студию еще двух режиссеров-евреев с Киевской киностудии — Александра Алова и Владимира Наумова, которые снимут еще один фильм «новой волны» — «Павла Корчагина», о чем речь еще пойдет впереди. А пока вернемся к фильму «Сорок первый».

В качестве помощника в работе над сценарием Чухраю выделили опытного драматурга — Григория Колтунова, из-под пера которого вышли сценарии нескольких документальных фильмов («В дальнем плавании», 1946; «Голубые дороги», 1948) и художественных («Максимка», 1953; «Дети партизана», 1954). Однако сплоченного тандема в итоге не получилось. И камнем преткновения стал именно разный классовый подход к материалу. Вот как об этом вспоминал сам Г. Чухрай:

«Колтунов был опытным сценаристом с талантом, но сильно пуганым. Главной своей задачей он считал так написать „спорный“ сценарий, чтобы никто из недоброжелателей или блюстителей соцреализма не мог бы к нам придраться. Он был уверен, что, полюбив врага, наша героиня Марютка совершила классовое преступление, чуть ли не предательство.

Я так не считал. Героиня фильма полюбила человека, мужчину — в ее ситуации это естественно. Она не чувствовала в Говорухе врага. Пройдя войну, я знал, что ни я, ни мои товарищи не испытывали к пленным немцам ненависти. Они — испуганные, замерзшие, беспомощные — производили на нас жалкое впечатление. Они были уже не опасны и чувства ненависти к себе не вызывали. Я спорил по этому вопросу с Колтуновым. Я говорил: Марютка полюбила Говоруху-Отрока потому, что полюбила. Любовь зла — полюбишь и козла! И, беспомощный, он уже не был для нее врагом. Она даже пыталась перевоспитать его. Но когда ситуация переменилась и он стал опасен Революции, она совершила свой роковой выстрел. Здесь все правда, и мне противно перед кем-то оправдываться. Но Колтунов был непреклонен. В нем страх был сильнее рассудка и правды.

— Марютка полюбила врага, но зритель должен знать, что мы, авторы, этого не одобряем. За пропаганду любви к врагу, знаете, что бывает!

— А мне неинтересно снимать такой фильм. Я хочу рассказать зрителю правду о Гражданской войне. Нация рвалась по живому, и лились моря крови! — возражал я.

— Сколько вы в жизни написали сценариев? — спрашивал меня Колтунов. И сам отвечал: — Ни одного. А я написал двадцать. И официально сценарист «Сорок первого» я, а не вы. Я не хочу за вас отвечать.

Я замолкал, надеясь на художественном совете дать Колтунову бой. Я был уверен, что худсовет примет мою сторону. Этим своим намерением я поделился с Сергеем Юткевичем.

— Не советую вам этого делать. На худсовете у вас будет много противников. Если вы свяжетесь еще и со своим сценаристом, сценарий зарубят.

— Как же мне быть?

— Зачем вам сейчас воевать с Колтуновым? Поедете в экспедицию и будете снимать фильм так, как считаете нужным.

Я был благодарен своему первому мастеру за этот совет.

Действительно, на худсовете у фильма оказалось много противников и постановка висела на волоске.

— Вы знаете Отечественную войну, — убеждали меня маститые режиссеры. — Ну и снимайте о том, о чем знаете. Наше поколение знает Гражданскую. Мы об этом уже рассказали и еще расскажем.

Особенно активным противником постановки был режиссер Григорий Львович Рошаль. На «Мосфильме» о нем говорили как об очень добром человеке. Я был удивлен его агрессивностью.

— Молодой человек стоит на краю пропасти. И вместо того, чтобы его удержать, вы толкаете его в эту пропасть! — кричал он, разбрызгивая слюну. — Этот фильм даже теоретически нельзя сейчас снять! Если вы сделаете врага симпатичным, зритель простит героине ее любовь, но не простит ее выстрела. Если вы сделаете его несимпатичным, вам простят выстрел, но не простят любовь.

Но я не был мальчиком, которого можно было уговорить. У меня было свое мнение, выношенное в пламени войны.

— Если бы «Сорок первый» снимали вы, Григорий Львович, — отвечал я, — то все было бы так, как вы говорите. А я думаю совсем по-другому. И фильм сниму не так. И не надо мне говорить, что я чего-то не знаю. Это время далеко ушло от нас, но навсегда осталось с нами…».

В этом споре двух режиссеров-евреев, принадлежавших разным поколениям, была заложена будущая трагедия страны. Григорий Рошаль, будучи старше Чухрая на 23 года и переживший Гражданскую войну, продолжал мыслить категориями классовой борьбы и к творчеству подходил именно с этих позиций (он в те годы приступал к экранизации романа Алексея Толстого «Хождение по мукам», где эти позиции будут выражены наиболее ярко). Чухрай этих взглядов не разделял. Прошедший самую ужасную войну в истории человечества не в тыловых частях, а в самых что ни на есть боевых — он был десантником, — Чухрай перевидал столько человеческих смертей и крови, что попросту устал от насилия. По его же собственным словам:

«Я служил в Воздушно-десантных войсках, когда я оказывался в тылу врага, то мне приходилось там буквально лицом к лицу встречаться с немцами, которых мы брали в плен. Вдруг я увидел во многих из них человеческое достоинство и скромность. И я понял, что меня обманывали, когда показывали картину „Если завтра война“, в которой все противники были дикарями, а наши солдаты полны благородства и героизма…».

Вернувшись с фронта ярым гуманистом, Чухрай (а в его лице речь идет о многих фронтовиках) был уверен, что после столь кровопролитной войны мир попросту обязан измениться в лучшую сторону. Что каждый человек отныне должен стать гуманистом и забыть обо всех видах ненависти, начиная от расовой и заканчивая классовой. К сожалению, это оказалось заблуждением. Многие из поколения Чухрая слишком уверовали в гуманистическую идею, которая якобы овладела после войны всеми лучшими умами человечества. На самом деле все было далеко не так.

В то время как Советский Союз и в самом деле готов был встать на мирные рельсы (что было вполне закономерно, учитывая, что наша страна потеряла во Второй мировой войне больше всего людей — около 30 миллионов, и почти всю свою промышленность, а американцы потеряли убитыми 405 тысяч человек, британцы — 375 тысяч), ведущие западные страны были столь напуганы его победой и силой духа советского народа, что поняли: если не разрушить эту страну в ближайшие десятилетия, то она в итоге может стать путеводной звездой для всего человечества. В итоге Запад навязал СССР «холодную войну» со всеми вытекающими из нее последствиями: гонкой вооружений, идеологическим противостоянием и т. д. На те деньги, которые Запад вкладывал в «холодную войну», можно было построить несколько сотен новых городов, поднять из руин самые нищие страны, накормить миллионы голодных людей. Но этого сделано не было. Вместо этого Запад предпочел приютить у себя сотни нацистских преступников, которые готовы были с еще большим рвением, чем во времена Гитлера, служить одной-единственной цели — уничтожению первого в мире государства рабочих и крестьян.

На начальном этапе «холодной войны» у Запада практически не было никаких шансов победить, поскольку советское общество продолжало оставаться монолитным. Изменения в худшую сторону в СССР начнут происходить спустя десятилетие, когда абстрактные «общечеловеческие ценности» окончательно затмят глаза большинству советской интеллигенции и те перевернут привычную пирамиду с ног на голову: то есть убедят себя, власть и большую часть населения в том, что классовый подход — путь в тупик. Большую роль в этом процессе сыграют именно фронтовики-либералы вроде Григория Чухрая, Булата Окуджавы, Александра Алова, Георгия Арбатова, Александра Яковлева и др.

Что получилось благодаря ликвидации теории классовой борьбы, мы теперь хорошо видим: СССР исчез, а классовое разделение людей никуда не исчезло, поскольку сегодня кучка нуворишей, обманом завладевшая богатствами, созданными не одним поколением советских людей, без всякого зазрения совести жирует, сидя на шее у простого народа. Естественно, та часть интеллигенции, которая помогла нуворишам осуществить этот переворот, сегодня жирует вместе с ними. И уже без всяких препятствий клепает те же классовые фильмы, что и при советской власти, только уже с обратным знаком: теперь в них красные — сволочи, а «золотопогонники» — сама добродетель. На самом деле, победи в Гражданскую войну «белый» проект, а не «красный», Россия, как великая держава, вряд ли бы достигла тех успехов, как это случилось в бытность СССР. Другое дело, что нынешним российским либералам именно «белый» проект ближе и роднее, поскольку является той самой моделью, по которой они конструируют нынешнюю Россию, где меньшинство правит большинством. Как верно пишет историк С. Кара-Мурза:

«Белое движение — вполне четко очерченное политическое, социальное и культурное явление нашей истории. Оно возникло как попытка военного реванша государственности Февральской революции над советской властью. Эта попытка делалась при помощи и под полным контролем Запада, так что выдвиженец эсеров и масонов русофоб Колчак сам называл себя кондотьером. Белые потерпели такой же полный крах, как Керенский и прочие либеральные западники на мирном этапе — между Февралем и Октябрем. Белое движение — это „кадетствующие верхи и меньшевиствующее рядовое офицерство“, эпигонство западного либерального капитализма…».

Но вернемся к фильму Григория Чухрая «Сорок первый».

Когда фильм был снят сообразно той идее, которую разделял ее режиссер (как мы помним, это Юткевич посоветовал дебютанту написать в сценарии одно, а снимать другое), разразился скандал. Все тот же Колтунов написал руководству «Мосфильма» докладную записку, где назвал фильм «белогвардейской стряпней». Эту записку Пырьев отдал… Чухраю. После этого режиссер разорвал со сценаристом всяческие отношения, публично назвав его доносчиком. Большая часть киношного сообщества поддержала тогда Чухрая, поскольку его фильм и в самом деле являл собой высокоталантливое произведение, осуществившее настоящий прорыв в советском искусстве. Причем речь шла не только о той категории фильмов, где речь шла о Гражданской войне, а об идеологии вообще.

Не случайно поэтому «Сорок первый» был удостоен специального приза на кинофестивале в Каннах весной 1957 года. Можно смело утверждать, что награда досталась ленте не только за художественные достоинства, но прежде всего за ее идеологию, поскольку внеклассовый подход, пропагандируемый в фильме, был настоящим бальзамом на душу не только бывшим белогвардейцам, а ныне эмигрантам (во Франции их было особенно много), но и… западным спецслужбам. Именно в конце 50-х годов в недрах ЦРУ родилась директива, посвященная… советскому кинематографу. Она нацеливала американскую разведку и спецслужбы дружественных Америке стран (Англии, Италии, ФРГ, Франции) на то, чтобы западные кинофестивали отмечали наградами именно те советские фильмы, которые «расщепляли советское сознание» — то есть вносили сумятицу в его идеологические ориентиры.

Практически одновременно с «Сорок первым» на свет появился еще один фильм из так называемой «новой волны». Речь идет о ленте «Павел Корчагин», снятой не в Москве, а на Киевской киностудии имени А. Довженко режиссерами Александром Аловым и Владимиром Наумовым. Отметим, что это было второе обращение советских кинематографистов к роману Н. Островского «Как закалялась сталь». В первый раз это случилось в суровые для страны времена — в 1942 году, когда до решающего перелома в войне было еще далеко. Тогда автором экранизации был известный кинорежиссер (и тоже еврей) Марк Донской, и фильм его преследовал только одну цель: на героическом примере комсомольца Павла Корчагина вдохновить советских людей на борьбу с фашистскими оккупантами. Цель свою тот фильм выполнил блестяще. Спустя 15 лет пришло время уже совершенно иной экранизации.

По иронии судьбы, руку к ней приложил… все тот же Марк Донской. На Киевской киностудии он возглавлял объединение, где и созрела идея вновь обратиться к эпохальному роману Н. Островского. Экранизировать его поручили двум молодым кинорежиссерам — Алову и Наумову, которые хорошо зарекомендовали себя своей предыдущей постановкой — фильмом «Тревожная молодость» (1955). Это тоже была экранизация — романа В. Беляева «Старая крепость», где речь, как и в романе Н. Островского, шла о событиях на Украине в период 1915–1925 годов. Однако первый фильм у молодых режиссеров получился идеологически правильным — этакая романтическо-приключенческая лента о беззаветно преданных революции молодых комсомольцах.

Второй фильм хотя и был заявлен режиссерами как продолжение первого (всего у них получится «комсомольская» трилогия — последним будет фильм «Ветер» в 1958 году), однако по сути был его полной идеологической противоположностью. Суть новой трактовки заключалась в следующем: Павел Корчагин, конечно, настоящий герой, одержимый революцией, но все его страдания и подвиги были во многом напрасными — ведь потом будут сталинские репрессии, лагеря и т. д. То есть все то, о чем так громогласно на весь мир заявил Хрущев на ХХ съезде (а фильм начал сниматься сразу после хрущевского доклада о культе личности и во многом им идейно подпитывался).

Позднее один из авторов фильма — В. Наумов — объяснит подобное прочтение романа желанием по-новому взглянуть на события тех лет, как говорится, без котурнов. Это была дань итальянскому неореализму, который имел в СССР многочисленных приверженцев, но все они до хрущевской «оттепели» не имели возможности применить его в своем творчестве. Теперь такая возможность у них появилась. Как объясняет режиссер:

«Наш кинематограф переживал период „лакировки“. „Лакировалось“ все: ситуации, характеры, декорации, костюмы, даже само изображение. Серьезное (хотя бы по исполнению) историческое кино постепенно поднималось на котурны, становилось декоративным, превращаясь в помпезную оперу, современное — в оперетту. Мы называли эти фильмы „взбесившийся ландрин“ („ландрином“ киношники называли цветное кино. — Ф. Р.).

Но дело было, конечно, не столько в фильмах, сколько в нас самих. Мы, наивные, полные иллюзий, ставили перед собой несбыточные цели — вернуть первородное значение таким понятиям, как боль, голод, честь, смерть. Нам казалось, что на экране они искажены или, вернее, заменены безжизненными муляжами из папье-маше. Они словно утратили свое реальное значение и превратились в условные иероглифы…».

Однако в случае с фильмом «Павел Корчагин» все было несколько иначе. Эту картину Алов и Наумов и в самом деле затевали как «антиландрин», имея в виду показать суровые реалии 20–30-х годов без привычных советскому кинематографу котурнов. Но в итоге вместе с «отдиранием глянца» произошла подмена самой идеологии книги. И лично мне кажется, что эта подмена была произведена режиссерами осознанно. И хотя делалось это не в лоб, а опосредованно — из-за чего многие до сих пор считают этот фильм эталоном революционно-пропагандистского кинематографа, — однако при внимательном просмотре идея авторов легко угадывается. В этом фильме дьявол кроется именно в деталях. И лента, по сути, возрождает давний (еще середины 30-х годов) подход к хрестоматийному произведению советской литературы как отнюдь не к героическому.

Первопроходцем подобного прочтения концептуального для советской власти романа (он был впервые опубликован в апреле 1932 года в журнале «Молодая гвардия») был известный театральный реформатор и идейный «борец» с русской классикой режиссер Всеволод Мейерхольд, который в 1936 году поставил у себя в ГОСТИМе спектакль по пьесе Е. Габриловича «Одна жизнь» по мотивам романа Н. Островского. Как вспоминал позднее сам драматург:

«Я никогда не был в восторге от „Как закалялась сталь“… Она была мне не с руки. Но я работал изо всех сил, считая великой честью работать для Мейерхольда… Ему моя инсценировка понравилась сперва очень, потом кисловатей. Кисловатость росла по мере того, как он воплощал пьесу на сцене… Постепенно в сцены, которые я сочинил, стали внедряться другие, неизвестно откуда взявшиеся. Нередко их писала Зинаида Райх, не без оснований считавшая себя литератором: ведь до Мейерхольда она была супругой Есенина…».

Отметим, что роман Островского считался в Советском Союзе одним из самых популярных, причем эта популярность не была следствием директивы свыше: простые люди искренне любили главного героя книги Павку Корчагина, считая его подлинно народным героем (таких ценителей романа, как Е. Габрилович, в стране было не много, причем все они происходили из среды интеллигенции). В трагической судьбе Павки люди видели не мрак и уныние, а надежду на светлое будущее. Габрилович и Мейерхольд пошли иным путем: они смешали в одну кучу и героизм Павки, и его бессилие перед страшной болезнью — слепотой, причем последняя доминировала над первым.

Именно это и возмутило комиссию, которая принимала спектакль. Особенно ее потрясла финальная сцена, где Павка собирался отправиться на собрание, где громят оппозицию, но никак не мог найти дверь, тыкаясь как слепой котенок во все углы комнаты, спотыкаясь о стулья. Глядя на Павку в эти минуты, ничего, кроме жалости к нему, зритель испытывать не мог. А жалость в те годы считалась пережитком прошлого. И, видимо, правильно считалась, поскольку в ином случае огромную страну вряд ли бы подняли: хлюпики и слюнтяи этого бы точно не сделали. Вот почему к инсценировке Мейерхольда прилепили ярлык «интеллигентщина». Глава Комитета по делам искусств Керженцев так описал свои впечатления от постановки Мейерхольда:

«Спектакль оказался позорным политическим и художественным провалом. Типические черты эпохи Гражданской войны — пролетарский оптимизм, бодрость, идейная устремленность, героизм революционной молодежи — не нашли никакого отражения в спектакле. Пьеса резко исказила весь характер оптимистического живого произведения Островского. Основной темой спектакля являлась фатальная обреченность бойцов революции. Вся постановка была выдержана в гнетущих пессимистических тонах. Театр снова пользовался в своей работе уже не раз осужденными формалистическими и натуралистическими приемами. Театр ограничил свою работу показом чисто схематического и внешнего изображения отдельных событий из романа Островского, совершенно не сумев показать подлинные образы романа, не сумев подняться до отражения героической борьбы советского народа. В результате получилась политически вредная и художественно беспомощная вещь».

Как мы знаем, пессимизм Мейерхольда был оправдан: спустя четыре года его арестовали и расстреляли. В годы хрущевской «оттепели» ситуация была уже иной: можно было не только безбоязненно вернуться к версии Мейерхольда (тем более именно в 1956 году его официально реабилитировали), но и дополнить ее новыми мыслями. В интерпретации Алова и Наумова великая книга о человеческом самопожертвовании и подвиге превратилась в произведение, где все это подавалось как мартышкин труд. Каким образом это достигалось?

Вот Корчагин попадает на ту самую узкоколейку, которую он с таким энтузиазмом строил, рискуя умереть от голода и холода. И что он видит? Узкоколейка пустынна, заброшена и никому не нужна. У зрителя невольно возникает вопрос: зачем же он так неистово надрывался здесь вместе с товарищами? Другой эпизод: Павка отказывается от любви к Рите ради революции и в итоге остается один — без семьи, без детей. Опять у зрителя возникает недоумение: стоило ли ради служебной карьеры жертвовать личным благополучием?

Вот Павка пишет роман, отправляет его почтой в Москву, а нерадивые почтовики посылку теряют. И снова зритель одновременно жалеет героя и сочувствует ему. Короче, куда ни кинь взгляд в фильме — везде сплошные недоумения и разочарования. Точь-в-точь как в спектакле у Мейерхольда, где слепой Корчагин тычется по углам комнаты, не в силах найти выхода. И там и тут зритель испытывает только одно чувство к герою — жалость, а то и раздражение по поводу его напрасного фанатизма. То есть и автор спектакля, и авторы фильма входили в противоречие (причем явное, а не случайное) со словами самого Островского: «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…». По фильму получалось, что жизнь свою Павка прожил героически, но героизм этот был по большей части напрасен.

По сути, авторы фильма были одними из первых в среде либеральной интеллигенции, кто на языке кинематографа публично выразил сомнение в правильности того пути, которым шла страна. Они не подвергали сомнению героизм большевиков-первопроходцев, но уже сомневались в той конечной цели, ради которой эти подвиги совершались. Пройдет всего немного времени, и такие мысли овладеют не только умами либеральной интеллигенции, но и умами большинства представителей власти, что и приведет к отказу от социализма в годы горбачевской перестройки. Однако это будет чуть позже, а пока в самой киношной среде не все принимают точку зрения авторов фильма «Павел Корчагин». Например, режиссер Сергей Васильев (один из создателей «Чапаева») в журнале «Искусство кино» (1957 № 11) заявил следующее:

«Для того, чтобы они (Алов и Наумов. — Ф. Р.) стали настоящими мастерами, их не надо зря захваливать и нельзя скрывать от них, что «Как закалялась сталь» — книга, любимая миллионами, — не стала в их руках любимым народом фильмом, промелькнула и сошла с экрана, как обычная, рядовая картина… Потеряна, на мой взгляд, душа произведения Н. Островского, его большевистская, партийная тема… Все события — точно взяты из романа, а идеи потухли, революционный пафос улетучился…».

А вот как оценил картину другой известный кинорежиссер — Юлий Райзман:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.