Китай

Китай

Чего я еще не испробовала в плане полечиться? Правильно, китайцев. Сомнения в целесообразности этого у меня изначально были большие. Просто я знала, что рассеянный склероз – болезнь белой расы. В Китае его нет. Как можно уметь лечить то, о чем вы не имеете представления? Значит, лечить не умеют. Более того, Китай – южная страна, а моя болячка – северянка. Чем дальше к северу, тем выше частота PC. В Норвегии, в Канаде его полно. В США – много, а вот в Мексике, на том берегу пограничной реки Рио-Гранде, нет. Была даже версия, связывающая возникновение PC с потреблением коровьего молока. На севере пьют коровье молоко… На юге не пьют.

Но поскольку никто из врачей не понимает, откуда эта гадость, этот склероз, берется, то я решила экспериментировать дальше.

Китай так Китай. Конечно же, сперва нашлись знакомые, которые к этому пекинскому травнику и иглоукалывателю ездили, и он им очень помог. Правда, у них самих другая болезнь, но там они, конечно же, много раз встречали парня из Иркутска, у которого аккурат то, что у тебя. И ему, прямо у них на глазах, стало намного лучше…

Лету семь часов. Выходишь из самолета и попадаешь на другую планету. Мне не понравилось ничего. Кроме еды. Но я Китай и китайскую медицину ругать не буду – просто мне не помогло, а времени, нервов и денег было потрачено немало. Я хочу поговорить о другом. О важной для всех – и здоровых, и нездоровых – людей теме: поверишь – поможет, не поверишь – пролетишь. Эта формула отчасти правильна. Собственно, на ней основан эффект плацебо: когда люди верят, что новая таблетка им поможет, то даже если она пустышка, все равно помогает. Или, по крайней мере, начинает помогать. Что происходит потом, остается за рамками эксперимента. Я тоже встречалась с этим эффектом надежды. Не раз. Но всегда с безрадостным финалом.

В Китае все обещало быть успешным, поэтому я придумала моральное обоснование будущего успеха: “Я уже все поняла. Я достаточно поменялась. Жизнь, хватит меня учить”. Основа понятна, да? Остаточные проявления того самого неправильного вопроса “За что?”. Рецидив, так сказать. Если ты воспринимаешь свою болезнь как наказание за какие-то проступки, моральные или иные, то понятен смысл крика души: “Хватит!! Я достаточно намучилась”. Вторая предпосылка успеха – сами мифы о китайской медицине, всеобщая вера в ее силу. “Китайцы лечат не болезнь, а весь организм”. Это меня устраивало. Если болезнь им не понятна, но они врачуют единое целое – тело и дух (?), это может дать результат.

Относительная дешевизна проекта тоже подкупала. Лени Невзлина, как в случае с Германией, рядом уже не было, платить за поиски надо было самостоятельно. В Китае же все правда дешевле, чем в Европе. Прожить в Пекине предстояло довольно долго. Я даже ушла с поста зампреда правления “Открытки”, рассчитывая на полгода отсутствия, а если хорошо пойдет… То я готова провести в Китае столько времени, сколько потребуется.

Квартиру снять в Пекине я не решилась, полномасштабный китайский колорит меня пугал. Поэтому поселилась в гостинице. Управлявшейся немцами, а не китайцами, что важно для людей, привыкших к порядку и некоему европейскому понятию сервиса. Как я, например.

К иглоукалывателю предстояло ездить каждый день, он был страшно милый и отлично говорил по-английски. Иногда, распевая горловые тибетские мантры, делал мне довольно болезненный массаж, а чтобы я расслаблялась, просил читать молитвы. Молитв я не знала. Заменила их Ахматовой и Пастернаком. Доктор Лан так и сказал:

– Не знаешь молитв, читай стихи…

С травником, совсем пожилым дедушкой с невыразительным лицом старого китайского божка, надо было видеться раз в неделю. Старенький китаец щупал пульс и рисовал иероглифы рецептов. К концу дня после визита к нему в мою гостиницу доставляли коробку упакованного в целлофановые пакетики травяного отвара. Они были еще теплые. Остынут – сунешь в мини-бар. Пить утром после пробуждения и вечером перед сном. Разогретыми. В условиях гостиницы разогреваешь, засовывая в закипевший чайник. Ерунда, где наша не пропадала? Неудобно было то, что травник жил на шестом этаже местной хрущевки. Разумеется, без лифта. Вниз я еще кое-как спускалась. А вверх за отдельные юани меня втаскивал маленький китаец, которого было очень жалко. Он хотел тащить меня на закорках, как мешок. Но я боялась, к тому же этот способ был таким неэстетичным! Бедному парню приходилось волочь меня по-европейски – на руках. На шестой этаж.

В первый заезд я прожила в Пекине 50 дней. Тоска. Спасал интернет, в гостинице даже скорость была приличной. Особых изменений к лучшему в своем организмусе я не замечала. Но у китайцев не принято торопиться, позади 5 тысяч лет истории, поэтому запасаемся терпением. На “пересменку” домой я улетала с запасом травяного пойла. Его можно взять только на месяц вперед, а потом либо возвращаться в Пекин, либо искать способы доставки. Через месяц я вернулась, ведь травник должен проверить пульс, вдруг что-то меняется! Вот когда я ощущала этот эффект плацебо! Я верила в успех.

Новый год мы встретили в Шанхае. Чтобы как-то разнообразить опостылевшие пекинские будни, со мной поехали мама и папа. Но о том, какую поддержку они мне давали и вообще про роль семьи – ниже. Пока про веру.

Надо сказать, что у моей поездки конечно же был организатор. А иначе как говорить с травником, который тараторит только по-китайски? Разобраться невозможно – это можно сказать абсолютно про все, начинания с телодвижения. То, что китайцы говорят по-английски, – большой миф, взращенный коммунистической партией к Олимпиаде 2008 года. В массе своей они тебя не понимают, а ты не понимаешь их. Как найти носильщика на шестой этаж? Как отличить мужской туалет от женского? Разобраться в меню? И т. д. Короче, организатора жизни звали Джава. Был он из Душанбе, говорил, что имеет медицинское образование. После развала СССР откочевал на восток, а не на запад. Выучил китайский язык. И занялся таким вот медицинским бизнесом – сводил страждущих европейцев с китайскими волшебниками.

К середине января я начала ощутимо нервничать. Мне хотелось хоть каких-то сдвигов! Хороший психолог Джава просек это и стал вести со мной душеспасительные беседы о пользе веры в выбранный метод лечения. Я совершенно не спорила, это же очевидно! Потом он ужесточил позицию, и разговоры пошли о необходимости веры и вреде сомнений. Я робко возражала: вера нужна, но только ее недостаточно, нужны какие-то медицинские успехи. Чтобы возникала эта, как ее? Правильно, синергия. Успехи китайской медицины по-прежнему не проявляли себя. Время шло. Уходила и вера. Я сникала и теряла мотивацию. Джава усиливал давление. В конце концов он дошел в своих проповедях до того, что мне надо поменять и образ жизни, и образ мыслей. А иначе у меня нет надежды на излечение.

Мерзавец какой, – я сразу обозлилась.

Уже прошли времена, когда каждый новый гуру воспринимался мной как избавитель. А Джавин приемчик был просто ударом ниже пояса. Пока ты такая, тебе нельзя помочь. Проблема в тебе, а не в том, что медицина не умеет справляться с твоей болячкой. Изменись, перестань активничать, начни смотреть внутрь себя… Я не спорю, кто-то может стать таким отшельником. Замкнуться в своем мире, в своей болезни. А чем это, по большому счету, отличается от эмиграции в те же Соединенные Штаты? Ничем, кроме географии.

Самое неприятное происходит, когда ты борешься за свой образ жизни с теми, кто рядом. В нашем случае естественным Джавиным союзником был мой неулыбчивый спутник жизни. Изменись, смотри внутрь себя, прекрати эту общественную деятельность, сиди дома, я куплю тебе еще одну цацку… Как вообще должны вести себя родственники и близкие люди с тем, кто заболел? Самая распространенная точка зрения – не напрягайся, побереги себя. Не надо тебе этого (ехать, встречаться, вообще работать), тебе же тяжело! Откуда кто знает, что по-настоящему тяжело? Физическая усталость или даже ухудшение состояния после очередного “подвига” или моральные муки от невозможности увидеть, почувствовать, ощутить? Я взрослый человек. Взвесить две боли и сделать выбор между ними я вполне в состоянии.

Мне повезло: со мной всегда были мои обожаемые родители, которые понимали, что, если посадить меня дома и заставить заниматься только здоровьем, я сойду с ума или физически помру очень быстро. Ведь близкие – они на то и близкие, чтобы уметь рассудить, что сделает жизнь их заболевшего родственника приемлемой, а еще лучше – приносящей удовольствия. В моем случае удовольствия – это работа, нужность и контакты с внешним миром, познание его. Я не берусь судить, как вести себя в случае с “быстрыми” болезнями, той же онкологией. Наверняка надо бросить все внешнее, чтобы выжить здесь и сейчас. А в моем случае? Когда болезнь тянется годами и не проходит, постепенно забирая частички твоего бытия? Когда вылечиться, достичь полной ремиссии даже на время, нельзя, но можно еще какой-то период жизни прожить активно. Просто по мере развития болезни такой образ жизни будет даваться тебе большими затратами: и материальными, и моральными. Нужна будет постоянная помощь, сначала непрофессиональная, просто подать руку или подтолкнуть коляску, а позже и специализированная – медсестры, сиделки..

Папа и мама, именно в такой последовательности, поддерживали во мне эту тягу к активной жизни. Маме это давалось намного тяжелее, чем отцу… Бедная, она ломала свои материнские инстинкты, понимая, что мне такой, как я есть, а не иной, надо лететь, надо ехать, надо работать, надо быть на митинге. А другая жизнь, жизнь, отданная только болезни, будет, пока во всяком случае, на этой стадии моей жизни унылым существованием и погубит меня как личность. В самом начале болезни я пряталась от родителей, как и от всех других. Более того, если абстрактных других я или стеснялась, или боялась злорадства, то папу-маму я не хотела расстраивать. Что происходит со мной, когда кашляет Варюшка? Правильно, я, как и любой родитель, начинаю нервничать намного больше, чем в случае собственной болезни. А тут-то просто кошмар! Каково маме видеть, как я хромаю, как я с трудом поднимаюсь, как я… Мне казалось сначала, что, прячась, я охраняю их покой. Но прятаться долго не получилось. Тем более что спокойствия от моей игры в прятки становилось в их жизни не больше, а все меньше.

Совсем близки мы стали, когда я переехала в свой новый дом – на соседнем с родителями участке. Заборов между нами никогда не было. Удобную дорожку проложили. И зажили “не вместе, но рядом”, видясь каждый день по многу раз, обедая, ужиная и зовя гостей вместе. Мы счастливы вместе. Мои друзья – их друзья, и наоборот. Что еще? Бесконечная, щемящая любовь-жалость. Наверное, они чувствуют то же самое по отношению ко мне. Им страшно за меня. Они уйдут, а я останусь. У меня нет мужа, что для них, проживших почти пятьдесят лет в счастливом браке, ужасно. Некому позаботиться. Слава Богу, есть дочка, но они знают, что я совсем не хочу сделать ее рабой своей болезни, что мне так не хочется повиснуть на ней, стать тормозом ее жизни. Я каждой минуткой пытаюсь доказать им прежде всего, а потом уже себе самой, что страшно, конечно, но преодолимо. Нет ничего невозможного, как говорится, для человека с интеллектом. И это желание сохранить их внутренний покой, не дать повода усомниться в моих душевных силах, укрепить их уверенность в том, что я справлюсь в любой ситуации, привычка оберегать их и дает мне силы жить и бороться. Я не имею права раскисать. У меня есть долг перед папой-мамой. Они должны быть спокойны за меня.

Я не железная. Бывают депрессии, бывают срывы. Мне всегда стыдно за них. Особенно если не хватает сил не показать этого родителям.

С дочкой проще. С ней-то как раз я и позволяю себе поплакать и расслабиться. У нее же вся жизнь впереди, и она должна запомнить меня разной. Мне нужно от нее то же самое, что от родителей, – духовная близость и взаимопонимание. И жизнь мне это дает…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.