12. Об останках самого автора

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

12. Об останках самого автора

Завещает или не завещает?

У профессоров анатомии давно существует традиция завещать свои тела медицинской науке. Хью Паттерсон, чью лабораторию в Сан-Франциско я посетила, говорит об этом следующим образом: «Мне нравилось преподавать анатомию, и посмотри, я смогу продолжать делать это после смерти». Он сказал, что таким образом пытается обмануть смерть. По словам Паттерсона, знаменитые учителя анатомии в Падуе и Болонье в эпоху Возрождения при приближении смерти вызывали к себе лучших учеников и просили сделать из их черепа анатомическое пособие. Если когда-нибудь будете в Падуе, можете взглянуть на некоторые из этих черепов на медицинском факультете университета.

Я не преподаю анатомию, но могу понять такое решение. Несколько месяцев назад подумывала, не сделаться ли скелетом в учебном классе медицинского факультета. Когда-то давно я читала рассказ Рэя Брэдбери о человеке, которому не давал покоя собственный скелет. Он воспринимал его как разумное и зловещее существо, поселившееся внутри него и ожидающее его смерти, после чего кости смогут наконец зажить самостоятельно. Я стала думать о моем скелете, этой твердой замечательной конструкции внутри меня, которой я никогда не увижу. Я не воспринимала его как узурпатора, скорее как дублера, способного на бессмертие. Я любил а слоняться по комнатам, ничего больше не делая, и посмотри, я делаю это и после смерти. Кроме того, учитывая низкую вероятность существования загробной жизни, в том числе и на других планетах, попав на медицинский факультет, я смогла бы наконец увидеть, как выглядят мои кости. Мне понравилась мысль, что после моего ухода мой скелет сможет жить в залитой солнцем и наполненной голосами классной комнате. Я хотела бы быть загадкой для будущих студентов-медиков: Кем была эта женщина? Что она делала? Как она сюда попала?

Безусловно, «загадочности» можно добиться гораздо более простым способом — путем завещания останков для научных исследований. Примерно 80% тел, переданных для научных исследований, попадают в анатомические лаборатории для препарирования. Практически наверняка лабораторный труп занимает мысли препарирующих его студентов. Но для меня проблема заключается в том, что, хотя скелет остается неизменным и эстетически приятным, этого не скажешь о теле восьмидесятилетнего человека. Мне не хочется вызывать отвращения у молодых людей своей обвислой кожей и атрофированными конечностями. Мне сорок три, и на меня уже смотрят без восторга. Предстать в виде скелета было бы не так унизительно.

Я решила заняться этим вопросом и связалась с антропологическим музеем Максвелла в Университете Нью-Мехико, который принимает тела специально для извлечения костей. Я рассказала музейному работнику о своей книге и попросила разрешения прийти и посмотреть, как делают скелеты. В рассказе Брэдбери кости главного героя извлекает через рот некий чужестранец, замаскированный под прекрасную женщину. Остальное тело собирается в виде бесформенной лужи в спальне, и при этом не проливается ни капли крови.

Чего не скажешь о лаборатории музея. Мне сказали, что я могу увидеть одну из двух стадий процесса: «разделку» или «вываривание». Разделка представляет собой приблизительно то, что мы понимаем под этим словом. Сотрудники лаборатории высвобождают кости единственным возможным путем — путем обрезания окружающей их плоти. Оставшиеся мышцы и сухожилия растворяют путем вываривания костей в каком-то растворе на протяжении нескольких недель, периодически сливая бульон и заменяя его новым раствором. Я представила себе молодого студента из Падуи, склонившегося над кастрюлей, в которой кипит голова любимого профессора медицины. Я также подумала об актерах из труппы шекспировского театра, о котором читала несколько лет назад. Они отказались выполнить последнюю просьбу одного из своих собратьев, который перед смертью попросил, чтобы его череп использовали на сцене в качестве черепа Йорика. Людям действительно непросто исполнить такое пожелание.

Примерно через месяц я получила из университета новое письмо. Они писали, что перешли на другую методику, основанную на использовании насекомых. Теперь «разделку» тела вместо людей потихоньку осуществляют личинки мух и плотоядные жуки.

Я не подписала бумаги о том, что хочу стать скелетом. По одной простой причине. Я не живу в Нью-Мехико, а они за мной не приедут. Кроме того, выяснилось, что в университете не делают скелеты, там собирают только кости. Кости остаются в разрозненном виде и складываются в университетской коллекции [67].

В Америке, насколько я знаю, никто не занимается изготовлением скелетов. Подавляющее большинство скелетов для медицинских учебных заведений раньше производилось в Калькутте. Теперь это не так. Как было написано в статье, опубликованной в газете Chicago Tribune 15 июня 1986 г., Индия в 1985 г. запретила экспорт костей в результате ряда сообщений о существовании преступных групп, которые воровали и убивали детей, чтобы продать их кости и черепа. По одной версии, которая, я очень надеюсь, была сильно преувеличена, в штате Бихар каждый месяц погибали полторы тысячи детей, чьи кости отправляли в Калькутту для экспорта. После введения запрета источники человеческих костей практически исчезли. Некоторое количество поступает из стран Азии, где, по слухам, их вырывают из могил на кладбищах в Китае или воруют из мест массовых расстрелов в Камбодже. Эти кости старые, обычно плохого качества, и поэтому в большинстве случаев натуральные кости стали заменять пластиковыми изделиями. В общем, приходится распрощаться с мыслью стать скелетом.

Из того же скрытого самолюбия я однажды обдумывала идею о том, чтобы провести остаток вечности в Гарвардском банке мозга. Я написала об этом в своей колонке на сайте Salon.com, чем разочаровала директора банка, который предполагал, что я подготовлю хорошую статью о серьезной и продуктивной работе этого научного учреждения. Вот сокращенная версия той публикации.

«Существует много достойных причин стать донором мозга. Одна из них — способствовать исследованиям в области психических нарушений. Ученые не могут изучать психические заболевания на головном мозге животных, поскольку животные не болеют психическими заболеваниями. Хотя, кажется, у некоторых кошек и мелких собак, которые умещаются в велосипедную корзинку, психические заболевания являются природной особенностью, однако у животных не были диагностированы такие мозговые нарушения, как болезнь Альцгеймера или шизофрения. Поэтому ученым нужно исследовать мозг больных людей, а также в качестве контроля мозг здоровых людей, таких как вы и я (ну, хорошо, таких как вы).

Причина, по которой я хотела бы стать донором мозга, напротив, никак не может быть названа достойной. Лично я хочу получить донорскую карточку Гарвардского банка мозга, которая позволит мне сказать: «Я отправляюсь в Гарвард» и при этом не солгать. Чтобы попасть в Гарвардский банк мозга, ум не нужен, нужен только мозг.

Однажды прекрасным осенним днем я решила навестить место своего последнего пристанища. Банк мозга является частью госпиталя Маклина, занимающего несколько красивых кирпичных зданий вблизи Бостона. Меня провели на третий этаж исследовательского центра Мэйлмэн [68]. Встречавшая меня женщина произнесла «Мелмон», чтобы не пришлось отвечать на глупый вопрос о том, какие исследования здесь проводят на почтальонах.

Если вы рассматриваете возможности стать донором мозга, держитесь подальше от Банка мозга. На протяжении десяти минут после прибытия я наблюдала за действиями двадцатичетырехлетнего лаборанта, делавшего срезы мозга шестидесятисемилетнего человека. Мозг был подвергнут быстрой заморозке и не хотел правильно разрезаться. Он резался, как песочные пирожные, оставляя вокруг себя множество крошек. Крошки быстро таяли и делались меньше похожими на песочные пирожные. Лаборант вытирал их бумажным полотенцем: «Это будет третий сорт». Из-за подобных фраз он уже попадал в неприятные ситуации. Я читала в газете, что один журналист спросил этого лаборанта, планирует ли он завещать свой мозг. Тот ответил: «Ни за что на свете! Я хочу уйти в той же комплектации, в какой родился». Теперь, если задать ему этот вопрос, он отвечает осторожно: «Знаете, мне только двадцать четыре, я, правда, не знаю».

Представитель Банка мозга показывает мне помещения. Покинув анатомическую лабораторию и пройдя через холл, мы попадаем в компьютерную комнату. Мой сопровождающий называет это место «мозгом всего дела», что в применении к любому другому делу было бы вполне уместно, но здесь звучит странно. У одной стены холла хранятся настоящие мозги. Это совсем не то, о чем я думала. Я представляла себе целые мозги, плавающие в стеклянных сосудах. Здешние мозги разрезаны пополам. Одна половина заморожена и поделена на тонкие срезы, а другая тоже поделена на срезы, но находится в формальдегиде в пластиковых контейнерах для хранения пищевых продуктов. Я все же ждала от Гарварда большего. Ну, не в стеклянных сосудах, но все же в чем-нибудь поприличнее. Интересно, на что похожи студенческие спальни в Гарварде в наши дни?

Представитель Банка успокаивает меня, что на моих похоронах никто даже представить себе не сможет, что у меня нет мозгов. Он так старается, что я успокаиваюсь, но при этом не становлюсь ярым приверженцем идеи пожертвования мозгов. «Во-первых, — начинает он, — они разрезают кожу вот так и сдвигают ее на лицо». Он делает движение, как будто снимает маску для Хэллоуина. «Верхнюю часть черепа отпиливают пилой, удаляют мозг, крышку черепа ставят на место и привинчивают болтами обратно. Кладут на место кожу и расчесывают волосы». Он энергично жестикулирует и использует фразы, как в рекламном ролике, поэтому создается впечатление, что изъятие мозга занимает всего несколько минут. Потом вытер стол влажной тряпкой, и готово…

И вновь отказываюсь от намеченного плана. Не столько из-за процесса изъятия (как вы, должно быть, заметили, я не слишком брезглива), но из-за обманутых ожиданий. Я хотела быть мозгом в стеклянном сосуде, в Гарварде. Хотела стоять на полке, таинственная и привлекательная, и не хотела провести вечность в холодильнике на складе, будучи разрезанной на куски.

Но есть другой способ стать органом на полке — это пластификация. Пластификация — процесс, с помощью которого из органической ткани, скажем из розового бутона или человеческой головы, удаляют воду и заменяют ее жидким силиконом, в результате чего организм или ткань превращаются в законсервированные версии самих себя. Пластификацию придумал немецкий анатом Гюнтер фон Хагенс. Как большинство пластификаторов, фон Хагенс изготавливает модели для обучения анатомии. Однако широкой публике он известен как автор выставки пластифицированных тел под названием «Мир тела», которая вот уже много лет путешествует по Европе и заработала своему создателю внушительную сумму денег. Лишенные кожи тела изображают действия живых людей: они плавают, скачут на лошади (пластифицированная лошадь прилагается), играют в шахматы. Кожа на одной фигуре развевается позади тела, как плащ. Фон Хагенс говорит, что источником вдохновения для него стали работы анатомов эпохи Возрождения, таких как Андреас Везалий, в книге которого De Humani Corporis Fabrica человеческие тела были изображены в движении, а не просто лежащими на спине или стоящими с опущенными по бокам руками, как на традиционной анатомической схеме. Скелет приветственно машет рукой, «мускулистый мужчина», стоящий на вершине холма, пристально вглядывается в очертания расположенного под ним города.

Всюду, где появляется выставка, она вызывает ярость отцов церкви и людей с консервативными взглядами, которые заявляют, что она унижает человеческое достоинство. Фон Хагенс возражает, что представленные на выставке тела были пожертвованы людьми специально для этой цели. На выходе с выставки каждый может взять бланк, с помощью которого можно изъявить свое желание пожертвовать тело. По данным статьи в лондонской газете Observer за 2001 г., в списке доноров на тот момент числились 3700 человек.

Пластификация большинства тел фон Хагенса была осуществлена в Китае. Говорят, что на него работают две сотни китайцев — своеобразный конвейер по производству тел. Это меня не удивляет, поскольку данная техника требует огромных затрат труда и времени: на изготовление одного тела уходит целый год. (После того как срок действия патента фон Хагенса истек, Дау Корнинг предложил модифицированный метод пластификации, который позволил сократить длительность процесса примерно в 10 раз.) Я написала в офис фон Хагенса в Германии, чтобы узнать, могу ли я посетить его производство в Китае и увидеть своими глазами все эти фокусы с телами, но фон Хагенс был в отъезде и не ответил на мое письмо.

Вместо Китая я отправилась на медицинский факультет Университета Мичигана, где профессор анатомии Рой Гловер и производитель химических полимеров Дан Коркоран, которые вместе с Дау Корнингом усовершенствовали метод пластификации, занимались пластификацией целых человеческих тел для собственного музейного проекта под названием «Человек: Чудеса внутри», который должен был стартовать в Сан-Франциско в 2003 г. Этот проект полностью образовательный: 12 пластифицированных тел (Коркоран предпочитает термин «законсервированных с помощью полимера»), каждое из которых демонстрирует отдельную систему организма — нервную, пищеварительную, репродуктивную и т. д. (На момент выхода данной книги ни один музей США не подписал соглашение о проведении у себя выставки «Мир тела» [69].)

Гловер предложил мне посмотреть, как происходит пластификация. Мы встретились в его офисе. Вытянутой формой лица он напомнил мне Лео Дж. Кэрролла (я как раз недавно смотрела фильм «Тарантул», где Кэрролл играет роль ученого, который придумал, как из безвредных животных сделать огромных и ужасных чудовищ, например «морскую свинку размером с полицейскую собаку»). Гловер, похоже, веселый парень, поскольку на доске в его кабинете в списке дел значится: «Мария Лопес, мозги для дочки, праздник науки». Я понимаю, что это именно то, что я хочу сделать со своими останками. Путешествовать по классным комнатам и образовательным выставкам, поражая детей и вызывая у них интерес к научным исследованиям. Гловер проводит меня через коридор в подсобное помещение, где на полках хранятся пластифицированные части человеческих тел. Здесь есть человеческий мозг, разрезанный, как батон хлеба, и разделенная надвое голова, в которой видны синусы и глубоко запрятанный корень языка. Органы можно брать в руки и любоваться ими, поскольку они абсолютно сухие и ничем не пахнут. И при этом они настоящие, а не пластиковые. Для многих дисциплин (зубоврачебное, медсестринское дело, патология речи), в рамках которых студенты изучают анатомию, но не имеют времени на препарирование, такие модели — просто подарок небес.

Гловер ведет меня дальше, в лабораторию. Здесь прохладно и почти все пространство занято объемными, странного вида баками. Он начинает объяснять. «Сначала тело моют». Это делается примерно так же, как моют живого человека — в ванне. «Вот тело», — сообщает Гловер непонятно зачем, поскольку я и так вижу тело в ванне.

Этому человеку, должно быть, было около шестидесяти лет. У него усы и татуировка. И то и другое сохранится при пластификации. Голова погружена в воду, что придает всей картине несколько криминальный вид. Кроме того, стенка грудной клетки отделена от остального тела и лежит рядом. Она напоминает нагрудный щит римского гладиатора, или просто это сравнение помогает мне воспринимать увиденное. Гловер говорит, что они с Коркораном планируют поставить эту часть на место, закрепив с одной стороны, чтобы грудная клетка открывалась, «как дверца холодильника». Через несколько месяцев я увидела фотографию этого тела на выставке. К сожалению, воплотить идею с «дверцей холодильника» что-то помешало.

Второе тело лежит в стальном баке с ацетоном. Каждый раз, когда Гловер открывает крышку, лаборатория наполняется запахом жидкости для снятия лака. Ацетон удаляет из тканей воду, подготавливая их к впитыванию силикона. Я пытаюсь представить себе этого человека стоящим на подставке в музее. «На нем будет какая-то одежда или все будет болтаться просто так?» — задаю я бестактный вопрос.

«Все будет просто так, — отвечает Гловер, и я чувствую, что этот вопрос ему уже задавали. — Я хочу сказать, что это совершенно нормальная часть человеческого тела. Почему нужно пытаться ее скрыть?»

Из ванны с ацетоном тела переносят в камеру для пластификации — стальной цилиндрический бак, заполненный жидким полимером. К баку подсоединен вакуумный насос, который снижает внутреннее давление, в результате чего ацетон переходит в газообразную форму и улетучивается. «Когда из ткани удаляется ацетон, в ней остается свободное пространство, и именно в это пространство проникает полимер», — объясняет Гловер. Он протягивает мне фонарик, и я могу заглянуть внутрь через люк в верхней части камеры. Прямо перед собой я вижу совершенно нормальную часть человеческого тела.

Тут все выглядит тихо и мирно. Как и идея с морской свинкой размером с собаку, мысль о пластификации кажется более неприятной, чем есть на самом деле. Вы просто лежите, вымачиваетесь и пластифицируетесь. Потом кто-то поднимает вас, как Гамби [70]. Затем в вашу кожу вводят катализатор, и начинается двухдневный процесс затвердевания, который сохранит вас на бесконечные времена в «свежеумершем» состоянии. Я спросила Дина Мюллера, являющегося директором похоронного бюро в Мичигане, как долго может сохраняться пластифицированное тело. Его компания «Вечная сохранность» предлагает своим клиентам посмертную пластификацию (эта процедура стоит 50 000 долларов). Он говорит, что не менее десяти тысяч лет, что в нашем понимании вполне соответствует вечности. Мюллер надеется, что этой технологией заинтересуются высокопоставленные граждане (в частности, можно осуществить пластификацию Ленина) и богатые эксцентрики. Думаю, что это возможно.

Я была бы рада завещать мои органы для образовательных целей, но для этого мне нужно переехать в Мичиган или в какое-то другое место, где есть лаборатория, занимающаяся пластификацией. Я могла бы попросить родных отправить мое тело в Мичиган, но это выглядит глупо. Кроме того, нельзя указать, для каких именно целей вы завещаете свое тело. Вы можете указать только, для чего вы не разрешаете его использовать. Люди, чьи тела Говер и Коркоран пластифицировали на протяжении всех этих лет, указали в анкете, распространяемой Университетом Мичигана, что не возражают против «перманентного сохранения», но не просили об этом специально.

Но я думаю еще и о другом. По-моему, не слишком разумно пытаться контролировать, что произойдет с твоими останками, если сам ты уже не можешь получить радость или удовлетворение от этого контроля. Люди, выражающие пожелания по поводу дальнейшей судьбы собственного тела, как мне кажется, не могут до конца согласиться с мыслью о небытии. Оставлять завещание, в соответствии с которым семья и друзья будут вынуждены ехать на берег Ганга или отправлять ваше тело в лабораторию в Мичигане, это способ продлить свое влияние на окружающих даже после собственной кончины. Мне кажется, это проявление страха перед уходом, несогласие с тем, что вы больше не сможете контролировать или даже просто участвовать в чем-то, происходящем в жизни. Я беседовала на эту тему с директором похоронного бюро Кевином Маккейбом, который считает, что распоряжения по поводу судьбы тела должны отдавать оставшиеся в живых, а не умирающий. «Это уже не их дело, что с ними будет после смерти», — говорит он. Хотя я не захожу в своих рассуждениях так далеко, я понимаю, что он хочет сказать: оставшиеся в живых не должны делать что-то, что им неприятно или слишком трудно. Горя и произошедших в жизни изменений и так достаточно. Зачем еще утяжелять эту ношу? Если кто-то хочет развеять прах близкого человека над морем с воздушного шара, пусть сделает это. Но если по какой-то причине это тяжело или невозможно, наверное, и не стоит это затевать. Маккейб считает, что желание семьи должно иметь приоритет перед желанием покойного. Координаторы программы пожертвования тел думают так же. «У меня был случай, когда дети не хотели исполнить завещание отца о пожертвовании его тела, — говорит Ронн Уэйд, руководитель анатомического отделения на медицинском факультете Университета Мэриленда. — Я сказал им, чтобы они сделали так, как считают нужным, поскольку им дальше с этим жить».

Я видела, что происходило между моими родителями. Мой отец, который достаточно рано отошел от религии, просил маму кремировать его в простом сосновом гробу и не заказывать поминальной службы. Мама, несмотря на свои католические взгляды, согласилась на это, но потом очень об этом жалела. Какие-то малознакомые люди упрекали ее в том, что она не устроила прощальной церемонии (отца многие в городе очень любили). Маме было стыдно и неприятно. Следующим источником дискомфорта стала урна. С одной стороны, католическая церковь настаивает на захоронении даже пепла, с другой стороны, мама сама не хотела хранить урну дома. Папа оставался в шкафу год или два, но в один прекрасный день, не сказав ни слова мне или брату, мама закопала урну на участке кладбища рядом с тем местом, которое зарезервировала для самой себя. Сначала я была на стороне отца и не понимала, как она могла не уважать его решение. Но когда поняла, насколько тяжело для нее оказалось выполнить эту его последнюю просьбу, я изменила свое мнение.

Если я завещаю свое тело для медицинских исследований, мой муж Эд будет представлять себе меня на лабораторном столе и думать о том, что со мной могут сделать. Для многих людей в этом нет ничего особенного. Но Эд очень чувствителен ко всему, что касается тел, живых или мертвых. Он отказывается носить линзы, поскольку они будут касаться его глаз. Я вынуждена смотреть телепередачи на медицинскую тему только тогда, когда его нет дома. Когда я рассказала ему, что несколько лет назад подумывала о том, чтобы завещать свой мозг Гарвардскому банку мозга, он с ужасом затряс головой: «Никакого мозга банков, никакого мозга банков!!!»

Что захочет Эд сделать с моим телом, то и сделает.. (Если только я не стану трупом с бьющимся сердцем. Если речь пойдет о пересадке необходимых кому-то органов, о всякой чувствительности придется забыть.) Если Эд уйдет первым, я смогу завещать свое тело.

И если я это сделаю, то приложу биографическую справку для тех студентов, которые будут меня препарировать (это разрешается). Они взглянут на мою полуразвалившуюся скорлупу и скажут: «Ну-ка, посмотрим. Эта женщина написала книгу о трупах». И если существует какой-то способ, чтобы это устроить, я им подмигну.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.