Чистые пруды
Чистые пруды
«Из бульваров на месте стен бывшего Белого города, составляющих зеленое ожерелье вокруг древнейшей части Москвы, Чистопрудный бульвар является наиболее примечательным: летом он привлекает посетителей густой тенью своих аллей и прогулкой на лодках, зимой — катком на его пруду» — так начинает свой рассказ о Чистых прудах Сытин. Тут все правильно, но…
Чистые пруды… Для иных это просто улица, бульвар, пруд, а для меня — средоточие самого прекрасного, чем было исполнено мое детство, самого радостного и самого печального, ибо печаль детства тоже прекрасна.
Было время, я знал там каждую скамейку, каждое дерево, каждый куст крапивы возле старой лодочной станции, каждую световую надпись «Берегись трамвая!», мигающую красным на переходе. У Телеграфного переулка в слове «берегись» три последние буквы не загорались, получалось красиво и загадочно: «Берег трамвая». И сколько же свиданий назначалось на этом берегу! Мы, мои сверстники и я, не береглись трамвая, как в дальнейшем не береглись жизни. Мы перебегали рельсы наперерез трамваю перед самой тормозной решеткой, садились и спрыгивали на ходу, промахивали все Чистые пруды, повиснув на подножках, обращенных к железной ограде бульвара, стоя и сидя на буферах, а то уцепившись сзади за резиновую кишку и ногами скользя по рельсе, но это можно было только зимой, когда рельсы покрывались наледью. Для нас, городских мальчишек, трамваи были тем же, чем волки и медведи для ребят таежной глуши, дикие кони для детей прерий. Дело шло напрямую: кто кого? И я думаю, что мы не были побежденными в этой борьбе…
Чистые пруды — это чудо первого скольжения на коньках, когда стремящиеся лечь плашмя «снегурочки» становятся вдруг послушными, прямо, стройно режут широким лезвием снег, и ты будто обретаешь крылья. Чистые пруды — это первая горушка, которую ты одолел на лыжах, и я не знаю, есть ли среди высот, что приходится нам брать в жизни, более важная, да и более трудная, чем эта первая высота. Чистые пруды — это первая снежная баба, первый дом из глины, вылепленные твоими руками, и пусть ты не стал ни ваятелем, ни зодчим — ты открыл в себе творца, строителя, узнал, что руки твои могут не только хватать, комкать, рвать, рушить, но и создавать то, чего еще не было…
Чистые пруды — это целый мир чудесных неожиданностей. Милые, скромные чудеса моего детства! С дерева спускается широкий холст, на холсте намалевана белая мраморная балюстрада, строй кипарисов, море, в море корабль с раздутыми парусами, а надо всем этим серебряная колбаса — дирижабль с гондолой. Уставившись на холст то слепым, черно заколпаченным, то живым стеклянным глазом, покоится на растопыренной треноге коричневый деревянный ящик, который за десять минут может подарить тебе твое изображение на фоне моря, среди кипарисов, с дирижаблем над головой. Для этого нужно, чтобы маленький чернявый человек усадил тебя под кипарисом, затем припал к аппарату, накрыл себя черной тряпкой, резко крикнул: «Спокойно, снимаю!», после чего, сняв колпачок с выпуклого глаза аппарата, описал рукой плавный круг и вновь прикрыл глаз. Иногда человек, прежде чем снять колпачок, говорил: «Смотрите сюда, сейчас вылетит птичка». Я свято верил этому, хотя птичка никогда не вылетала и, видимо, навсегда осталась в деревянном ящике…
На Чистых прудах ходили китаянки с крошечными ступнями, оставлявшими на песчаных дорожках бульвара детский, лишь более глубокий след. Мы нередко отыскивали их по этому следу: китаянки продавали бумажные фонарики, мгновенно сгорающие, едва вставишь в них свечку, голубые, красные, желтые, оранжевые шарики на длинных резинках, — набитые опилками, эти шарики чудесно подскакивали на резинке, возвращаясь прямо в ладонь, но удивительно скоро начинали сочиться опилками, съеживались и умирали; трещотки на спичке с сургучной головкой; причудливые изделия из тонкой сухой гофрированной цветной бумаги — с помощью двух палочек им можно было придать различную форму, от шара до улитки, но существование их отличалось, увы, такой же мотыльковой краткостью.
Чистый пруд на Чистопрудном бульваре. Фото 1994 г.
До 1703 г. пруд назывался Поганым. (В обиход также вошло название Чистые пруды.) В 1699 г. территория на углу современного Чистопрудного бульвара и Мясницкой улицы принадлежала А. Д. Меншикову, при котором и был очищен пруд. Название бульвара происходит от названия пруда.
С китаянками соперничали продавцы воздушных шаров: когда шар выдыхался или лопался, начиналась его вторая, куда более увлекательная жизнь: мы надували из лоскустьев крошечные пузырики и звонко давили их о лбы и затылки друг друга; продавцы вафель и мороженого, постного сахара и красных леденцовых петухов — самого стойкого товара на веселом Чистопрудном торжище: такого петуха можно было сосать с утра до ночи, он не уменьшался, только красил пунцовым губы и язык. А раз там появился ослик с длинными лысыми ушами и бесконечно грустным взглядом. Но мы заездили его в неделю, и ослика не стало…
Чистые пруды — столбовая дорога нашего детства. На Чистые пруды водили нас няньки, по Чистым прудам ходили мы в школу и на Главный московский почтамт, он шефствовал над нашей школой. Мы ходили туда в ранние утренние часы, чтобы собирать бумажный утиль в его просторных тихих залах, где нежно шуршали ролики конвейеров, развозящих по этажам письма в конвертах, пакеты с красными сургучными печатями, кипы брошюр и книг. Утиль мы сдавали во дворе весовщику, он шмякал наши мешки на большие весы с гирями и вручал нам квитанции. По вечерам мы ходили сюда, чтобы работать в столярной мастерской: мы сколачивали ящики для рационализаторских предложений рабочих и служащих Почтамта, выпиливали лобзиком из тонкой фанеры портреты прогульщиков, пьяниц, склочников к вящему их позору. По Чистым прудам мы ходили в кино «Маяк», самую плохую и дешевую киношку на свете (экран там заменяла побеленная стена), или в более фешенебельную «Аврору». На Чистых прудах находились наша читальня, наш тир, наш клуб без стен, где решались наши пионерские дела, и наш райвоенкомат, откуда в сорок первом многие из нас уходили на войну.
Чистые пруды были для нас школой природы. Как волновала желтизна первого одуванчика на зеленом окоеме пруда! Нежности и бережности учили нас их пуховые, непрочные шарики, верности — двухцветное сродство ивана-да-марьи. Мы ловили тут рыбу, и, бывало, на крючке извивалась не просто черная пиявка, а настоящая серебряная плотвичка. И это было чудом — поймать рыбу в центре города. А плавание на старой, рассохшейся плоскодонке, а смелые броски со свай в холодную воду, а теплота весенней земли под босой ногой, а потаенная жизнь всяких жуков-плавунцов, стрекоз, рачков, открывавшаяся на воде, — это было несметным богатством для городских мальчишек: многие и летом оставались в Москве.
Чистые пруды были для нас и школой мужества. Мальчишки, жившие на бульваре, отказывали нам, обитателям ближних переулков, в высоком звании «Чистопрудных». Они долго не признавали нашего права на пруд, становившийся зимой катком с неровным, бугристым, но все равно самым лучшим и быстрым льдом на свете. Смельчаки, рисковавшие приблизиться к запретным благам, беспощадно карались. Чистопрудные пытались создать вокруг своих владений мертвую зону.
Мы выступили против Чистопрудных единым фронтом. Ребята с Телеграфного, Мыльникова и Лобковского наголову разбили их в решительной схватке возле «Колизея».
Это все недавнее прошлое Чистых прудов, молодость моего поколения, а теперь — немного истории.
Бульвар разбили в XIX веке, но местность, отведенная под него, известна с XVI века. Возле Мясницких ворот находился так называемый Животинный двор — рынок, где торговали скотом. Позже там расположился Государев боевой двор — попросту бойня и, как положено, Мытный двор: с каждой копейки, заработанной верноподданными, государевой казне полагалась часть, именуемая пошлиной. Еще позже заселившие Мясницкую и давшие ей это название мясники не хотели платить пошлину и забивали скот на собственных дворах, а отбросы сносили в пруд, получивший прозвище Поганого. Сытин считает, что прудов было несколько, но многочисленные свидетельства убеждают, что пруд был в единственном числе. Кстати, и Патриаршие пруды — это тоже один пруд. Впрочем, и одного пруда было достаточно, чтобы оморочить местность чудовищным, непродышным смрадом.
И. Зарудный. Церковь Архангела Гавриила (Меншикова башня), летняя, в Патриаршей Гавриловой слободе (в Телеграфном переулке). 1701–1707 гг. Фрагмент. Фото 1970-х гг.
Возведена по заказу и на средства А. Меншикова на территории его усадьбы, «чтобы затмить незадолго перед тем выстроенную Сухареву башню». Памятник архитектуры барокко.
Спасение пришло от светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова, ближайшего сподвижника Петра I. Он поставил себе великолепные каменные хоромы на месте нынешнего Почтамта, разбил сады, приструнил мясников, а пруд приказал вычистить и содержать в порядке. Благодарные жители окрестили пруд Чистым и от почтительной радости возвели его в множественный чин.
Светлейший был человеком роскошным, как с обычной меткостью определил его Юрий Тынянов, он все делал с размахом, шиком и перебором. Поставив при своих палатах церковь в честь святого архангела Гавриила, он захотел, чтобы она была выше Ивана Великого. Талантливый, усердный и весьма изобретательный зодчий Иван Зарудный надстроил каменный верх деревянным шатром, и островершек золотого шпиля, увенчанного крестом, оказался на три с лишним метра выше кремлевского колосса. В начале XVIII века Меншикова башня горела, восстановили ее уже без деревянного верха, отчего она художественно выиграла, хотя и умалилась против Ивана Великого, да ведь не пристало сестре быть выше брата. Так нарек московский народ светлое диво.
И. Еготов. Церковь Феодора Стратилата при церкви Архангела Гавриила, зимняя, в Патриаршей Гавриловой слободе. Между 1782 и 1806 гг. Фото 1994 г.
Церковь называлась «почтамской» и была воздвигнута как теплый храм «под колоколы» при церкви Архангела Гавриила. Святыня храма — икона Богоматери Нечаянная радость.
В стройной башне все соразмерно, гармонично, ее создатель, одаренный скульптор и художник, одел ее в богатый декоративный наряд. Она хорошо смотрится в любое время года и в любой час суток, но особенно красива весной на восходе солнца — нежно-розовая, со сверкающим золотым шпилем. В XVIII веке башня приютила у своего подножия скромную церковь Федора Стратилата, ее построил любимый ученик Матвея Казакова Иван Еготов.
Пруд, как уже говорилось, расчистили, но за прудом имелась другая докука: ручей Рачка, вытекавший из-за «лесных рядов» — торговли строительным лесом. От этого ручья на Покровке стояла такая грязь, что старая Троицкая церковь стала называться Троица на Грязях. И хотя в 1750 году архитектор князь Дмитрий Ухтомский разработал проект трубы, в которую можно было заключить вредный ручей и по ней сбрасывать его воды в Яузу, прошло еще много-много лет, прежде чем городские власти сладили с Рачкой и Покровка получила каменную мостовую. Словно в насмешку, по обе стороны грязевого потока обитала московская медицина: врачи и аптекари. Среди них — владелец самой большой, двухэтажной, аптеки того времени Соульс, переименованный смекалистыми москвичами в Соуса.
Палаты князей Юсуповых в Большом Харитоньевском переулке. XVII в. Фото 1980-х гг.
«Красивейшим и знатнейшим городом России» назвал Москву посол австрийского императора А. Мейерберг, побывавший в ней в XVII столетии. Экзотика русской столицы складывалась в глазах иностранца из ее архитектурного пейзажа.
Чистые пруды связаны с Александром Сергеевичем Пушкиным. Поэт увидел свет на Немецкой улице[2], но прожил там всего четыре месяца, после чего его увезли в имение деда по матери О. А. Ганнибала — Михайловское. Вернулись Пушкины в Москву в 1801 году и облюбовали для жительства коренную часть Москвы — окрестности Чистых прудов. Бульвара в ту пору еще не существовало. Пушкины часто меняли квартиру, но оставались долго верны Большому Харитоньевскому переулку, где последовательно жили в доме Волкова — на самом углу с Чистыми прудами, в доме Юсупова и доме генерал-майора Санти.
Наиболее интересен дом в бывшем владении князей Юсуповых. Пушкины жили в деревянном желтеньком особняке под боком каменных Юсуповских палат, сохранившихся — о чудо! — по сию пору. Первые московские богачи, Юсуповы сдавали флигельки не по нужде, разумеется, а людям, представляющим для них особую важность. Таким оказался для князя Юсупова, управляющего императорскими театрами, записного театрала и владельца собственной крепостной труппы, отец поэта Сергей Львович, превосходный чтец, актер-любитель и устроитель домашних спектаклей.
Детские впечатления самые сильные, они навсегда остаются в памяти, как бы ни загружала ее последующая жизнь. Красные палаты, огромный сад напротив, с аллеями, беседкой, гротами, искусственными руинами и статуями, навсегда поразили воображение впечатлительного мальчика. Дивный юсуповский сад весь вошел в его неоконченное стихотворение «В начале жизни школу помню я…».
…И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных скал.
Знаменитое послание «К вельможе», возможно, тоже коренится в силе детских впечатлений, простодушной очарованности пышным и немного таинственным юсуповским миром. Ведь были знакомы Пушкину и другие вельможи с большей заслугой перед Россией, нежели дипломат-путешественник, театрал и сибарит Юсупов, с более значительной и увлекательной судьбой, крупнее характером, но Пушкин выбрал его, потому что князь Николай Борисович был родом из его детства.
Вид на Большой Харитоньевский переулок. Фото 1980-х гг.
Облик Москвы кон. XIX в. определяли «купеческие» многоквартирные дома с магазинами или мастерскими в первых этажах, а также многоквартирные секционные и доходные жилые дома.
Существует мнение, что дом Санти, куда Пушкины переехали в 1803 году, попал в «Евгения Онегина». Здесь остановились прибывшие из своей глуши Ларины устраивать судьбу печальной Татьяны.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване…
Пушкиным отмечены еще два дома на Чистых прудах: не сохранившийся дом, принадлежавший вдове генерала Яковлева (здесь двадцатишестилетний Пушкин навещал великого польского поэта Адама Мицкевича), а по другую сторону дом (его тоже нет), где Пушкин бывал у своих друзей Пашковых. Пушкин с Натальей Николаевной участвовал вскоре после свадьбы в санном катании, устроенном Пашковым. Любопытно, что в одних санях с новобрачными сидела молоденькая Евдокия Сушкова, впоследствии известная поэтесса Ростопчина. Сушкова виделась с Пушкиным, Ростопчина дружествовала с Лермонтовым. Она посвятила трогательные стихи его бабушке Елизавете Алексеевне Арсеньевой:
Но есть заступница родная,
С заслугою преклонных лет, —
Она ему конец всех бед
У неба вымолит, рыдая!
Но не вымолила Арсеньева спасения своему внуку от последней беды — подлой пули Мартынова!..
Через Сушкову-Ростопчину перекинулся мостик от Пушкина к Лермонтову…
На Чистых прудах мало мемориальных зданий. По правую сторону (счет ведется от Мясницких ворот) в середине XIX века было всего восемь дворов, принадлежавших разным ведомствам, а также двум полковникам и одному купцу. Большие по тем временам двухэтажные дома стояли в глубине обширных дворов, за домом сад на гектар и больше. Естественно, что эта сторона почти вся перестроена. Но есть тут здания, принадлежащие уже советской истории. Прежде всего дом № 6, где много лет работала Н. К. Крупская, революционерка, жена В. И. Ленина. Здесь работал видный соратник Ленина А. В. Луначарский. Когда же мы пошли в школу, наркомом просвещения был герой гражданской войны командарм Бубнов, он разделил участь своих боевых соратников: Тухачевского, Уборевича, Корка, Якира и многих других, пав жертвой сталинского террора. В ту пору его портрет в военной форме с орденом Красного Знамени печатался на обложках школьных тетрадей. Мы бегали к подъезду Наркомпроса смотреть, как он выходит из машины, черного, с серебряным носом «роллс-ройса», казавшейся нам чудом автомобильной техники, да так оно и было по тем временам. Давно уже старый рыдван служит на «Мосфильме» кинематографическому делу. Он снимался во всех фильмах, связанных с революцией, в том числе в моем «Директоре». Для меня была трогательна встреча со старым знакомцем, но автомобиль меня не узнал.
Дальше, за Телеграфным переулком, в глубине двора высится здание, где размещается издательство «Московский рабочий», а еще недавно тут был целый комбинат, включавший редакции популярных газет: «Вечерняя Москва» и «Московская правда». Высокий дом стоит на плечах старого двухэтажного, построенного в середине прошлого века. После революции в нем долго находилась военная типография.
Здание на Чистопрудном бульваре, где размещается издательство «Московский рабочий». XIX в. Фрагмент фасада. Фото 1994 г.
К началу XX в. быстро росла этажность московских домов. Многие из них надстраивались. Первый высотный — десятиэтажный дом был возведен в Б. Гнездниковском переулке (1912 г.; арх. Э. Нирнзее).
Другим фасадом дом глядит на некогда знаменитый Абрикосовский сад в Потаповском переулке, сейчас на месте двухсотлетних дубов — серое здание больницы. Сад принадлежал московскому богачу, владельцу кондитерских магазинов Абрикосову. На Мясницкой находился один из его роскошных магазинов. А рядом благоухал шоколадом и цедрой магазин Эйнема. Они всегда были рядом, как бензозаправочные соперничающих фирм «Шелл» и «Эссо».
Однажды старый московский чудак, славящийся своей рассеянностью, — почетный академик Каблуков пришел с прогулки без своей любимой трости. Стали выяснять, куда он заходил. В магазины Абрикосова и Эйнема. Он кинулся к Абрикосову, там трости не оказалось. Пошел к Эйнему и получил дорогую пропажу. «Неужели немцы честнее русских?» — с горечью вздохнул патриот Каблуков.
Надо еще упомянуть о панораме Франца Рубо «Бородинская битва», которая первоначально помещалась на Чистых прудах в специально построенном деревянном круглом здании. Потом ее перенесли на Кутузовский проспект.
Другая сторона бульвара, тоже сильно перестроенная, уведет нас в более ранние времена. В доме № 3 до самой смерти в 1925 году жила великая актриса Малого театра Гликерия Николаевна Федотова, прославившаяся в молодости исполнением шекспировских ролей, в старости — персонажей Островского.
На одном из собраний литературно-художественного кружка телешовские «среды» присутствовали: Л. Андреев, Ф. Шаляпин, И. Бунин, М. Горький, Скиталец, Н. Телешов, Е. Чириков. Фото нач. XX в.
Ф. Шаляпин и С. Рахманинов приглашались на «среды» как почетные члены.
Дом на Чистопрудном бульваре, где жил Н. Телешов. 1890-е гг. Фото 1994 г.
На квартире Н. Д. Телешова (1867–1957) до 1904 г. проходили собрания писателей реалистического направления, В 1904–1906 гг. участники «сред» собирались на Земляном валу, затем — на Покровском бульваре, а также на квартире Л. Андреева.
На стене дома № 21, построенном в 1890-х годах, висит столь редко встречающаяся в Москве мемориальная доска: здесь жил известный писатель Николай Дмитриевич Телешов, у которого по средам собирались виднейшие писатели, ученые, музыканты, художники. За свою девяностолетнюю жизнь Телешов немало повидал и оставил интересные мемуары. Там говорится, что наиболее верные участники «сред» носили прозвища по московским улицам, переулкам, площадям, отражающие их суть. Список стоит привести целиком, настолько он любопытен: писатель Златовратский сначала именовался «Старые Триумфальные ворота», потом — «Патриаршие пруды», цензор Тимковский — «Зацепа», театральный критик Голоушев (Сергей Глаголь) — «Брехов переулок», молчальник Гославский — «Большая Молчановка», Горький — «Хитровка» (ночлежка Хитрова рынка описана в пьесе «На дне»), Шаляпин — «Разгуляй», Иван Бунин — «Живодерка» (за худобу и злой язык), его брат Юлий — «Старый Газетный переулок», лысый Серафимович — «Кудрино», залысый Чириков — «Лобное место», несокрушимый в своих взглядах Вересаев — «Каменный мост», Куприн, друг цирковых наездников, — «Конная площадь», а недавно дебютировавший в литературе Леонид Андреев — «Большой Проектированный переулок», были еще «Каланчевская площадь» — гигант-издатель Миролюбов и «Пречистенка» — кроткий Белоусов.
Вот что писал о телешовском кружке Иван Алексеевич Бунин:
«В Москве существовал тогда литературный кружок „Среда“, собиравшийся каждую неделю в доме писателя Телешова, богатого и радушного человека. Там мы читали друг другу свои писания, критиковали их, ужинали, Шаляпин был у нас нередким гостем, слушал чтения — хотя терпеть не мог слушать, — иногда садился за рояль, и сам себе аккомпанируя, пел то народные русские песни, то французские шансонетки, то „Блоху“, то „Марсельезу“, то „Дубинушку“ — и все так, что у иных „дух захватывало“.
Раз, приехав на „среду“, он тотчас же сказал:
— Братцы, петь хочу!
Вызвал по телефону Рахманинова и ему сказал то же:
— Петь до смерти хочется! Возьми лихача и немедля приезжай. Будем петь всю ночь.
Было во всем этом, конечно, актерство. И все-таки легко представить себе, что это за вечер был — соединение Шаляпина и Рахманинова. Шаляпин в тот вечер довольно справедливо сказал:
— Это вам не Большой театр. Меня не там надо слушать, а вот на таких вечерах, рядом с Сережей».
Остается сказать о бывшем кинотеатре «Колизей», где сейчас находится театр «Современник». Там шли всегда самые лучшие фильмы, а в фойе играли лучшие тогдашние джазы, особенно часто джаз под управлением знаменитого Варламова. О нем писал Илья Ильф в дневнике: «Хорош был старик Варламов, который пел в трубу из скоросшивателя». Труба заменяла несуществовавший тогда магнитофон, а «старик» был довольно молод, хотя и с проседью, и пел он замечательно: элегическое танго «Уходит вечер, вдали закат погас…» и лихое — «И в беде, и в бою об одном всегда пою: никогда и нигде не унывай…».
Портрет Федора Шаляпина. Фото кон. XIX в.
Ф. И. Шаляпин (1873–1938) — певец, режиссер, художник. Создал галерею разнохарактерных образов, раскрывая сложный внутренний мир героев. В 1910–1922 гг. жил на Новинском бульваре; у дома установлен бюст певца (скульп. А. Елецкий).
Одно время в «Колизее» по утрам показывали фильмы, а вечером давали спектакли театра ВЦСПС. Там ставил замечательный режиссер Алексей Дикий. Я помню его блестящий спектакль по пьесе Константина Финна «Вздор». Умелая, с хорошо закрученной интригой пьеса в другом, более солидном театре не давала сбора, а у Дикого надо было выстоять ночь, чтобы купить билеты. Действие начиналось в кабаке, в пьяном угаре качались стены, создавая ощущение хмельного дурмана, — одна из многочисленных находок Дикого. Молодой Пестовский играл опустившегося выпивоху, который, спасая обманутую, отчаявшуюся женщину, спасает и самого себя. Никогда потом, играя на большой, солидной сцене, Пестовский не создавал такого пронзительного образа. Дикий сделал еще несколько талантливых постановок, стал вырисовываться своеобразный, ни с кем не схожий театр, но последовал разгром, как нередко случалось в то огнепальное время: труппу расформировали, а Дикий разделил судьбу многих одаренных и неординарных людей. Ему повезло: в отличие от Мейерхольда, он вернулся домой, сыграл несколько ролей в театре и кино; изобразив, согласно режиссерской трактовке, Сталина русским мужиком без акцента и намека на грузинское происхождение, он польстил «отцу народов» и получил Сталинскую премию первой степени. Но презирал себя за это и вскоре умер, не реализовав свой редкий дар — а может, гениальность?..
Р. Клейн. Здание для кинотеатра «Колизей». Фрагмент фасада. 1912–1913 гг. Фото 1970-х гг.
В московскую жизнь начала XX в. стремительно ворвался кинематограф. Особенным вниманием горожан пользовались кинотеатры «Метрополь», «Континенталь», «Художественный» и Ханжонкова на Триумфальной площади.
В Лобковском переулке на углу с Мыльниковым находилась моя школа, бывшее училище Фидлера, чья судьба связана с первой русской революцией. В декабрьские дни 1905 года здесь заседал стачечный комитет, куда входили представители от московских учреждений и предприятий. Сытин пишет: «5 декабря здесь собралась общегородская конференция большевиков, которая вынесла решение — начать с 7 декабря всеобщую стачку. 9 декабря здание училища, в котором происходило собрание дружинников, было окружено полицией и войсками. После жестокого орудийного обстрела дружинники, израсходовав патроны, были вынуждены сдаться. На этом событии закончилась мирная забастовка. Восставшие перешли к вооруженной борьбе».
Здание реального училища И. Фидлера на углу Лобковского и Мыльникова переулков. Фрагмент. Фото 1994 г.
В 1905 г. владелец и директор училища И. Фидлер предоставил его в распоряжение революционных партий. В залах проводились военные занятия, в подвале находился склад оружия.
Когда в сентябре 1928 года мы пришли впервые в школу, то увидели на стенах глубокие выщербины, обнажения красного кирпича под облицовкой, похожие на кровоточащие раны.
Несравненную нашу 311-ю давно выгнало из родных стен учреждение вполне бесполезное, даже вредное — Академия педагогических наук. Некоторую осмысленность этот «факультет ненужных вещей» обретает раз в десять лет, когда мы приходим сюда отметить наши юбилейные школьные даты. Почему-то тут сохранились наши старые классы с партами и поцарапанными досками, то ли для имитации школьных уроков, то ли призрачному учреждению просто нет до них дела, но как закричала одна наша старая «девочка», обнаружив на крышке парты вырезанную ножом надпись «Коля + Галя = любовь»! Таким наивным способом увековечил свою первую и последнюю любовь прекрасный, рослый, застенчивый друг наш Коля Ф., доброволец Отечественной войны, погибший на Волховском фронте.
Мы часто гоняли какой-нибудь паршивый мячишко или консервную банку по асфальту Лобковского переулка. За нашими лихими маневрами с доброжелательным интересом следил среднего роста человек, тщательно, чуть старомодно одетый, с кривоватыми ногами и длинной, заросшей черными кольцами волос шеей. У него были темно-карие, очень внимательные глаза, а в улыбке открывался косой резец, придававший ему сходство с зайцем. Дети хорошие физиономисты — человек этот, не имевший в своей внешности ничего привлекательного для таких удальцов, как мы, нравился нам. Мы разговорились, а там и подружились с ним. Он служил в каком-то нудном учреждении, а кроме того, писал стихи, и это было интересно — мы никогда не видели живого поэта. Он назвал себя: Семен Рубанович. Его имя ничего не говорило нам, и мы решили, что он ненастоящий поэт.
И вдруг недавно я наткнулся в одном старом издании на подборку рецензий Николая Гумилева под рубрикой «Среди стихов» и обнаружил добрый отзыв о поэзии нашего знакомца. Нещедрый на похвалы Гумилев кончает свою рецензию словами: «…он несомненно умеет писать стихи». И Александр Блок упоминает о нем в связи с Осипом Мандельштамом, пусть и недобро (Блок той поры не воспринимал поэзии Мандельштама), но само сопоставление имен о многом говорит. Значит, Рубанович был настоящий поэт.
Из всего, что он читал нам, мне запомнились восемь строк о проказнице фее, не лишенных изящества:
Ветер, вея, лодку феи
Опрокинул не со зла.
Но ведь правда наша фея
Утонуть легко могла.
Фея только усмехнулась,
И в свой замок до грозы
Она весело вернулась
На спине у стрекозы.
Не так давно, работая над этим очерком, я почувствовал тоску по Чистым прудам и поехал туда. Там ничего не изменилось за последние годы, только вместо рыбного ресторана, где никогда не было рыбы, открылся индийский ресторан, где имеются пряные, острые индийские блюда[3]. Мне, конечно, больше по душе была наша старая теплушка, но молодым москвичам нет до нее дела, им нравится сидеть в нарядном и вкусном ресторане, где из окон можно увидеть пруд и лебедей, так что пусть стоит.
А. Мануйлов. Памятник Александру Грибоедову на Чистопрудном бульваре. 1959 г. Фото 1960-х гг.
А. С. Грибоедов (1795–1829) бывал в Москве в 1818, 1826 и 1828 гг. В 1823–1824 гг. в доме Барышникова на Мясницкой улице у С. Бегичева работал над комедией «Горе от ума».
Как всегда, на меня надвинулись воспоминания, а с ними возник самый сильный образ моей юности. В воскресный день в садах и парках Москвы шло праздничное гулянье молодежи. Быть может, потому, что отовсюду глядело с портретов неистовое лицо Долорес Ибаррури, что многие юноши носили республиканские зеленые пилотки с красным кантом и кисточкой, что на улицах то и дело вспыхивала «Бандера роха», самая популярная песня тех дней, что в разговорах поминутно звучали красивые и горькие слова «Гвадалахара», «Овьедо», «Уэска», «Астурия», «Мадрид», что небо было озарено алым отблеском праздничных огней, а порой, в стороне Москвы-реки, ослепительно лопались в выси фейерверки, что вечер этот был душист и жарок и звенела музыка, нам казалось, будто самый воздух насыщен Испанией, ее звуками и ароматами, ее борьбой.
Летом на Чистом пруду живут утки, зимой он служит катком. Площадь водоема 12 га, средняя глубина 1,8 м. Берега укреплены железобетонной стенкой, одернованы. Питание — из городского водопровода.
Мы собрались, чтобы поехать в Парк культуры и отдыха, но вдруг, уже на пути к метро, раздумали и свернули на Чистые пруды.
Испания была разлита в воздухе, Испания была в нашем сердце.
Мы ощутили странную знаменательность этого вечера, тень судьбы скользнула над нашими головами в бойцовских пилотках. Мы проглянули и приняли грядущее со всем, что оно возложит на наши плечи.
Поэтому и потянуло нас на Чистые пруды, хоть не было здесь ни трубачей, ни многоцветья огней и фейерверков, нас потянуло сюда, как тянет человека к истоку юности, к началу начал. И само собой получилось, что мы шли строем, по трое в ряд. Нам повстречался наш однокашник, веселый человек, Юрка Павлов. Отдавая шутливую дань нашему воинскому строю, строгому молчанию и пилоткам, он крикнул:
— Привет бойцам-антифашистам!.. Мы ответили в голос, без улыбки:
— Но пасаран!..
— Но пасаран! — повторил он.
Не пройдет и пяти лет, и те же слова, сказанные по-русски, многие из нас оплатят своей кровью. А сейчас они рядом, они полны силы и молодости, полны надежд, любви, замыслов, поэзии слов и поэзии чисел, они идут, неотличимые от тех, кому суждено остаться в живых, равные с равными, по многолюдному бульвару к темному, тихому пруду…
Мы стояли у низенькой ограды пруда и смотрели на воду, когда в воздухе воссиял одинокий фейерверк. Его зажег какой-то малыш, крошечный Чистопрудный патриот, не захотевший, чтобы его бульвар отставал от ликующих парков столицы. Голубая звездочка взвилась в небо, вспыхнула ослепительно белым, из белого родилось алое и длинными струями потекло вниз. С багрово озаренной воды навстречу мне медленно всплыли красивые, мужественные лица моих друзей и запомнились так на всю жизнь…
И когда мы, выпускники тысяча девятьсот тридцать восьмого года нашей незабвенной Чистопрудной школы, собираемся вместе, а это происходит неизменно каждый год, мы выражаем свой символ веры перефразой стихов Пушкина, обращенных к Лицею:
Друзья мои, нам целый мир пустыня,
Отечество нам Чистые пруды.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.