Глава 3 «…Мысленно секу Вашего наследника»
Глава 3
«…Мысленно секу Вашего наследника»
В конце февраля Набоков вернулся в Берлин. И у него, и у Бунина остались смешанные – и отнюдь не самые приятные – воспоминания об их встречах. О переменах в их отношениях можно судить и по отзывам современников. Вспоминая путешествие Бунина в Прибалтику весной 1938 года, его эстонская знакомая Вера Шмидт отметила, что, к ее удивлению, он отзывался о Набокове с совершеннейшим безразличием[218]. Берберова вспоминала, что в конце 1930-х годов имя Набокова «приводило <Бунина> в ярость»[219].
По приезде в Берлин Набоков отправляет Бунину экземпляр романа «Отчаяние», сопровождая его такими словами (илл. 11):
Дорогой Иван Алексеевич,
Мне было очень, очень хорошо с вами в Париже. Но еще тысячи вещей остались, которых я вам не высказал, а теперь всего не вместишь в надпись на книжке. Во всяком случае шлю вам от души привет!
В. Набоков
IV. 36.[220]
Несмотря на растущую дисгармонию в их отношениях, Набоков продолжает обращаться к Буниным по литературным делам – в данном случае по поводу 4-го вечера «Современных записок» с участием Ходасевича и Набокова (который был потом отложен до января 1937 года):
<6 декабря 1936 г. Берлин>.
Многоуважаемая Вера Николаевна,
вспоминая ту деятельную помощь, которую вы так любезно оказали мне прошлый раз, позволяю себе вас просить и на этот раз не отказать мне в вашем содействии. Мой вечер в соединении с Совр<еменными> Зап<исками> состоится 26-XII[221]. Надеюсь, что и вы и Иван Алексеевич здоровы.
Целую вашу ручку
В. Набоков[222]
После возвращения Набокова в Париж в январе 1937 года встречи с Буниным, хотя и лишенные взаимопонимания, все же продолжались. Бунин бывал на чтениях Набокова. Хотя и неохотно, Вера Бунина принимала участие в продаже билетов на вечер Набокова под эгидой «Современных записок», состоявшийся 24 января 1937 года в Salle des Societes Savantes. В тот же день Вера Бунина записывает: «Сирину я собрала 370 + 400 франков. <…> После вечера Сирина у меня пили чай»[223]. 25 января 1937 в письме жене, посланном из Парижа в Берлин, Набоков описывает вечер, где он читал отрывки из «Дара», а со вступительным словом выступил Ходасевич[224]. «Потом, по традиции, всем обществом, переселились в кафэ, человек двадцать с непременными Буниным, Алдановым, Берберовой, Ходас<евичем> и т. д.»[225]. Еще через несколько дней, 31 января 1937 года, в дневнике Буниной появляется такая запись: «Дома: Сирин с Алдановым, Рощины. <…> Вечером: Пушкинский вечер у дворян <…>. Сирин меня хотел видеть, потому что надеется, что я сделаю ему что-то. Почему я для него должна что-то делать»[226].
В письме, отправленном из Парижа 1 февраля 1937-го, Набоков сообщает жене о недавнем визите к Буниным, где были Алданов и Рощин, а в письме от 8 февраля 1937 года пишет о предстоящем обеде с Буниным и Цетлиными[227]. Уже через два дня, 10 февраля 1937-го, Набоков отправляет жене письмо, в котором рассказывает ей: «…звонил <…> Бунин с предложением найти подходящее для нас место около Lavandou <Ле-Лаванду> и поселиться рядом. Завтракаю с ним в субботу»[228]. 15 февраля 1937 года Набоков пишет жене: «Вижу тысячу людей – Кокошкиных-Гуаданини <Вера Кокошкина и Ирина Гуаданини> (don’t you dare be jealous <не смей ревновать>) Тэффи, Буниных, Татариновых <Владимир и Раиса Татариновы>». Набоков рассказывает жене о своем разочаровании в Бунине (29 марта 1937 года): «При ближайшем рассмотрении Бунин оказывается просто – старым пошляком – а Зайцев напротив – выигрывает».
30 марта 1937 года Бунин и Набоков приняли участие в чествовании Тэффи[229]. 2 апреля 1937 года Набоков делится с Верой Набоковой очередными наблюдениями театрально-богемной жизни: «На-днях приятненькая была вечеринка, нечего сказать: тра-ла-ла, Алданов во фраке, Бунин в мерзейшем смокинге <…> Ильюша <Фондаминский> в таких узких штанах, что ноги как две черных колбасы, милая, старая Тэффи. <…> Бунин все изображал мою “надменность” и потом прошипел: “вы умрете один и в страшных мученьях”»[230]. Как верно заметил Андрей Бабиков, «эти слова вложены Набоковым в уста Бунина в сцене обеда в ресторане, описанной»[231] в автобиографиях. Из письма, которое Набоков отправил Вере 12 апреля 1937 года, мы узнаем о недавнем первоапрельском розыгрыше, учиненном Набоковым. Набоков в шутку пустил слух о том, что «ночью, покамест Бунин кутил, его квартиру ограбили. Весть быстро распространилась, и в тот-же день репортер из П<оследних> Н<овостей> отправился к – весьма сердитому, – Ивану. Кажется, он обиделся на меня, когда все выяснилось. Не понимаю, что тут обидного»[232].
26 апреля 1937 года Бунин и Набоков читали рассказы Евгения Замятина на вечере его памяти[233]. 1 мая 1937-го Набоков описывает впечатления от этого вечера: «Какой это неприятный господин, – Бунин. С музой моей он еще туда-сюда мирится, но “поклонниц” мне не прощает»[234]. Это происходило в Париже, в самый разгар романа Набокова с русской парижанкой Ириной Гуаданини. Вера Набокова с трехлетним Дмитрием все еще находилась в нацистской Германии, где действовали нюрнбергские расовые законы. Трудно читать без горькой оскомины упоминания о любовнице в письмах Набокова к жене. Двусмысленное опровержение звучит и в письме, отправленном 10 мая 1937 года, уже незадолго до отъезда из Парижа; к тому времени Вера Набокова с сыном покинула Берлин и в Чехословакии ждала воссоединения с мужем:
«Наношу» прощальные визиты. Обедал с Буниными. Какой он хам! («Еще бы не любить вас», – говорит мне Ильюша Фондаминский, – «вы-же всюду распространяете, что вы лучший русский писатель». Я: «То-есть, как распространяю?!» «Ну да, – пи?шете!») Зато Вера Николаевна хотя придурковата и еще все жаждет молодой любви <…>, но крайне благожелательна и оказала мне много милейших услуг. А Иван с ней разговаривает как какой-нибудь хамский самодур в поддёвке, мыча и передразнивая со злобой её интонации, – жуткий, жалкий, мешки под глазами, черепашья шея, вечно под хмельком. Но Ильюша ошибается: он вовсе не моей литературе завидует, а тому «успеху у женщин», которым меня награждает пошловатая молва[235].
Уже после бегства Набоковых из Германии, за время их долгого пребывания на французской Ривьере, Бунин посетил Набокова дважды. Первый визит состоялся в Каннах, где Владимир, Вера и Дмитрий Набоковы жили с июля по октябрь 1937 года – и где Набоков переживал мучительный разрыв с Ириной Гуаданини. Во время встречи в Каннах Набоков полушутливо-полусерьезно процитировал недавнюю статью З. Шаховской, опубликованную в Бельгии по-французски. «Вы что же называете меня “чудовищем”?» – напрямик спросил он Бунина. В статье Шаховской, о которой говорилось выше, цитируются такие слова Бунина: «Un monstre, mais quel ?crivain» («Чудовище, но какой писатель»). 26 августа 1937 года в интервью белградской газете «Правда» в ответ на вопрос об эмигрантских писателях младшего поколения Бунин особенно выделил Набокова, а также похвалил Газданова и отметил прозу Берберовой[236].
В декабре 1937-го Набоков отправил Бунину поздравительную открытку из Ментоны, где Набоковы прожили с октября 1937 по июль 1938 года:
<24 декабря 1937 г. Ментона, Франция>.
Дорогие Вера Николаевна и Иван Алексеевич,
Поздравляю вас с праздником и желаю вам всего, всего лучшего в Новом Году.
Нам здесь так дивно, что не хочется уезжать!
Душевно ваш
В. Набоков[237]
В феврале 1938 года пришел ответ Бунина из Парижа. Когда оказалось, что нельзя было снять виллу «Бельведер» (Villa Belv?d?re) на лето 1938-го, Бунины начали искать другой дом на юге Франции. Эта открытка (илл. 13), отправленная из Парижа в Ментону, – один из немногих уцелевших бунинских фрагментов корреспонденции двух писателей:
<7 февраля 1938 г. Париж>.
Дорогой Писатель,
я собираюсь в Ваши места (и, м<ожет> б<ыть>, надолго). Говорят, что по всей Ривьере все полно, трудно найти даже комнатку. А у Вас, в Ментоне? Напишите словечко, буду очень благодарен. Приветствую Вас с супругою, мысленно секу Вашего наследника.
Ваш Ив. Бунин
1, rue Jacques Offenbach, Paris 16[238]
Внимательный читатель, знакомый с перепиской Набокова – Бунина, отметит перемену тона в ответе Набокова, который теперь обращается к Бунину совершенно на равных – без прежнего пиетета:
<9 февраля 1938 г. Ментона>.
Дорогой Иван Алексеевич,
буду очень рад соседству с вами. Комнату здесь найти, конечно, можно – в дорогой гостинице. Набиты только дешевые пансионы, где действительно следует заказывать загодя. Если впрямь соберетесь приехать, с удовольствием задержу для вас номер – но сообщите мне в какую примерно цену. В лучшей здешней гостинице (Imperial) цена на всем готовом от 150 фр<анков>.
Целую руку Вере Николаевне и жму вашу руку. Жена шлет привет вам обоим.
Ваш В. Набоков[239]
В конце концов Бунин так и не приехал в Ментону. В апреле – мае 1938 года Бунин ездил с выступлениями по Прибалтике, в августе Бунины нашли квартиру недалеко от Монако в городке Босолей (Beausoleil). Там они прожили до апреля 1939 года, после чего вернулись на несколько месяцев в Грасс на виллу «Бельведер». В июле 1938-го, во время пребывания в Босолее, Бунин навестил Набокова в деревушке Мулине (Moulinet), живописном пристанище писателя в Приморских Альпах[240]. В Мулине и теперь мало что изменилось с тех пор, и гостиничка, в которой жили Набоковы и в которой состоялась встреча писателей, сохранилась в своем довоенном обличье (илл. 14).
Вот как Набоков описал неожиданный приезд Бунина в деревушку Мулине: «Накануне нашего отъезда, средь ералаша укладки явился к нам Лексеич, нобелевский» (илл. 15)[241].
По словам Брайена Бойда, «встречи <Набокова и Бунина> были обречены на неудачу»[242]. Набоковская снисходительная ирония, до того не заметная в отношении к Бунину, внезапно весьма отчетливо выразилась в открытке, отправленной Шаховской после этого визита. Как же много изменилось с тех пор, когда молодым автором в 1921 году Набоков признавался в любви Бунину и считал его своим эстетическим эталоном! Теперь же, в 1938-м, Бунин стал для Набокова предметом эпатажа (похоже, почти семидесятилетний Бунин с его манией величия и помпезностью действительно казался гротескным почти сорокалетнему Набокову).
14 марта 1938 года Бунин был на премьере пьесы Набокова «Событие» в парижском Русском театре. Именно с созданием пьесы «Событие» – и ее публикацией в журнале «Русские записки» и постановкой сначала в Париже, а потом уже в Праге, Варшаве, Белграде и Нью-Йорке – связан театральный скандал, или, вернее, скандальчик. Не только в самом персонаже Известного Писателя в пьесе Набокова, но в его сценических интерпретациях современники усмотрели пародийный образ Бунина[243]. У Набокова в тексте первому появлению Известного Писателя предшествует авторское пояснение: «Он стар, львист, говорит слегка в нос, медленно и веско, не без выигрышных прочищений горла позади слов, одет в смокинг» (Набоков РСС 5: 488). Действительно, в цитируемом выше письме Вере Набоковой от 10 января 1936 года Набоков писал о «в нос говорящ<ем>» Бунине и его «похабны<х> шуточк<ах>», а уже позднее, в автобиографиях, отмечал «богатый и нецеломудренный» («rich and unchaste») словарь писателя. Забегая вперед, заметим, что после постановки пьесы в Нью-Йорке весной 1941 года Михаил Айзенштадт-Железнов (Аргус), который вел колонку в «Новом русском слове», писал в рецензии от 6 апреля 1941 года: «Во втором отделении Сирин сводит счеты с писателем, явно принадлежащим к нашей эмиграции и всем нам известным. Шарж, надо отдать справедливость, удался блестяще. <…> Г. Далматов в роли писателя Петра Николаевича <…> понял, кого Сирин имел в виду»[244]. Хотя в статье Айзенштадта-Железнова Бунин прямым текстом не назван реальным прототипом Известного Писателя, Набоков отправил редактору нью-йоркской газеты протест, который был опубликован 11 апреля 1941 года. Комментируя инсинуацию Айзенштадта-Железнова, что «Сирин сводит счеты с писателем <…> всем нам известным», Набоков писал:
…Слова эти не только неприличны, но и бессмысленны. Тень смысла была бы в них, если бы они относились к постановке «События» в Париже, где режиссер, безо всякого моего намерения и ведома, придал такой поворот «Петру Николаевичу», что парижский зритель усмотрел в нем повадку действительного лица; но здесь, в Нью-Йорке ничто в отличной игре Далматова не намекало и не могло намекать на мимическую связь с каким-либо прототипом. <…> С кем и какие «свожу счеты», по легкому выражению г-на Железнова? Оглашая мое недоумение, я лишь пытаюсь пресечь полет предположений столь же заманчивых, сколь и вздорных…[245]
Как заметил А. Бабиков, «<н>есмотря на то, что Набоков отрицал наличие прототипа у этого персонажа, <…> некоторые черты И. А. Бунина в нем очевидны. Вероятно, в этом портрете отразилось впечатление Набокова от встреч с Буниным в Париже в январе 1936 года и в начале 1937 года»[246]. История с пародированием Бунина в пьесе Набокова «Событие» напоминает театр теней не только потому, что Набоков публично отрицал наличие у Петра Николаевича реального прототипа, но и потому, что он при этом прозрачно намекал на возможность зрительского узнавания. Не менее любопытен тот факт, что сам Бунин, судя по всему, предпочел сделать вид, что в персонаже пьесы Набокова он себя не узнал и не признал. В дневниках Бунина и его жены нет записей за 1938 год. Журналист Яков Полонский, охочий до сплетен и пересудов человек, отметил в дневнике после парижской премьеры: «<…> полный до отказа зал <…> Бунин, говорят, громко ругался во втором и третьем актах. При выходе из театра Милюков сказал Бунину: – Что же, Иван Алексеевич, двух мнений не может быть? – О, нет, Павел Николаевич, тут двух мнений не может быть»[247].
Набоковы переехали с французской Ривьеры в Париж в октябре 1938 года и прожили до середины февраля 1939 года в прекрасной части 16-го аррондисмана по адресу: рю де Сайгон, 8[248] – рядом со станцией метро «Аржантин» – на полпути между Этуаль и Булонским лесом. Из Парижа Бунин продолжал получать злоречивые отчеты о Набокове. В этом смысле очень характерны реакции Бориса и Веры Зайцевых, в которых эстетическое неприятие смешано с этнорелигиозными предрассудками против евреев и их родных и близких. Так 12 ноября 1938 года Зайцев пишет Бунину:
Ну а Сирин? Вера на ночь читала этого Вальса в ярости <пьесу «Изобретение Вальса», опубликованную в «Русских записках» в конце 1938 года>. А я и читать на стану, с меня довольно его рассказа в «Р<усских> з<аписках>» и опять «Дара» <по-видимому речь идет о рассказе «Истребление тиранов», опубликованном в «Русских записках» в 1938 году>. Я нашел себе писателя по вкусу, апостол Павел. Этот писал действительно замечательно. Это тебе не Сирин[249].
А еще через месяц, в письме Бунину от 11 декабря 1938 года, Зайцев развивает тезис о «разделительной черте» Набокова:
Сестра моя Надя недавно заявила мне тихим своим и покорным голосом: «Не нравится мне Сирин. Кривляка». <…> Сирин читал <2 декабря 1938 года Набоков выступал с чтением рассказов «Лик» и «Посещение музея»[250]>. Говорят, читал хорошо (я не был). В общем, он провел собою такую линию, «разделительную черту»: евреи все от него в восторге – «прухно» внутреннее их пленяет. Русские (а уж особенно православные) его не любят. «Русский аристократизм для Израиля». На том и порешим[251].
Несмотря на собственные счеты с Набоковым, Бунин до конца жизни не принял зайцевский тезис нетерпимости.
В ноябре 1938 года Набоков преподнес Бунину экземпляр только что вышедшего «Приглашения на казнь» со сдержанной надписью:
<Ноябрь 1938 г. Париж>.
Дорогому Ивану Алексеевичу
Бунину
с самым лучшим приветом
от автора
XI-38[252]
Бунин не сделал ни одной пометки на полях романа.
Весной-летом 1939 года Бунин и Набоков обменялись несколькими письмами. Хотя Бунин провел январь и большую часть февраля 1939 года в Париже, занимаясь издательскими делами, писатели не виделись, о чем мы узнаем из письма Набокова:
<27 февраля 1939 г. Париж>.
Дорогой Иван Алексеевич,
мне не везет. Все это время хотел к вам зайти, но мешали тысячи забот, а теперь когда собрался, вас уже не застал в Париже.
Послал ли вам Каплан мою книжку?[253] Распорядился я об этом сразу после ее выхода.
Очень жалею, что вы уехали, не повидавшись со мной, крепко жму вашу руку, лечу зубы у Каминской[254], жена кланяется.
Ваш В. Набоков[255]
До начала Второй мировой войны оставалось всего несколько месяцев. Набоков занимался отчаянным поиском профессорского места, надеясь вывезти семью из Франции. Вначале взгляд Набокова был обращен на Англию, где он побывал дважды весной и летом 1939 года, совмещая поиски преподавательского места и выступления. В апреле 1939 года в Лондоне Набоков не только выступал с чтением русскоязычных произведений (5 апреля в «Русском доме» Евгения и Надежды Саблиных в Лондоне), но и читал главы из рукописи своего первого англоязычного романа The Real Life of Sebastian Knight («Настоящая жизнь Себастьяна Найта») в доме друзей Глеба Струве – Алана и Анджелики Хэррис. В Париж он вернулся в конце апреля. В самом конце марта 1939 года, за неделю до отъезда в Лондон, Набоков пишет Бунину из Парижа, где с середины февраля по конец апреля 1939 года Набоковы жили в меблированных номерах на рю ле Моруа все в том же 16-м аррондисмане. После этого Набоковы вновь переехали, на этот раз в мрачную квартирку по адресу рю Буало, 59[256]:
<28 марта 1939 г. Париж>.
Hotel Royal-Versailles 31, r<ue> Le Marois Paris XVI
Дорогой Иван Алексеевич,
спасибо за вашу милую открытку[257]. Собираетесь ли вы сюда? Впрочем, знаю, как сейчас дивно хорошо на юге, какие ползут цветы, какие запахи, – очень меня тянет туда, – но вместо этого еду на несколько дней в Англию давать вечер у Саблиных[258].
У меня к вам просьба. Чем гаже мои дела, тем упорнее пытаюсь добиться места лектора по русским предметам в каком-нибудь американском или английском университете. Люди знающие сказали мне, что прежде всего необходимы «testimonials», т. е. референции от знаменитых людей, чьи имена производили бы должное впечатление на англо-саксонских ректоров. Я избрал трех жертв: вас, Ростовцева и Бердяева[259]. Прилагаю копию того, что прислал мне Ростовцев; надеюсь, что вы не откажетесь выдать мне референцию в таком же духе, причем для меня было бы очень существенно, чтобы озаглавлено было так же, как у него (т. е. годилось бы для любого университета), а также, чтобы упомянуто было о специальных изысканиях в области истории русской литературы, языка и мысли, которыми я много лет занимался. Писать можно по-английски или по-французски, как вам удобнее.
Заранее душевно вас благодарю и прошу вас принять мой самый искренний привет.
Ваш В. Набоков[260]
<Текст референции ученого-античника Михаила Ростовцева на бланке M. Rostovtzeff Yale University Department of Classics>
March 14, 1939
To Whom it may concern:
Mr V. Nabokov is one of the most prominent Russian writers. His novels are widely read and are regarded as a new word in Russian novel writing. Mr Nabokov left Russia as a young boy and entered Cambridge University, from which he graduated with distinction. He knows several languages very well and has a complete mastery of English. Doing productive work in novel writing, Mr Nabokov is at the same time a student of Russian literature and language, and would certainly be an excellent teacher of Russian civilization as well as of Russian language and literature for either beginners or advanced students. I regard him as the best candidate whom I would choose to recommend were I asked to make such a recommendation. He would certainly be a great inspiration to the students and would give them not only a good knowledge of the Russian language and literature, but would also be a guide in productive novel writing and poetry. I hope he will be able to find a position in this field, since I am convinced that he will add a great deal to the progress of literature in whatever country he will be situated.
M. Rostovtzeff
<перевод референции Ростовцева прилагался к тексту оригинала>
Всем тем, кого это может касаться:
В. Набоков – один из самых выдающихся русских писателей. Его романы широко известны и рассматриваются как новое слово в русской беллетристике. В. Н<абоков> покинул Россию в ранней юности и поступил в Кембриджский университет, который окончил с отличием. Он очень хорошо знает несколько языков и в совершенстве владеет английским. Плодотворно предаваясь писанью романов, В. Н<абоков> в то же время занимается изучением русской литературы и языка и несомненно был бы превосходным преподавателем русской культуры и словесности равно для начинающих, как и для продвинувшихся студентов. Я считаю его лучшим кандидатом из тех, которых я бы рекомендовал, если бы меня об этом просили. Он без сомнения был бы большой вдохновительной силой для своих учеников и не только дал бы им прекрасное знание русской литературы и языка, но кроме того был бы для них руководителем в писании прозы и поэзии. Я надеюсь, что ему удастся найти себе место в этой области, тем более, что я убежден в том, что он много будет способствовать развитию литературы в какой бы стране он ни находился.
На следующий день Набоков послал вдогонку просьбу поспешить с референцией:
<29 марта 1939 г. Париж>.
Дорогой Иван Алексеевич,
я вчера писал к вам и, кажется, забыл сказать, что мне хотелось бы иметь от вас референцию до моего отъезда в Англию, а уезжаю я в воскресенье, 2-го.
Простите, что так на вас насел – но если это только возможно, не откажите мне в исполнении моей просьбы.
Искренне ваш
В. Набоков[261]
В ответ на согласие Бунина, плохо владевшего английским языком, подписать рекомендательное письмо Набоков пишет ему уже в день отъезда в Англию:
<2 апреля 1939 г. Париж>
31, rue Le Marois Paris XVI
Дорогой Иван Алексеевич,
спасибо за вашу готовность мне пособить. Как ни противно сочинять самому себе рекомендацию, я для упрощения дела составил ее, по следам ростовцевской. Посылаю вам ее и буду вам очень признателен, если подпишете ее. Она приблизительно соответствует тому русскому переводу, который я вам уже послал.
С искренним приветом
Ваш В. Набоков[262]
Бунин подписал составленное Набоковым рекомендательное письмо «Ivan Bunin, Prix Nobel 1933». По иронии судьбы – или в дань набоковскому первоапрельскому розыгрышу 1937 года – над письмом стояла дата «1 апреля 1939 года» (илл. на с. 126).
Возвращая Набокову рекомендательное письмо, Бунин, бывший тогда в Босолее на Ривьере, приложил следующее послание, отнюдь не лишенное интеллектуальной многоплановости, в которой Набоков ему отказывал (илл. 17):
Дорогой Владимир Владимирович,
Очень благодарю Вас. Бальмонт когда-то рассказывал, что он, сойдя на берег на мысе Доброй Надежды, «углубился в страну», зашел в шалаш какой-то старухи, которая показалась ему «пленительной», полез к ней с любовными ласками, а она стала бить его чем попадя, и он оказался «в беспомощном положении»: «я не мог ничего ей сказать, ибо единственный язык, на котором мне трудно изъясняться, язык зулю <зулу>»[263]. Так вот мне тоже было бы трудно «изъясниться» насчет Вас на английском языке, – благодарю Вас за помощь. И желаю всяческих успехов.
Ваш Ив. Бунин
3 апр. 1939 г.[264]
А вот сам текст самого рекомендательного письма (референции), выданного Буниным Набокову:
To whom it may concern:
April 1st 1939.
Mr. Vladimir Nabokoff (nom de plume V. Sirine) is a very well known Russian author whose novels (some of which have been translated into German, English and French) enjoy a high reputation among Russian intellectuals abroad. He is the son of the late V. D. Nabokoff, the eminent Russian Liberal Member of the first Russian Parliament and Professor of Criminology. After leaving his country (in 1919) Mr. Nabokoff went to Cambridge where he obtained his B. A. degree in foreign languages (French and Russian) with distinction. He is not only a novelist of quite exceptional talent, but also a profound student of Russian language and literature. As an instance of this I may signify that in one of his works he contributed to the elucidation of certain literary questions referring to the Russian sixties of which he made a long study[265]. All this, together with his mastery of English and great experience in lecturing would make him a teacher of Russian literature and thought of quite exceptional quality at any English or American university. I recommend him warmly for such a post as I really think that it would be hard to choose better.
Ivan Bunin
(Ivan Bounine)
Prix Nobel 1933.
(Дословный перевод рекомендательного письма:
Господин Владимир Набоков (псевдоним В. Сирин) – очень известный русский писатель, чьи романы (некоторые из которых переводились на немецкий, английский и французский языки) высоко ценят русские интеллигенты за рубежом. Он сын покойного В. Д. Набокова, видного либерального члена Первой Государственной Думы и профессора криминологии. Покинув свою родину (в 1919 году), господин Набоков поступил в Кембриджский университет, который закончил с отличием по отделению иностранных языков (французский и русский). Он не только романист исключительного дарования, но и глубокий исследователь русского языка и литературы. В качестве примера последнего я могу указать на то, что в одном из своих произведений он внес вклад в выяснение ряда проблем литературной жизни России 1860-х годов, которым он посвятил подробное исследование <речь идет о главе о Николае Чернышевском в романе «Дар»>. Все это, вместе с его блестящим владением английским языком и большим опытом чтения лекций делают его преподавателем русской литературы и истории русской мысли такого исключительного качества, что он мог бы работать в любом английском или американском университете. Я с радостью рекомендую его на такую должность и думаю, что было бы трудно найти более достойного кандидата.
Иван Бунин
Лауреат Нобелевской премии 1933 года.)
Набоков поблагодарил Бунина в письме из Лондона. Судя по всему, это последнее сохранившееся звено в переписке писателей:
<8 апреля 1939 г. Лондон>
Дорогой Иван Алексеевич,
очень благодарю вас за подпись! Я уже несколько дней в Лондоне, живу у Саблиных, останусь, вероятно, до середины месяца. Это очень смешно – про Бальм<онта>! Тут весна, – газон и сизость – во всю цветут анютины глазки, желтые с черным; личиками необыкновенно похожие на Гитлера, – обратите вниманье при случае.
Еще раз спасибо, крепко жму вашу руку, и целую ручку Вере Николаевне.
Ваш В. Набоков[266]
Из этого письма личики анютиных глазок перенесутся – через массив времени, пространства и культуры – в автобиографическую книгу Speak, Memory («Говори, память»), где Набоков напишет:
<…> тот ветреный день в Берлине (где, конечно, никто не мог избежать знакомства с вездесущим портретом фюрера), когда я с <сыном Дмитрием> остановился около клумбы бледных анютиных глазок: на личике каждого цветка было темное пятно вроде кляксы усов, и по довольно глупому моему наущению, он, страшно развеселясь, что-то такое сказал об их сходстве с толпой подпрыгивающих маленьких Гитлеров (перевод Сергея Ильина, Набоков АСС 5: 580)[267].
24 марта 1939 года Бунин приписывает постскриптум на полях письма к Вадиму Рудневу: «Сирин очень искусственен!»[268] Тогда почти одновременно в «Русских записках» был опубликован рассказ Набокова «Лик», а в «Современных записках» – «Посещение музея», пожалуй, самый сюрреалистический из русских рассказов писателя. 14 июня 1939 года, в день, когда Набоков вернулся из второго лондонского турне, не стало Ходасевича. С конца июня до сентября 1939 года Набоковы отдыхали, сначала в Савойских Альпах, потом на Лазурном берегу[269]. Они вернулись в свое последнее парижское пристанище, квартиру-клоповник на рю Буало, где была написана повесть «Волшебник» – «первая маленькая пульсация “Лолиты”»[270]. Бунин и Набоков вновь увиделись в Париже только осенью 1939 года. Жена Бунина записывает в дневнике 13 сентября 1939 года: «Видаемся с Вишняками, Зензиновыми, Фондаминским, Сириным и Зайцевыми»[271]. 31 декабря 1939 года Бунин и Набоков совместно с Алдановым, Бердяевым, Гиппиус, Мережковским, Рахманиновым, Ремизовым и Тэффи подписали «Протест против вторжения в Финляндию», опубликованный в «Последних новостях». Эта политическая акция, объединившая ведущих деятелей культуры разных политических убеждений, передает состояние умов в русской эмиграции на конец 1939 года. Нетрудно заметить, что в этой группе Набоков – единственный представитель младшего эмигрантского поколения. В очередной раз нота неприятия Набокова проглядывает в дневниковой записи от 6 февраля 1940-го, сделанной находившимся в Париже Полонским: «Про Сирина, который забежал в это время случайно на полчаса, <Бунин> сказал <…>: – Нельзя отрицать его таланта, но все, что пишет, это впустую, так что читать его перестал. Не могу, внутренняя пустота»[272].
Последняя встреча Набокова и Бунина произошла 15 мая 1940 года в квартире А. Ф. Керенского, за несколько дней до отплытия семьи Набоковых из Сен-Назер в Нью-Йорк на судне Champlain, зафрахтованном ХИАСом – агентством помощи еврейским иммигрантам[273]. Нацистские войска вошли в Париж 14 июня 1940 года. Летом 1940 года на полях письма Нины Берберовой, присланного из-под оккупированного Парижа в Грасс, тогда еще «свободную» Францию, Бунин написал карандашом: «Адрес Сирина?»[274] Сирин – Набоков – уже был в Америке, и писем от Бунина он, судя по всему, больше не получал.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.