Я жаждал людей

Я жаждал людей

Будьте такими, чей взор всегда ищет врага – своего врага. И у некоторых из вас сквозит ненависть с первого взгляда.

Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом; тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами.

Остерегайся же маленьких людей! Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.

Иной не может избавиться от своих собственных цепей, но является избавителем для друга.

Но самым опасным врагом, которого ты можешь встретить, будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и лесах.

Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей.

И если друг делает тебе что-нибудь дурное, говори ему: «Я прощаю тебе, что ты мне сделал; но если бы ты сделал это себе, – как мог бы я это простить!»

Если нам приходится переучиваться по отношению к какому-нибудь человеку, то мы сурово вымещаем на нем то неудобство, которое он нам этим причинил.

Не то, что ты оболгал меня, потрясло меня, а то, что я больше не верю тебе.

«Это не нравится мне». – Почему? – «Я не дорос до этого». – Ответил ли так когда-нибудь хоть один человек?

Мы были друзьями и стали друг другу чужими.

Но всемогущая сила нашей задачи разогнала нас снова в разные стороны, в разные моря и поясы, и, быть может, мы никогда не свидимся, – а быть может, и свидимся, но уже не узнаем друг друга: разные моря и солнца изменили нас! Что мы должны были стать чужими друг другу, этого требовал закон, царящий над нами: именно поэтому должны мы также и больше уважать друг друга! Именно поэтому мысль о нашей былой дружбе должна стать еще более священной!

Мне никогда не бывает в полной мере хорошо с людьми. Я смеюсь всякий раз над врагом раньше, чем ему приходится заглаживать свою вину передо мной. Но я мог бы легко совершить убийство в состоянии аффекта.

Лишь теперь я одинок: я жаждал людей, я домогался людей – я находил всегда лишь себя самого – и больше не жажду себя.

Я различаю среди философствующих два сорта людей: одни всегда размышляют о своей защите, другие – о нападении на своих врагов.

Кто, будучи поэтом, хочет платить наличными, тому придется платить собственными переживаниями: оттого именно не выносит поэт своих ближайших друзей в роли толкователей – они разгадывают, отгадывая вспять. Им следовало бы восхищаться тем, куда приходит некто путями своих страданий, – им следовало бы учиться смотреть вперед и вверх, а не назад и вниз.

Лабиринтный человек никогда не ищет истины, но всегда лишь Ариадну, – что бы ни говорил нам об этом он сам.

После опьянения победой всегда появляется чувство большой утраты: наш враг, наш враг мертв! Даже потерю друга оплакиваем мы не столь глубоко – и оттого громче!

Берегись его: он говорит лишь для того, чтобы затем получить право слушать, – ты же, собственно, слушаешь лишь оттого, что неуместно всегда говорить, и это значит: ты слушаешь плохо, а он только и умеет что слушать.

У нас есть что сказать друг другу: и как хорошо нам спорить – ты влеком страстями, я полон оснований.

Он поступил со мной несправедливо – это скверно. Но что он хочет теперь выпросить у меня прощения за свою несправедливость, это уже по части вылезания-из-кожи-вон!

После разлада. «Пусть говорят мне что угодно, чтобы причинить мне боль; слишком мало знают меня, чтобы быть в курсе, что больше всего причиняет мне боль».

Ядовитейшие стрелы посылаются вслед за тем, кто отделывается от своего друга, не оскорбляя его даже.

Поверхностные люди должны всегда лгать, так как они лишены содержания.

К этому человеку прилган не его внешний вид, но его внутренний мир; он ничуть не хочет казаться мнимым и плоским, – каковым он все-таки является.

Противоположностью актера является не честный человек, но исподтишка пролгавшийся человек (именно из них выходят большинство актеров).

Актеры, не сознающие своего актерства, производят впечатление настоящих алмазов и даже превосходят их – блеском.

Актерам некогда дожидаться справедливости: и часто я рассматриваю нетерпеливых людей с этой точки зрения – не актеры ли они.

Хваля, хвалишь всегда самого себя: порицая, порицаешь всегда другого.

Ты говоришь: «Мне нравится это» – и мнишь, что тем самым хвалишь меня. Но мне не нравишься ты!

В каждом сношении людей речь идет только о беременности.

Кто не оплодотворяет нас, делается нам явно безразличным. Но тот, кого оплодотворяем мы, отнюдь не становится тем самым для нас любимым.

Со всем своим знанием других людей не выходишь из самого себя, а все больше входишь в себя.

Мы более искренни по отношению к другим, чем по отношению к самим себе.

Когда сто человек стоят друг возле друга, каждый теряет свой рассудок и получает какой-то другой.

Собака оплачивает хорошее расположение к себе покорностью. Кошка наслаждается при этом собою и испытывает сладострастное чувство силы: она ничего не дает обратно.

Фамильярность превосходящего нас человека озлобляет, так как мы не можем расплатиться с ним тою же монетой. Напротив, следует посоветовать ему быть вежливым, т. е. постоянно делать вид, что он уважает нечто.

Что какой-то человек приходится нам по душе, это мы охотно зачитываем в пользу его и нашей собственной моральности.

Кто честно относится к людям, тот все еще скупится своей вежливостью.

Когда мы желаем отделаться от какого-то человека, нам надобно лишь унизить себя перед ним – это тотчас же заденет его тщеславие, и он уберется восвояси.

Познавая нечто в человеке, мы в то же время разжигаем в нем это, а кто познает лишь низменные свойства человека, тот обладает и стимулирующей их силой и дает им разрядиться. Аффекты ближних твоих, обращенные против тебя, суть критика твоего познания, сообразно уровню его высоты и низости.

Эпоха величайших свершений окажется вопреки всему эпохой ничтожнейших воздействий, если люди будут резиновыми и чересчур эластичными.

Ученикам надо разбалтывать тайны.

Где оскорблена гордость, там вырастает еще нечто лучшее, чем гордость.

Хорошими актерами находил я всех тщеславных: они играют и хотят, чтобы все смотрели на них с удовольствием, – весь дух их в этом желании.

Они исполняют себя, они выдумывают себя; вблизи их люблю я смотреть на жизнь – это исцеляет от тоски.

Потому и щажу я тщеславных, что они врачи моей тоски и привязывают меня к человеку, как к зрелищу.

И если истинная добродетель та, что не знает о себе самой, – то и тщеславный не знает о своей скромности!

Мужество – лучшее смертоносное оружие: мужество убивает даже сострадание. Сострадание же есть наиболее глубокая пропасть: ибо, насколько глубоко человек заглядывает в жизнь, настолько глубоко заглядывает он и в страдание.

Все прямое лжет.

Всякая истина крива, само время есть круг.

Последователей искал некогда созидающий и детей своей надежды – и вот оказалось, что он не может найти их иначе, как сам впервые создав их.

С довольством может мириться только скромная добродетель.

Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, – но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя – любят великой любовью, любят великим презрением!

В пощаде и жалости лежала всегда моя величайшая опасность; а всякое человеческое существо хочет, чтобы пощадили и пожалели его.

Кто живет среди добрых, того учит сострадание лгать. Сострадание делает удушливым воздух для всех свободных душ. Ибо глупость добрых неисповедима.

Надо научиться любить себя самого – так учу я – любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.

Такое скитание называется «любовью к ближнему»; с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир сносил с трудом.

Особенно человек сильный и выносливый, способный к глубокому почитанию: слишком много чужих тяжелых слов и ценностей навьючивает он на себя, – и вот жизнь кажется ему пустыней!

Трудно открыть человека, а себя самого всего труднее; часто лжет дух о душе. Так устраивает это дух тяжести.

Поистине, не люблю я тех, у кого всякая вещь называется хорошей и этот мир даже наилучшим из миров. Их называю я вседовольными.

Не надо искать наслаждений там, где нет места для наслажденья. И – не надо желать наслаждаться!

Быть правдивыми – могут немногие! И кто может, не хочет еще! Но меньше всего могут быть ими добрые.

Мне жаль всего прошлого, ибо я вижу, что оно отдано на произвол – милости, духа и безумия каждого из поколений, которое приходит и все, что было, толкует как мост для себя!

Своими детьми должны вы искупить то, что вы дети своих отцов: все прошлое должны вы спасти этим путем!

Даже в лучшем есть и нечто отвратительное; и даже лучший человек есть нечто, что должно преодолеть!

Паразит – самый низший род; но кто высшего рода, тот кормит наибольшее число паразитов.

Я люблю храбрых; но недостаточно быть рубакой – надо также знать, кого рубить!

Часто бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо – и этим сохранить себя для более достойного врага!

Великие предметы требуют, чтобы о них молчали или говорили величественно: величественно, т. е. цинично и с непорочностью.

Ценности и их изменения стоят в связи с возрастанием силы лица, устанавливающего ценности.

Все, что делается в состоянии слабости, терпит неудачу. Мораль: ничего не делать.

Сила какой-либо натуры сказывается в задерживании реакции, в некоторой отсрочке ее.

Нет солидарности в обществе, где имеются неплодотворные, непродуктивные и разрушительные элементы, которые к тому же дадут еще более выродившееся, чем они сами, потомство.

Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их!

Все одинаково, не стоит ничего делать, в мире нет смысла, знание душит.

Возмущает низших всякое благодеяние и подачка; и те, кто слишком богат, пусть будут настороже.

Не сердитесь же на того, кто по вас поднимается на высоту свою.

Вы не должны ничего хотеть свыше сил своих: дурная лживость присуща тем, кто хочет свыше сил своих.

Толпа не знает, что велико, что мало, что прямо и правдиво: она криводушна по невинности, она лжет всегда.

Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!

Кривым путем приближаются все хорошие вещи к цели своей. Они выгибаются, как кошки, они мурлычут от близкого счастья своего, – все хорошие вещи смеются.

Хорошие песни должны хорошо отзываться в сердцах: после хороших песен надо долго хранить молчание.

Право альтруизма нельзя сводить к физиологии; столь же мало можно это делать и по отношению к праву на помощь, на одинаковую участь: это все премии для дегенератов и убогих.

Нет солидарности в обществе, где имеются неплодотворные, непродуктивные и разрушительные элементы, которые к тому же дадут еще более выродившееся, чем они сами, потомство.

Раса испорчена – не пороками своими, а неведением. Она испорчена потому, что она истощение восприняла не как истощение: ошибки в физиологии суть причины всех зол.

Медленное выступление вперед и подъем средних и низших состояний и сословий (в том числе низших форм духа и тела), которое уже в значительной мере было подготовлено французской революцией, но которое и без революции не замедлило бы проложить себе дорогу, – в целом приводит, таким образом, к перевесу стада над всеми пастухами и вожатыми.

В традиции видят тяжкую неизбежность: ее изучают, признают (как «наследственность»), но не хотят ее.

«Будьте просты» – вот требование, которое, обращенное к нам, сложным и непостижимым испытателям утроб, является просто глупостью... Будьте естественны!

Чем вызывается к жизни мораль, законодательство: глубоким инстинктивным чувством того, что лишь благодаря автоматизму возможно совершенство в жизни и творчестве.

Быть может, я лучше всех знаю, почему только человек смеется: он один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех. Самое несчастное и самое меланхолическое животное – по справедливости и самое веселое.

Духовное просвещение – вернейшее средство сделать людей неустойчивыми, слабыми волей, ищущими сообщества и поддержки, – короче, развить в человеке стадное животное; вот почему до сих пор все великие правители-художники (Конфуций в Китае, imperium Romanum, Наполеон, папство в те времена, когда оно было обращено к власти, а не только к миру), в которых достигли своего кульминационного пункта господствующие инстинкты, пользовались и духовным просвещением, по меньшей мере предоставляли ему свободу действия (как папы ренессанса).

Что отличает нас, действительно хороших европейцев, от людей различных отечеств, какое мы имеем перед ними преимущество? Во-первых, мы – атеисты и имморалисты, но мы поддерживаем религии и морали стадного инстинкта: дело в том, что при помощи их подготовляется порода людей, которая когда-нибудь да попадет в наши руки, которая должна будет восхотеть нашей руки.

Мое основное положение: нет моральных явлений, а есть только моральная интерпретация этих явлений. Сама же эта интерпретация – внеморального происхождения.

Сфера действия моральных оценок: они являются спутниками почти каждого чувственного впечатления. Мир благодаря этому является окрашенным.

Проблема «равенства», тогда как все мы жаждем отличия: как раз в этом случае от нас требуют, наоборот, чтобы мы предъявляли к себе точно такие же требования, как к другим. Это – страшная безвкусица, это – явное безумие! Но оно ощущается как нечто святое, возвышенное, противоречие же разуму почти совершенно не замечается.

Самопожертвование и самоотверженность как заслуга, безусловное повиновение морали и вера в то, что перед ней мы все равны.

Ценность поступка должна быть измеряема его последствиями, – говорят утилитаристы, – оценка поступка по его происхождению включает невозможность, а именно: невозможность знать это последнее.

Мы наследники совершавшихся в течение двух тысячелетий вивисекций совести и самораспятия: в этом наш продолжительнейший опыт, наше мастерство, может быть, и, во всяком случае, наша утонченность. Мы тесно связали естественные склонности с дурной совестью.

Человек – незаметный, слишком высоко о себе мнящий животный вид, время которого, к счастью, ограничено; жизнь на земле в целом – мгновенье, эпизод, исключение без особых последствий, нечто, что пройдет бесследно для общей физиономии земли; сама земля, подобно остальным созвездиям, – зияние между двумя ничто, событие без плана, разума, воли, самосознания, худший вид необходимого, глупая необходимость...

Победа морального идеала достигается при помощи тех же «безнравственных» средств, как всякая победа: насилием, ложью, клеветой, несправедливостью.

Лицемерная личина, которую носят на показ все учреждения гражданского общества, должна показать, что они суть якобы порождения моральности, – например, брак, труд, профессия, отечество, семья, порядок, право. Но так как все они без исключения созданы для среднего сорта людей, в целях защиты последнего против исключений и исключительных потребностей, то нет ничего удивительного, что в этом случае мы видим такую массу лжи.

Алчность, властолюбие, леность, глупость, страх – все они заинтересованы в деле добродетели; поэтому-то она и стоит так твердо.

Человек, как он должен быть, – это звучит для нас столь же нелепо, как «дерево, как оно должно быть».

Порок не причина, порок есть следствие... Порок есть довольно произвольное отграничение понятия, имеющее целью объединить известные следствия физиологического вырождения.

Всякий инстинкт, который стремится к господству, но который сам находится под ярмом, нуждается для поддержания своего самочувствия, для своего укрепления во всевозможных красивых именах и признанных ценностях; поэтому он решается заявить о себе большей частью лишь под именем того «господина», с которым он борется и от которого он стремится освободиться (например, при господстве христианских ценностей запросы плоти или желание власти).

Страсти часто являются источником больших бед, следовательно, они дурны, предосудительны. Человек должен освободиться от них: раньше он не может быть хорошим человеком...

Мораль – это зверинец; предпосылка ее – та, что железные прутья могут быть полезнее, чем свобода, даже для уже уловленных; другая ее предпосылка, что существуют укротители зверей, которые не останавливаются перед самыми ужасными средствами, – которые умеют пользоваться раскаленным железом. Эта ужасная порода, которая вступает в борьбу с дикими животными, называет себя священниками.