Лестница моих чувств
Лестница моих чувств
И то, что называли вы миром, должно сперва быть создано вами: ваш разум, ваш образ, ваша воля, ваша любовь должны стать им! И поистине, для вашего блаженства, вы, познающие!
С тех пор как существуют люди, человек слишком мало радовался; лишь это, братья мои, наш первородный грех!
Но я советую вам, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать!
Не доверяйте всем тем, кто много говорят о своей справедливости! Поистине, их душам недостает не одного только меду.
И многие властители, желавшие ладить с народом, впрягали впереди своих коней – осленка, какого-нибудь мудреца.
Быть голодным, сильным, одиноким и безбожным – так хочет воля льва.
Быть свободным от счастья рабов, избавленных от богов и поклонения им, бесстрашным и наводящим страх, великим и одиноким, – такова воля правдивого.
Чуть было зло не ответил я ей и не сказал правды ей, рассерженной; и нельзя злее ответить, как «сказав правду» своей мудрости.
Но если я люблю мудрость и часто слишком люблю ее, то потому, что она очень напоминает мне жизнь.
Повелевать труднее, чем повиноваться. И не потому только, что повелевающий несет бремя всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его: попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание, и, повелевая, живущий всегда рискует самим собою.
Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но – так учу я тебя – воля к власти!
Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорит – воля к власти!
Кто учитель до мозга костей, тот относится серьезно ко всем вещам, лишь принимая во внимание своих учеников, – даже к самому себе.
Мудрец в роли астронома. – Пока ты еще чувствуешь звезды как нечто «над тобою», ты еще не обладаешь взором познающего.
Не сила, а продолжительность высших ощущений создает высших людей.
Гениальный человек невыносим, если не обладает при этом, по крайней мере, еще двумя качествами: чувством благодарности и чистоплотностью .
Сковано сердце, свободен ум. – Если крепко заковать свое сердце и держать его в плену, то можно дать много свободы своему уму, – я говорил это уже однажды. Но мне не верят в этом, если предположить, что сами уже не знают этого.
Очень умным людям начинают не доверять, если видят их смущенными.
Нет вовсе моральных феноменов, есть только моральное истолкование феноменов.
Ты хочешь расположить его к себе? Так делай вид, что теряешься перед ним.
Воля к победе над одним аффектом в конце концов, однако, есть только воля другого или множества других аффектов.
Иметь талант недостаточно: нужно также иметь на это ваше позволение, – не так ли, друзья мои?
Насчет того, что такое «достоверность», может быть, еще никто не удостоверился в достаточной степени.
Мы не верим в глупости умных людей – какое нарушение человеческих прав!
Фамильярность человека сильнейшего раздражает, потому что за нее нельзя отплатить тою же монетой.
Когда ученый старой культуры дает себе клятву не иметь сношений с людьми, которые верят в прогресс, он прав.
Когда нас постигает бедствие, то его можно одолеть либо устранением его причины, либо изменением действия, которое оно оказывает на наше сознание, – т. е. истолкованием его как блага, польза которого, быть может, уяснится нам позднее.
Мастера первого ранга узнаются по тому, что они в великом, как и в малом, совершенным образом умеют находить конец, будь это конец мелодии или мысли, будь это пятый акт трагедии или государственная акция.
После того как я узрел бушующее море с чистым, светящимся небом над ним, я не выношу уже всех бессолнечных, затянутых тучами страстей, которым неведом иной свет, кроме молнии.
Мой глаз видит идеалы других людей, и зрелище это часто восхищает меня; вы же, близорукие, думаете, что это – мои идеалы.
Опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное.
Лестница моих чувств высока, и вовсе не без охоты усаживаюсь я на самых низких ее ступенях, как раз оттого, что часто слишком долго приходится мне сидеть на самых высоких; оттого, что ветер дудит там пронзительно и свет часто бывает слишком ярким.
Следует выжидать свою жажду и дать ей полностью созреть: иначе никогда не откроешь своего источника, который никогда не может быть источником кого-либо другого.
Я хотел быть философом неприятных истин – на протяжении шести лет.
Кто не живет в возвышенном, как дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое.
Для познающего всякое право собственности теряет силу: или же все есть грабеж и воровство.
Лишь недостатком вкуса можно объяснить, когда человек познания все еще рядится в тогу «морального человека»: как раз по нему и видно, что он «не нуждается» в морали.
Лишь человек делает мир мыслимым – мы все еще заняты этим: и если он его однажды понял, он чувствует, что мир отныне его творение – ax, и вот же ему приходится теперь, подобно всякому творцу, любить свое творение!
Высшее мужество познающего обнаруживается не там, где он вызывает удивление и ужас, – но там, где далекие от познания люди воспринимают его поверхностным, низменным, трусливым, равнодушным.
Кто чувствует несвободу воли, тот душевнобольной; кто отрицает ее, тот глуп.
Нести при себе свое золото в неотчеканенном виде связано с неудобствами; так поступает мыслитель, лишенный формул.
Мораль – это важничанье человека перед природой.
Условия существования некоего существа, поскольку они выражают себя в плане «долженствования», суть его мораль.
Вас назовут истребителями морали: но вы лишь открыватели самих себя.
Не следует искать морали (того менее – моральности) у писателей, пишущих на моральные темы; моралисты в большинстве суть забитые, страдающие, бессильные, мстительные люди, – их тенденция сведена к толике счастья: больные, которые воображают, что суть в выздоровлении.
«Серьезный», «строгий», «нравственный» – так называете вы его. Мне он кажется злым и несправедливым к себе самому, всегда готовым наказать нас за это и корчить из себя нашего палача – досадуя на то, что мы не позволяем ему этого.
Корысть и страсть связаны брачными узами; этот брак называют себялюбием – этот несчастливый брак!
К комарам и блохам не следует испытывать сострадания. Было бы правильным вздергивать на виселицу лишь мелких воришек, мелких клеветников и оскорбителей.
Естественные последствия поступка мало принимаются в расчет, поскольку в числе этих последствий фигурируют публичные наказание и поругание. Здесь пробивается великий источник всяческого верхоглядства.
Для того, кто сильно отягчен своим разумом, аффект оказывается отдыхом: именно в качестве неразумия.
Всегда говорят о причинах аффектов и называют их поводы.
Побороть свой аффект – значит в большинстве случаев временно воспрепятствовать его излиянию и образовать затор, стало быть, сделать его более опасным.
Не путать смелость и чувство достоинства, присущие самолюбию, с органически присущей смелостью: это – принуждение, при котором терпишь немалый ущерб в собственной одаренности.
Каждый поступок продолжает созидать нас самих, он ткет наше пестрое одеяние. Каждый поступок свободен, но одеяние необходимо. Наше переживание – вот наше одеяние.
Только человек сопротивляется направлению гравитации: ему постоянно хочется падать – вверх.
Наиболее вразумительным в языке является не слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд слов, – короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что не может быть написано. Посему никаких дел с писателыциной.
Первое, что необходимо здесь, есть жизнь: стиль должен жить.
Прежде чем быть вправе писать, следует точно знать: «это я высказал бы и исполнил бы таким-то и таким-то образом». Писание должно быть только подражанием.
Поскольку пишущему недостает множества средств исполнителя, ему надлежит в общем запастись неким образцом весьма выразительного способа исполнения; отражение этого, написанное, неизбежно окажется уже намного более блеклым (и для тебя более естественным).
Такт хорошего прозаика в том, чтобы вплотную подступаться к поэзии, но никогда не переступать черты. Без тончайшего чувства и одаренности в самом поэтическом невозможно обладать этим тактом.
Предупреждать легкие возражения читателя – неучтиво и неблагоразумно. Большой учтивостью и большим благоразумием было бы – предоставить читателю самому высказать последнюю квинтэссенцию нашей мудрости.
Этим конституционным монархам вручили добродетель: с тех пор они не могут больше «поступать несправедливо», – но для этого у них и отняли власть.
Хоть бы Европа в скором времени породила великого государственного мужа, а тот, кто нынче, в мелочную эпоху плебейской близорукости, чествуется как «великий реалист», пусть пользуется мелким авторитетом
Не давайте себя обманывать! Самые деятельные народы несут в себе наибольшую усталость, их беспокойство есть слабость, – в них нет достаточного содержания, чтобы ждать и лениться.
В Германии гораздо больше чтут желание, нежели умение: это самый подходящий край для несовершенных и претенциозных людей.
Воля есть созидательница.
Моя вторая человеческая мудрость в том, что больше щажу я тщеславных, чем гордых.
Кто должен двигать горами, тот передвигает также долины и низменности.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией сцены и жизни.
Мужество – лучшее смертоносное оружие, – мужество нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.
Человек же – самое мужественное животное: этим победил он всех животных. Победной музыкой преодолел он всякое страдание; а человеческое страдание – самое глубокое страдание.
Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько и слабости.
Моя самая любимая злоба и искусство в том, чтобы мое молчание научилось не выдавать себя молчанием.
Властолюбие: но кто назовет его любием, когда высокое стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего больного и подневольного в такой прихоти и нисхождении.
Человек есть мост, а не цель; он радуется своему полдню и вечеру как пути, ведущему к новым утренним зорям.
Наслаждение и невинность – самые стыдливые вещи: они не хотят, чтобы искали их. Их надо иметь, – но искать надо скорее вины и страдания!
И многие изобретения настолько хороши, что являются, как грудь женщины, – одновременно полезными и приятными.
Когда идешь к какой-нибудь цели, то кажется невозможным, чтобы «бесцельность как таковая» была твоим основным догматом.
Все равно, ничто не вознаграждается, знание душит.
Возносите сердца ваши, братья мои, выше, все выше!
Чем совершеннее вещь, тем реже она удается.
Я учу говорить нет всему, что ослабляет, – что истощает...
Я учу говорить да всему, что усиливает, что накопляет силы, что оправдывает чувство силы.
До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добродетели, самоотречению, состраданию, учили даже отрицанию жизни. Все это суть ценности истощенных.
Мораль ограждала неудачников, обездоленных от нигилизма, приписывая каждому бесконечную ценность, метафизическую ценность, и указуя им место в порядке, не совпадающем ни с мирской властью, ни с иерархией рангов: она учила подчинению, смирению и т. д. Если предположить, что вера в эту мораль погибнет, то неудачники утратят свое утешение – и погибнут.
Против учения о влиянии среды и внешних причин – внутренняя сила бесконечно важнее; многое, что представляется влиянием извне, в сущности есть только приспособление этой внутренней силы к окружающему. Совершено тождественные среды могут получить прямо противоположное толкование и быть использованы в противоположном смысле: фактов не существует. Гений не может быть объяснен из подобных условий возникновения.
Движение вперед к «естественности»: во всех политических вопросах, также и во взаимоотношении партий, даже меркантильных, рабочих или работодательских партий – дело идет о вопросах мощи: «что я могу» – и лишь затем, как вторичное: «что я должен».
Творить – значит выбирать и сообщать законченную форму избранному. (Во всяком волевом акте существенным является именно это).
Все, что делается с известной целью, может быть сведено к цели умножения власти.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.