2. ПОПУТЧИКИ

2. ПОПУТЧИКИ

Старый «Икарус», дребезжа на ухабах, катил в сторону Моршанска, когда-то богатого купеческого города Тамбовской губернии. За окнами автобуса мелькали заросшие бурьяном поля бывшей хлебородной Тамбовщины, которая своим хлебом кормила Европу. Но те времена уже давно прошли, и теперь уже более восьмидесяти лет Тамбовская земля никак не может прокормить даже себя. Дорога от Тамбова до Моршанска была длинной и казалась неинтересной и тоскливой. От всего виденного за окнами в душу лезло уныние.

Но вот как-то постепенно разговорился со своим пожилым соседом, который оказался очень интересным собеседником, многое повидавшим за свою долгую жизнь. От него я узнал, что в 1941 году он воевал под Киевом, где попал в окружение и был взят в плен немцами вместе с 650-тысячной группировкой советского генерал-полковника М.П. Кирпоноса, который тогда командовал Юго-Западным фронтом и был наголову разбит германской армией. Плен мой собеседник переносил очень тяжело, как, впрочем, и все остальные. Советских пленных было очень много — более трех миллионов человек, и от такого их количества немцы растерялись, так как не были к этому готовы. Всех военнопленных нужно было накормить и разместить по лагерям. Сталин отказался тогда кормить своих пленных красноармейцев через Красный Крест, как это тогда делали все воюющие страны — участники II мировой войны. И нашим людям пришлось в плену очень туго. В первый год войны в плену погибло очень много наших людей.

На территории Польши мой попутчик бежал из полевого лагеря военнопленных и с группой таких же бедолаг пробрался на Украину, где пристал к воинской части «окруженцев», которая прорывалась с боями к линии фронта. Вскоре вместе с ней он влился в партизанский отряд. На протяжении двух лет мой собеседник партизанил в немецком тылу. Тяжело раненным он был на самолете переправлен через линию фронта в Тамбов, где тогда находился партизанский госпиталь. После поправки на две недели он был отпущен в отпуск по ранению в Моршанский район в село Воновье, где тогда жила его мать с младшими сестренками и братишками. Затем снова фронт и бои в Прибалтике, теперь уже в рядах Советской армии. Снова тяжелое ранение под Кенигсбергом, после которого он стал инвалидом.

Сейчас мой собеседник был у дочери в селе, а потом в Тамбове у сына. Очень ругал коммунистов, которые нас 80 лет дурили, ведя к "светлому будущему" в отдельно взятой стране, которое они так и не построили, при этом угробив миллионы людей. Сами же коммунисты все сидят на своих прежних местах, как ни в чем не бывало, и продолжают по-прежнему воровать бессовестно.

"Легче в железобетонную стену вбить гвоздь, чем в их головы здравую мысль. Вот был я у дочери, там коммунисты праздновали день рождения Зои Космодемьянской. Врали все без всякой меры, в основном прославляя губернатора Рябова, словно день рождения был не у Зои, а у него. Словом, закатили грандиозную пьянку по этому случаю. И никто так и не сказал из них ни единого слова правды о детстве и жизни обеих героев Советского Союза — Зои и Шуры Космодемьянских. А когда-то пьяная шайка коммунистов, на заре их борьбы с православием, ввалилась в дом Космодемьянских и учинила там погром, а затем, схватив дедушку Зои и Шуры — местного священника, — вывела его за бороду из дома во двор. Там, свалив его с ног на землю, с остервенением начали бить ногами. А вся вина священника состояла в том, что он в храме проповедовал слово Божие. Коммунисты этого никак не могли перенести и до смерти затоптали ногами старика. Пять дней они не разрешали семье и односельчанам хоронить священника. А когда ушли из села, то близкие ему люди и прихожане предали тело священника земле. Похоронив дедушку, семья уехала из села на Дальний Восток, подальше от ужаса, который совершили коммунисты, но те уже были повсюду. Вскоре оттуда семья переехала в Москву, пытаясь там затеряться. В Москве, однако, отец Зои и Шуры был арестован ОГПУ и навечно канул в сталинских лагерях. Таково было детство героев СССР. Об этом коммунисты не любят вспоминать".[58]

Далее мой попутчик поведал мне, как он, будучи мальчишкой, был свидетелем раскулачивания крестьян в их селе во время сталинской коллективизации. Сам он родился в многодетной семье, которую содержала одна мать, которая могла бы встать на ноги по мере подрастания детей, так как все они с детства были приучены к труду. Отца их семья мало интересовала, так как он был ухарь-гармонист и вечно таскался по ближним и дальним деревням на свадьбы, именины и другие праздники. Иногда он появлялся дома и недолго там жил, отдыхая от праздников. После таких побывок отца чаще всего ожидалось прибавление в семействе. А отец снова исчезал надолго. Мать в молодости, как говорили все ее знавшие в то время, была очень красивой и видной девкой из зажиточной семьи трудовых крестьян. В ту пору сватался к ней очень хороший и работящий парень, которого уважало все село. Рано оставшийся без родителей, которые в одночасье умерли от угара, он один управлялся в своем крепком и богатом хозяйстве. Но мать предпочла ему гармониста, по которому сохли все сельские девки. Родители матери поставили молодым дом, дали корову, лошадь, овец, поросят, птицу и прочую живность для хозяйства, а в придачу — всю свою землю, оставив себе на старость один огород. Да только гармонисту больше нравилось застолье, чем работа в хозяйстве. Все легло на плечи матери. Отец быстро пристрастился к вину и самогону, а также к легкой жизни гармониста. К тому времени, когда он стал исчезать из дома, у матери от него родилось уже двое детей. Сначала отец пропадал на недели, а потом и на долгие месяцы. Так шли годы. Мать, надорвавшись от непосильной работы, все чаще стала прихварывать. А семейство после редких посещений отца все прибавлялось. Жили уже впроголодь. Парень, который сватался когда-то к матери, оказался однолюбом. И так ни на ком не женился, хотя от невест у него не было отбоя. В селе его очень уважали за его статность и трудолюбие. Дом его был всегда полная чаша. А село не город, здесь все про всех всЈ знают. Разумеется, знал и он, как сложилась в замужестве судьба моей матери и, по всей видимости, искренне, по-человечески ее жалел.

Далее мой случайный попутчик рассказал следующее:

"Помню, когда зимой в его хозяйстве было мало работы, он часто сидел у окна в своем доме, поглядывая на улицу, курил махорку, стряхивая пепел в цветочный горшок с геранью. Увидев меня, игравшего на улице с соседскими мальчишками, он стучал в окно и приглашал меня в дом. А в доме всегда усаживал за стол, наливал в тарелку жирных щей, ставил на стол сметану, нарезанное холодное мясо, хлеб, кашу или жареную картошку. И вместе со мной принимался за обед, попутно расспрашивая о жизни и учебе в школе. После обеда мы с ним пили еще чай, настоянный на душистых травах с медом. Затем вместе мыли посуду и еще много разговаривали обо всем на свете.

Потом он мне как бы между прочим говорил: "Знаешь, помоги мне переложить дрова от сарая к тому забору". Я, разумеется, рад был ему помочь. И мы, надев шапки и одежонку, шли во двор и брались там за дрова. Минут через пятнадцать-двадцать все дрова были перенесены на новое место и мы, веселые и разгоряченные работой, возвращались в дом со двора. Там мы с ним снова болтали и пили чай с медом и пышками. А когда я собирался уходить домой, он опять как бы между прочим весело говорил: "С меня причитается тебе за помощь". Я от него этого не ожидал и начинал отнекиваться. Но он меня вел в амбар, там брал чистые мешки. В один насыпал пшена, в другой — муку. С крюка снимал большой свиной окорок, потом лез в погреб и там насыпал картошки. Затем давал санки, чтобы все это отвезти домой. При этом всегда наказывал: "Завтра санки и мешки вернуть, а матери сказать, что заработал, но не говорить где".

Я довольный со всем этим возвращался домой, а он, еще раз поблагодарив меня за помощь, шел перекладывать нашу поленницу дров назад. У такого хозяина, как он, всегда все было на месте. А проделывал он все это только для того, чтобы меня не унизить подачкой, а, наоборот, возвысить меня перед братишками и сестренками, что я, как и мама, тоже являюсь кормильцем семьи. Но, к моему сожалению, я все это понял позже, когда подрос. Вот таким манером он и выручал нашу семью, когда нам становилось туго или болела мама. Мы с ним подолгу вели беседы на всякие темы, и он всегда как бы невзначай давал мне умные и хорошие советы в жизни. Он меня всегда учил: "Будешь работать — все у тебя будет, а под лежачий камень вода не течЈт".

Незаметно для себя я очень полюбил этого человека и крепко с ним подружился. Вскоре наступил 1930-й год. И в селе появился наконец-то наш папаша без гармошки, но зато с мандатом и наганом в кожаной кобуре. Он им страшно гордился и то и дело поправлял на своем ремне. Оказывается, он вступил в партию и был назначен уполномоченным по коллективизации. Что тогда началось в селе! Голова шла кругом. Началось раскулачивание и выселка крепких хозяев. Попал под раскулачивание и мой друг за отказ вступить в колхоз.

Отец в окружении активистов и милиционеров, тряся над его головой своим наганом, кричал: "Вот он, мироед, кулацкая морда! На него батрачили мои дети (наверное, имея в виду меня)". Дело было зимой, рано утром. Все село собралось у церкви. Из села угоняли всех раскулаченных. Голосили бабы, которых угоняли в Сибирь и на Север, и те, которых не трогали. Кто-то принес икону Божией Матери, благословляя уводимых. Помню, как тепло улыбнулся мне мой друг, стоявший в толпе угоняемых крестьян, и на прощанье помахал рукой, после чего зашагал по дороге вместе со всеми уводимыми в неизвестность односельчанами под конвоем милиции. Шел он твердо, будто ничего с ним не произошло, ограбленный и униженный советской властью за то, что был честным человеком и любил свой труд.

К моему горлу подступил комок и я заплакал, поняв, что навсегда уводят моего лучшего друга. Затем кинулся догонять колонну с намерением разделить его участь. Но меня прогнала милиция, больно отхлестав плетью вдоль спины. Усевшись на снег, я плакал так, как больше никогда не плакал в жизни. Я понял, что у меня отняли моего друга, которого я не забыл и по сей день, и всегда вспоминаю, когда мне тяжело в жизни. Что с ним было дальше, я так и не узнал. Отец вскоре стал в нашем селе председателем сельсовета, потом получил назначение в район и навсегда исчез из нашей жизни. Говорили, что он был секретарем райкома партии, потом спился, отовсюду был выгнан и пьяный замерз в придорожной канаве".[59]

Впереди нас сидела старушка, которая слышала все, о чем мы говорили. Повздыхав вместе с нами, она так начала свой рассказ:

"Было мне тогда четыре года, когда пришли раскулачивать моих родителей. Со двора выгнали всю скотину и очистили все амбары и житницы. В доме выкинули все из сундуков, отобрали все подушки и одеяла. Активисты тут же на себе стали примерять отцовские пиджаки и рубашки. Вскрыли в доме все половицы, искали припрятанные деньги и, возможно, золото. С бабушки (она мне приходилась прабабушкой, ей было больше 90 лет и она всегда мерзла) стали стаскивать тулупчик. Бабушка, не понимая, чего от нее хотят активисты, побежала к двери, но ей один из них подставил подножку, и когда она упала, с нее стащили тулупчик. Она тут же и умерла".

Дальше рассказ нашей попутчицы был и вовсе страшен:

"Ограбив нас и убив бабушку, пьяные уполномоченные с активистами, хохоча, переступили через мертвое тело бабушки и двинулись к нашим соседям, которые тоже подлежали раскулачиванию, предварительно опрокинув в печи чугуны со щами и картошкой, чтобы мы оставались голодными. Отец же стал сколачивать гроб из половиц для бабушки. В голый и разграбленный наш дом пришли женщины и старушки, чтобы прочитать молитвы по новопреставленной рабе Господней. Три дня, пока покойница лежала в доме, к нам еще не раз приходили уполномоченные, всякий раз унося с собой то, что не взяли ранее, будь то кочерга или лопата. Я сидела на окне и караулила — не идут ли опять активисты. И как только они появлялись, быстро стаскивала со своих ног пуховые носочки, которые мне связала моя мама, и прятала под рубашку, чтобы их у меня не отняли.

В день, когда должны были хоронить бабушку, в наш дом ввалилась пьяная орава комсомольцев. Они стали всюду шарить, требуя у отца денег. Отец им пояснил, что у нас уже все отняли. Из съестного в доме оставалось всего килограмма два проса, которое мама собрала в амбаре на полу. Его рассыпали в первый день раскулачивания из прорвавшегося мешка, который тащили пьяные комсомольцы. Пока они рылись в доме, мама незаметно сунула в гроб, под голову мертвой бабушки наш последний мешочек с просом. Активисты, не найдя в доме денег, стали их искать в гробу у покойницы. Они нашли мешочек с просом и забрали его с собою.

В ночь после бабушкиных похорон отец завернул меня сонную в свой пиджак и отнес к своей сестре. Я помню, как он меня поцеловал в последний раз, а я, обхватив его своими ручонками, потерлась своей щекой о его небритое лицо и ощутила на нем слезы. Я тут же заснула на руках моей тети, которая меня потом и воспитывала. А папа с мамой тайно ушли в ту ночь из деревни, не дожидаясь высылки по этапу. Что дальше с ними было — я не знаю. Думаю, и верю в это, — были бы живы, они вернулись бы за мною. Но не пришли, а значит, погибли где-то. Меня же вырастила моя тетя, а ее муж заменил мне моего папу, а потом и он не вернулся с войны.

Мобилизованный через неделю после ее начала, он прислал нам одно-единственное письмо. Тетя, будучи еще совсем молодая, осталась со мною. Вдвоем с ней мы уже в войну и после нее работали по 12 часов в колхозе за палочки, ничего не получая за свой труд. А чтобы не умереть с голоду, ели лебеду и крапиву. А потом она выдала меня замуж и нянчила моих детей. Сейчас она уже совсем старенькая, но все еще что-то хлопочет по дому".[60]

Вскоре, не доезжая Моршанска, наша попутчица сошла с автобуса и, прощаясь с нами, чисто по-русски пригласила нас к себе в гости, если случится кому-нибудь побывать у них в деревне.

Мы с моим спутником ехали долго молча, осмысливая все рассказанное. В Моршанске ему предстояла пересадка на другой автобус. Мы с ним обменялись адресами, крепко пожали друг другу руки и разошлись с тем чувством, как будто мы знакомы всю жизнь.