Жизнь на новом месте
Жизнь на новом месте
Более всего переселенцев мучило ощущение постоянного голода. Постоянного. К этому следует прибавить неустроенность, непосильную работу, болезни. Стоит ли удивляться тому, что детская смертность в семьях немцев была очень высокой? Взрослые еще кое-как справлялись с холодом и голодом, а для детей (маленьких детей особенно) условия новой жизни часто становились смертельными. В один из дней суровой ссылки, в марте 1942 года, Эммануил Фельхле запишет в своем дневнике, что его дочь, маленькая Герда, умерла. Умерла она в ссылке, в Зыряновске.
Вообще, дневник Фельхле не отличается эмоциональными красками. Сухое перечисление фактов, за которыми часто проступает страшная и суровая реальность. Но вот в этом месте дневника, где отец пишет о смерти своей маленькой дочери Герды, которой едва исполнилось два года на тот момент, вдруг прорываются сдержанные рыдания. Эти сдержанные рыдания можно почувствовать, услышать, угадать в простых немецких словах, выведенных русскими буквами: «Ауфидерзейн, май либес кинд Герда»…
Из воспоминаний Ванды Андреевны Фладунг
«…Помню, лежим мы все на печке и смотрим, как мама у плиты блины печет. Хотя одно название, что блины – без жира, без молока, без яиц…Так мама испечет блин и по очереди нам бросает на печку. А после мама по очереди дает нам вылизывать кастрюльку…»
Из воспоминаний Вольдемара Фладунга
«…Все время хотелось есть. Наша соседка, русская женщина, работала на пункте по переработке молока. И каждый раз приносила молоко домой. Однажды она принесла с работы простоквашу, перелила ее в таз и оставила так на ночь. Забыла, наверное. Так к утру в этом тазу уже было 11 мышей. Естественно, та женщина такую простоквашу есть не стала и отдала ее нам. Так я в тот день столько этой простокваши с голоду-то съел, что мне плохо стало. И с той поры и по сей день я на молочное даже смотреть не могу…»
Вольдемар Фладунг помнит и другую историю из своего детства. Когда однажды, мучимый голодом, он устроил хитроумную ловушку для крота. И поймал зверька. Маленький Вольдемар, которому тогда было от силы шесть лет, не только сумел разделать и зажарить для себя на сковородке добычу, но и аккуратно предварительно снять с убитого крота шкуру. Мальчишка из разговоров взрослых к тому времени уже успел понять, что шкуры животных должно сдавать государству – существовал такой налог. Вольдемар был законопослушным мальчиком. Хоть и очень голодным.
И не он один. Дети того голодного времени ели все, что можно было назвать съедобным. Воробьев, например. Это сегодня для нас воробьи – часть пейзажа, милые создания, всегда деятельные и шумные не в меру. А для детей в те дни это была пища. Воробьев ловили и ели. Как ели и многое другое, что есть и нельзя.
Из воспоминаний Ванды Фладунг
«…1942 год был особенно голодный… А весной на полях пшеница начинает прорастать, и она становится ядовитой. Голодные люди той пшеницы и наелись. Отравились и умерли. Одно немецкое село почти все вымерло из-за этого. Немцы в основном и умирали. У них же совсем ничего не было…»
К тому же общая неприязнь и недоброжелательность со стороны местного населения усугубляли и без того непростое положение немцев. Хотя если задуматься, то недоброжелательность эту понять можно. Страна переживала страшные времена. Советские войска отступали, с фронтов приходили тревожные вести. Повестки о гибели мужей, отцов, братьев становились обыденностью. Боль и отчаяние должны были находить выход. Неудивительно, что русские немцы, волею судьбы оказавшиеся врагами народа, первыми ощущали на себе неприязнь, смешанную с ненавистью, со стороны местного населения. Они были немцами – это было достаточное условие для лютой ненависти. А ненависть не разбирала возраста и пола. С одинаковой силой она обрушивалась на взрослых и детей, женщин и мужчин.
Ида Готлибовна Балько вспоминает случай, когда очень остро почувствовала на себе эту неприкрытую, яростную ненависть. Случилось это, когда ей вручили повестку в трудармию. Эту повестку ей принесли уже под вечер и потребовали, чтобы она немедленно собралась и с вещами прибыла на станцию. Но Ида тогда уже имела характер решительный и непреклонный. Она решительно заявила женщине, которая с опозданием принесла ей повестку, что на станцию придет завтра утром, не раньше. Поскольку ей нужно время, чтобы собрать вещи и попрощаться с семьей.
Вещи, впрочем, долго собирать не пришлось. Да и не было тех вещей. Все ценное, что удалось вывезти из Джигинки, очень быстро ушло на рынок, в обмен на еду. Мать, полуживая от горя и слез, за ночь постирала единственное платье Иды, сшитое из простыни, положила в котомку десяток сырых картофелин – все, что было в доме на тот момент. Отец понимал, что такой скудный запас еды обрекает его дочь на верную смерть, и посоветовал Иде обратиться к председателю колхоза с просьбой, чтобы тот выписал ей хоть буханку хлеба на дорогу.
Ида набралась смелости и отправилась в правление колхоза. Вот здесь-то и пришлось Иде почувствовать на себе, что такое яростная, неприкрытая ненависть. Выслушав просьбу Иды, председатель в озлоблении стукнул кулаком по столу и разразился потоком крепкой брани. Кричал что-то про то, что он сделал бы с ними, с врагами народа, будь на то его воля… Ида стояла перед ним, не чувствуя себя. Видела только, как тяжелые капли чернил, выплеснувшихся от удара, растекаются по столу. Председатель что-то еще кричал, но Ида уже не разбирала слов. От ужаса. Стояла перед ним навытяжку и только смотрела в полные ненависти глаза. Но, видимо, что-то случилось в эти мгновения. Поток брани вдруг остановился. Председатель взял ручку, обмакнул ее в остатки чернил и размашистым почерком вывел на листке бумаги: «Выдать две буханки хлеба». Таких чудес в жизни Иды было немного. Но ненависть эту Ида запомнила на всю жизнь. Этой ненависти было в ее жизни и потом с лихвой. Но именно эта, яростная, жестокая, первая, врезалась в память, как врезается свинцовая дробь под кожу. В этот день, пожалуй, и закончилось детство Иды Кроль.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.