Концептуальная эволюция национальной политики в России[1] (В. А. Тишков)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Концептуальная эволюция национальной политики в России[1] (В. А. Тишков)

За последние годы в отечественной и зарубежной литературе появилось большое число работ, посвященных природе этнического фактора и его политическим проекциям в современной истории России. В данном случае следует остановиться на доктринальной стороне вопроса или на том, что можно назвать политической концептуальностью. Политическая концептуальность – это своего рода система предписаний, которая вырабатывается учеными, политиками и публицистикой, чтобы через эти предписания, оформленные в доктрины, концепции и программы, утверждать свой статус, отправлять власть и управлять обществом.

Советская система, как всякая идеократия, была перегружена политической концептуальностью и разного рода предписаниями, без которых было бы невозможно жесткое регулирование представлений и поведения его членов.

В свое время представители марксистско-ленинской философии осуществили масштабную узурпацию в отношении этнологии и социально-культурной антропологии. Все, что касалось изучения и объяснения этнической политики, функционирования этнических общностей и их взаимодействий, определялось как «теория нации и национального вопроса». А научная дисциплина этнография вынуждена была самоограничивать себя преимущественно эмпирическими внутригрупповыми описаниями.

Концептуально-терминологический аспект теории нации приобрел особое значение, ибо он непосредственно проецировался на саму основу государственности и на характер взаимоотношений центра и периферии. В лексике ученых и политиков настолько прочно утвердились категории-демиурги, что выражение каких-либо сомнений насчет их адекватности реалиям вызывало неприятие даже в условиях идеологической либерализации.

Так, академик Ю. В. Бромлей отреагировал на предложение автора настоящей статьи пересмотреть понятие нации в пользу ее гражданского, а не этнического содержания почти паническим замечанием: «Ну, это тогда будет полный хаос!». Еще в период деятельности I-го съезда народных депутатов СССР настоящим автором была опубликована статья в газете «Правда», в которой подвергался сомнению сам принцип построения государства и его внутреннего устройства на этнической основе, и высказывалась мысль, что в условиях развития демократии и стремления к суверенитету советские республики в этом смысле не могут категоризироваться как «национальные» (читай – этнонациональные) государства, как это было определено Конституцией СССР 1977 г. и охотно поддерживалось элитами «коренных наций»[2]. О стойкой инерции мышления свидетельствовал, например, принятый в 1990 г. Съездом народных депутатов СССР закон «О свободном национальном развитии граждан СССР, проживающих за пределами своих национально-государственных образований или не имеющих развития их на территории СССР». Непонятно, что означало «национальное развитие граждан» (видимо, имелось в виду этнокультурное), а также выделение некой категории жителей страны без «своей» государственности – притом, что государственность на всех уровнях провозглашалась от имени всех граждан. Данный закон был малопрофессиональной попыткой через старую фразеологию найти ответ на новые проблемы. Понятно, что цель при этом преследовалась достойная, но только грамотно выразить ее правовым текстом прежний доктринальный багаж не позволил.

В ситуации инерционного догматизма того времени какие-либо серьезные переоценки были фактически невозможны. Однако кое-что в те годы все же удалось сделать. В резолюции по проблемам межнациональных отношений XXVII съезда КПСС (которую ночью 5 июля 1990 г. после заседания секции «Национальная политика КПСС» в кабинете заведующего отделом ЦК КПСС Вячеслава Михайлова мы писали вместе с эстонским академиком Виктором Пальме) термин «нация» вообще не был употреблен, а целью национальной политики впервые (вместо ритуальной фразы об укреплении дружбы народов и развитии интернационализма) определялось всяческое содействие и создание условий для свободного развития и обеспечения прав граждан, принадлежавших к национально-культурным общностям[3]. Это была первая попытка провести в официальном документе мысль, что права гражданина выше прав нации.

В «эпоху Горбачева» основные направления дискуссии задавались сторонниками радикального осуществления ленинско-вильсоновского самоопределения этнонаций. Вариант так называемого «упразднения империи» инициировался частью столичных интеллектуалов и почти всецело элитами большинства союзных республик. Этот вариант был поддержан академиком А. Д. Сахаровым, предложившим утопический проект конституции «Соединенных государств Европы и Азии», согласно которому все 53 национально-государственных образования должны были стать суверенными государствами. Веру в возможность упразднения «последней империи» поддерживало неверное прочтение международно-правовых документов о самоопределении народов. Как известно, поддержка национально-освободительных движений долгое время входила в арсенал советской внешней политики, хотя по сложившейся практике самоопределение допускается лишь в контексте деколонизации и только для народов территориальных, а не этнических общностей[4].

Именно под лозунгом «упразднения империи» произошли распад СССР и образование новых 15?ти государств, в том числе и Российской Федерации. В доктринальном плане это был триумф, а точнее – последствия всей 70?летней практики «национально-государственного строительства», важнейшим компонентом которой был этнический национализм, то есть представление о нации как о высшем типе этнической общности, на основе которой якобы только и может быть построена «нормальная» государственность»[5].

Со стороны политиков понятие нации как многоэтнической государствообразующей общности в момент распада СССР отсутствовало.

В России в сфере национальной политики «правили бал» импровизация и амбиции. Ответственная международная экспертиза этой сферы преобразований не была обеспечена: ситуация казалась уникальной и слишком деликатной для внешних советов. К тому же среди западных специалистов слишком привлекательными были формула «распадающейся империи» и искус закрепления победы либерализма через новые самоопределения. Мало кто из западных экспертов осмеливался высказываться по поводу опасностей растущего периферийного национализма в России, хотя почти все они жестко осуждали аналогичные явления в других постсоветских государствах, связывая их с деятельностью, так называемых пророссийских сил.

В Российской Федерации разработкой и осуществлением национальной политики занялись по преимуществу политики, а не ученые. Именно они столкнулись с неожиданным «парадом суверенитетов» и жестким торгом со стороны автономных республик за рассредоточение полномочий центральной власти в свою пользу. В свою очередь, в тот момент российское руководство во главе с Б. Ельциным делало им политические уступки, ибо исключительно желало укрепить собственную власть.

Именно поэтому и были предприняты конкретные шаги в сфере национальной политики, которые являлись более чем спорными с точки зрения утверждения в стране демократического порядка. В частности, преобразование автономных областей в республики (Адыгея, Горный Алтай, Карачаево-Черкесия и Хакасия) на территориях, где большинство жителей составляли русские, было сделано чисто по советской модели.

В 1991–1992 гг. наибольшую активность в сфере регулирования взаимоотношений Центра и республик проявлял Верховный Совет, в том числе его Палата национальностей. Это было связано с тем, что в его состав вошло большое число неноменклатурных этнолидеров, а также ряд активистов радикальных националистических движений.

Именно тогда, в апреле 1991 г., был принят закон «О реабилитации репрессированных народов», который хотя и исходил из благородных демократических порывов, но по своей идеологии остался ущербным и конфликтогенным. Закон сочиняли и лоббировали либо малосведущие в этнических и правовых материях люди, либо отчаянные активисты, которые использовали болезненную память народов и воспаляющую риторику для собственного политического утверждения. Закон пытался «примирить прошлое» за счет новых территориальных манипуляций. При этом никак не учитывался социальный статус граждан, который у многих представителей репрессированных народов был не ниже, а в ряде аспектов (жилье, материальный доход, образование) даже выше, чем у других групп местного населения. Закон не учитывал изменившуюся за послевоенные десятилетия демографическую, экономическую и политическую ситуацию на местах, не говоря о реальных возможностях государства в осуществлении провозглашенных компенсаций.

Энтузиасты «исправления» прошлого были и в президентских структурах, откуда, кстати, весной 1992 г. поступили в Верховный Совет законопроекты о разделе Чечено-Ингушетии и Карачаево-Черкесии. Еще раньше состоялась зафиксированная официальным документом договоренность Б. Ельцина с Г. Колем о воссоздании Республики немцев Поволжья (именно так, с заглавной буквы, как состоявшееся государственное образование, было записано в тексте документа) на территории, где проживало не более 2 % российских немцев и куда они особенно не стремились.

Наиболее значительными свершениями бывшего Верховного Совета стали выработка Федеративного договора, подписанного в Кремле 31 марта 1992 г., и разработка «Концепции государственной программы национального возрождения народов Российской Федерации», которая в ее окончательном виде так и не была официально утверждена. Первый документ относится больше к сфере фундаментальных положений системы взаимоотношений Центра и субъектов Федерации, хотя, на деле, республики предпочли отдельный вариант договора (две из них – Татарстан и Чечено-Ингушетия не подписали договор вообще, а одна – Башкирия подписала с особым протоколом-приложением). Федеративный договор, как представляется, стал, прежде всего, важным политическим актом, снявшим нарастающее напряжение внутри государства. Для нас же в данном случае более интересен вариант договора с республиками, который имел непосредственное отношение к выработке доктринальных основ национальной политики.

Важнейшей чертой этого документа было то, что он как бы вводил в правовое русло то «низовое» творчество, которое отразилось в текстах принятых в республиках деклараций о суверенитете, где наряду с полезными новациями содержались формулировки, противоречащие действующей конституции. Федеративный договор вместе с тем подтверждал принцип делегирования властных полномочий, тем самым признавая, что власть рождается снизу. Для многоэтничного Российского государства это имело особое значение. В равной мере немаловажен был факт подтверждения более высокого статуса республик с элементами государственности: собственные конституции, законы, парламенты, верховные суды, символика. Господствующая доктрина интерпретировала этот более высокий статус по сравнению с другими субъектами Федерации исключительно этническим фактором: республики – это национально-государственные образования в отличие от других двух типов субъектов Федерации – административно-территориальных (округов). Именно так комментировал Р. Абдулатипов текст Федеративного договора, несмотря на то, что из конституционного языка уже исчезла эта малопонятная типология[6]. Скорее, были инерция мышления и уступка республиканскому национализму, базировавшемуся на метафоре «национальной государственности». Аналогичной терминологией продолжал, кстати, пользоваться и министр по делам национальностей С. Шахрай, хотя, как юрист, он в принципиально важных случаях (выработка текста Конституции, указов Президента) занимал гораздо более аккуратную позицию (если не считать его вклада в легитимизацию казачества).

Что касается «Программы национального возрождения», разработанной в Совете национальностей с широким участием ученых-специалистов, то этот документ содержал довольно много полезных положений, особенно в социально-экономической, демографической и культурно-языковой сферах. Но и он в своей концептуальной основе оставался архаичным и противоречивым[7]. «Уши» тривиального этнонационализма «торчали» уже в самом понятии «национального возрождения народов», особенно, если вспомнить о советском режиме, вкладывавшем «огромные ресурсы» в конструирование этнонаций и поддержку этнических культур. Документ узурпировал такие ключевые общегражданские понятия, как «национальная культура», «национальные интересы», исключительно в пользу этнических общностей, повторял старые советские «клише», например, «национальное образование», даже вводил такие несуразные категории, как «национальные интересы народов», «национальные реалии». Но главное – документ был пронизан алармистской риторикой, неадекватно оценивавшей относительно благоприятное (насколько это позволял общий уровень развития всего государства) состояние этнических культур, носителям которой в гораздо большей степени требовалась социальная мобилизация, а не «национальное возрождение», а тем более этнический партикуляризм.

Тупиковая идеология, амбиции и недостаточный профессионализм новых российских парламентариев также не позволили выработать и конструктивные законы в сфере регулирования межэтнических отношений. В Комитете по межнациональным отношениям ВС РФ, возглавлявшемся Н. Медведем, был рожден законопроект о правах меньшинств, по которому получалось, что особой поддержкой должны были пользоваться, скажем, не коми, чукчи или карелы, уже обладающие статусом «коренной нации» в «своих» республиках, а любые другие народы, в том числе русские, украинцы, азербайджанцы, армяне.

В Комитете по малочисленным народам на пути принятия закона о правах коренных малочисленных народов была создана настоящая преграда в виде необдуманных попыток перенести в текст закона политическую риторику Международной декларации о правах аборигенных народов. Отечественными учеными и политиками последний документ воспринимался как высшая правовая норма.

В России, где все население нуждалось в улучшении социального бытия и где ресурсодобывающая промышленность сосредоточена в зонах преимущественного проживания малочисленных народов, текстуальное копирование подобных подходов, особенно в вопросах владения землей и ресурсами, изначально было безнадежным делом. Нужно было искать компромиссный вариант, к чему законодатели пришли только спустя несколько лет. Кроме того, все тот же примитивный взгляд на коллективные права этносов создавал конфликтогенную идеологию: русский старожил-охотник, например, под действие закона не попадал, а писатель-чукча, живущий в Петербурге, напротив, попадал.

В феврале 1992 г. автор настоящей статьи был приглашен на должность председателя Государственного комитета по национальной политике в России. Власти в тот период были заняты реализацией структурных экономических преобразований в стране. Вопросы национальной политики не были центральными, хотя наличие конфликтных ситуаций (особенно кризис во взаимоотношениях с Татарстаном и Чечней) ставило задачу более эффективного управления этой сферой общественной жизни. В правительственных и экспертных кругах начинались процесс изживания радикально-демократической идеологии перед лицом жестких реалий, и даже поиск адекватных терминов и попытки категоризации вновь возникших ситуаций и явлений. Концептуализация политики в ситуации быстрых перемен в принципе представляется, хотя трудным, но все же необходимым делом: общество не могло жить старыми нормами, но и для принятия новых всегда существует определенный предел.

Едва ли было разумным и возможным в 1992 г. начинать концептуальные переосмысления с публичного сомнения по поводу самого термина «национальная политика». Дело в том, что, по убеждениям автора (тогда их не разделяли даже его ближайшие помощники по министерству и коллеги по научной профессии), «национальная политика» – это политика осуществления внешних интересов государства. Именно так это принято понимать во всем мире. Внутренняя политика государства в отношении этнических общностей обычно называется этнической политикой (ethnic policy) или политикой в отношении меньшинств (minority politics). Поэтому, например, в переводе на английский язык термин «национальная политика» должен переводиться и действительно переводится как «nationalities policy». Но для того чтобы внедрить это в общественное сознание, требовалось время. Работа над вариантом концепции национальной политики была начата Миннацем России весной 1992 г. и представлена на заседании Правительства под председательством Б. Ельцина 30 июля 1992 г. Судьба этого документа с позиции сегодняшнего дня выглядит достаточно драматично.

Во-первых, о содержании самого документа. Язык концепции, включая базовые категории, был намеренно избран наименее кон-фронтационным, оставляющим поле для дальнейших доктринальных поисков. Вместо терминов «нация» и «меньшинства» были использованы понятия «народы», «национальности» и «этнокультурные общности» как синонимы. Учитывая, что только 47 % представителей нерусских народов проживают на территории «своих» республик, было предложено рассматривать полем национальной политики всю территорию государства, а ее субъектом – все этнические общности (народы), включая русских. Именно поэтому, впервые в документах появился специальный раздел о проблемах русских, в том числе и за пределами России.

Как некая общая формула политики для полиэтничной России был предложен принцип «единства в многообразии», или культурного плюрализма: государство, власть и ресурсы, как на федеральном, так и на других уровнях не являются собственностью той или иной этнической группы. Центр, включая властные институты и культурно-информационное пространство, должен отражать культурную мозаику всего государства. В республиках власть и распоряжение ресурсами (в широком их понимании) не могут быть узурпированы представителями только титульной национальности. Именно поэтому проект концепции содержал рекомендации в адрес федеральных властей по расширению представительства нерусских народов и культур в центре страны, в том числе организацию вещания на языках других крупных народов страны (татар, чувашей, бурят, чеченцев и другие).

И все же основным в проекте концепции был раздел, посвященный дальнейшему развитию федерализма в России. Существование этнотерриториальных автономий всегда рассматривалось автором статьи как важнейший механизм и стратегия национальной политики, ибо их наличие в СССР проявило себя как реальный институт сохранения групповой целостности и защиты прав и развития культур народов. Правда, сам термин «автономия» (достаточно достойный и широко употребляемый в мире) в документе не присутствовал по чисто политическим соображениям: в российских республиках от него поспешили избавиться как от уничижительного.

В связи с этим попытки приписать в то время Госкомнацу и лично автору данной статьи позицию упразднения республик являются беспочвенными. Они были вызваны, скорее всего, упрощенным восприятием, а также намеренной дезинформацией. Достаточно привести цитату из открытого письма Р. Абдулатипова Президенту Б. Ельцину в апреле 1994 г.: «Помню, как Вы в свое время резко отозвались о концепции национальной политики тогдашнего Госкомнаца, которая строилась на отказе от национального принципа формирования субъектов Федерации. Более того, концепцией предусматривалось объявить из Москвы вместо наций какое-то согражданство. Вы справедливо оценили такой подход как объявление войны внутри России»[8]. Ничего подобного со стороны Президента при обсуждении концепции в действительности высказано не было.

Неадекватная интерпретация концепции могла возникнуть и в силу того, что в проекте предлагалось расширение прав территориально-административных образований (краев и областей) до уровня республик. Это было продиктовано тем, что децентрализация власти и наделение ею местных сообществ позволяют более чувствительно реагировать на любые запросы и потребности граждан, в том числе и этнокультурного характера. В связи с этим в концепции говорилось о необходимости развития местного самоуправления (принятый к тому времени соответствующий Закон о местном самоуправлении носил крайне ограниченный характер). Сильное местное самоуправление рассматривалось как не менее эффективный, чем федеральная власть, механизм ограничения нарождающегося всевластия региональных этнических элит. Эти два момента в проекте концепции и породили еще далеко не закончившийся упорный политический торг последних за ограничение полномочий Центра и укрепление собственной власти. Важной новацией, содержащейся в концепции, было предложение о признании политики национально-культурной автономии, столь рьяно осужденной в свое время большевиками. В предложенном документе достаточно четко определялись императивы и приоритеты экстерриториальной автономии как важнейшей формы государственной поддержки и развития культур и учета интересов и прав граждан в стране, где административные, в том числе республиканские, границы далеко не совпадают с ареалами расселения народов.

В конечном итоге на заседании Правительства 30 июля 1992 г. концепция не была принята, но и не была отвергнута. Не будь обсуждения этого документа в 1992 г., возможно, не появилось бы более грамотной записи в Конституции 1993 г. о республиках как государствах, а не «национальных государствах». Не было бы более адекватного восприятия проблем русских за пределами России и соответствующих корректив в деятельности российских ведомств, в том числе МИДа, уже в 1992 г. Не были бы внесены принципиальные коррективы в тексты законопроектов по проблемам межнациональных отношений, что в конечном итоге позволило принять закон «О национально-культурной автономии» в 1996 г. Наконец, текст принятой в 1996 г. Концепции государственной национальной политики вобрал в себя все принципиальные положения документа 1992 г.

Но тогда откуда такая грустная слава «отвергнутой концепции»? Этому есть несколько причин. Важнейшая из них – тогдашняя неготовность российской политики воспринять необходимые новации: для этого требовались еще дискуссии и время. Это был не самый благоприятный политический момент: радиальные националистические движения были на подъеме, а лидеры республик еще не уладили взаимоотношения с Центром, не обзавелись президентскими самолетами. Наконец, была допущена ошибка в тактике подготовки концептуального документа: обсуждение проекта документа с республиками носило ограниченный характер. И все же главное заключалось в амбициях тех федеральных политиков, которые претендовали на собственное авторство новой национальной политики. Практика оформления государственной политики в форме доктрин, концепций или программ общепризнанна. В отличие от законов доктринальные документы являются официальными ориентирами, а не обязательными предписаниями. Однако в ситуациях общественных трансформаций значимость такого рода ориентиров возрастает: концепция – это официальный трактат, нацеленный на перспективу и определяющий рамки и цели перемен, инициируемых властями. Если закон обязывает, концепция объясняет и рекомендует.

Работа над правительственным документом по вопросам национальной политики продолжалась в Миннаце России при министрах С. Шахрае и Н. Егорове и была успешно завершена при В. Михайлове, который смог довести дело до ее принятия на заседании Правительства РФ. Пожалуй, самая большая ирония в том, что принятый документ был результатом длительных согласований его текста с основными «потребителями» концепции. Только сравнительно небольшая группа, главным образом московских деятелей, продолжала баталию, вплоть до наушничанья о якобы «вредном» содержании документа. Это, кстати, задержало его подписание на два месяца.

В чем суть принятого документа, как следует его читать и использовать? В течение нескольких рабочих дней перед рассылкой проекта документа до заседания Правительства все было в полном смысле завалено предложениями и замечаниями от субъектов Федерации и от федеральных ведомств. Были учтены все основные замечания, в том числе и самые «неудобные» – от Татарстана, Башкирии, а также от МИДа и Минэкономики России. Из текста ушли назойливые упоминания о сохранении целостности государства и об определяющей роли русского народа, вписанные некоторыми напуганными авторами в первоначальный вариант.

В тексте не употребляется термин «нация», а объясняются понятия «народы», «национальности», «этнокультурные» или «национальные общности», используемые скорее как синонимы, нежели как иерархические доктринальные величины. Сделано это не для того, чтобы «упразднить нации», а с целью ввести документ в русло всей международно-правовой практики и доктринального языка.

Концепция вместе с тем не вводит категорию гражданской российской нации. Это было сделано в связи с необходимостью оставить некоторое доктринальное пространство для процесса гражданского строительства, который не мог быть легким. Более того, концепция делает уступку в пользу этнического понимания термина «народ». В концепции под понятием «народ» имеется в виду общность, члены которой разделяют общие элементы культуры, прежде всего язык, обладают чувством солидарности. Кстати, гражданское и этнокультурное значения понятия «народ» не противоречат друг другу.

Концепция более современно трактует понятие самоопределения как формы обеспечения права гражданских и этнокультурных общностей на выбор самостоятельных путей развития и форм политического управления. Самоопределение в рамках полиэтничных государств осуществляется в двух основных формах – территориальных образований и национально-культурной автономии. Поэтому существование республик в составе Российской Федерации признается важнейшей формой внутреннего территориального самоопределения. Дальнейшее развитие федерализма и совершенствование разнообразных и разностатусных взаимоотношений с федеральным Центром и другими субъектами Федерации определяются как одни из приоритетных задач государственной национальной политики.

В концепции не фиксируется право на самоопределение в виде отделения, но такое право отсутствует в Федеральной конституции и в конституциях республик (кроме Тувы и Татарстана, в конституциях которых этот вопрос обойден с помощью формулирования ассоциированного статуса). В настоящее время нет государств, где бы законодательство и доктрины предусматривали явочную сецессию (волевое одностороннее отделение); и России нет смысла повторять безответственную лексику советских конституций. Право на сецессию в международном праве не разработано и признается только в случае его осуществления на основе взаимного согласия, как это было в ситуации распада СССР. Не будь этого согласия, международное признание новых государств могло бы не последовать[9].

Второй важной формой самоопределения концепции подчеркивает экстерриториальную автономию. Ее субъектом могут быть любые народы и этнокультурные общины независимо от территории расселения. Это, прежде всего, право на отправление разнообразных запросов граждан, которые возникают на основе их этнокультурной принадлежности и самосознания. Концепция трактует национально-культурную автономию гораздо шире, чем ее фольклорно-этнографический вариант. Предусматривается (помимо образовательно-культурной деятельности любого уровня) право на особые формы политического представительства (пока в Ассамблее народов России как общественно-государственной палате) и законодательную инициативу. В чем-то эта форма самоопределения даже перспективнее и мощнее территориальной.

В концепции последовательно проводится принцип гражданского равноправия и равных прав народов. Во-первых, все народы России определяются как государствообразующие, хотя отмечается историческая роль русского народа и определяющее значение русского языка и культуры для населения всей страны. Именно через эту культурную систему граждане России независимо от этнической принадлежности способны в полной мере реализовать свои социальные возможности и политические права. Концепция тем самым не ориентируется на культурный и политический изоляционизм, как тормозящий фактор модернизации.

Во-вторых, концепция ставит ограничители для местных этнократий и нарушений прав человека на основе этнической дискриминации.

Наконец, концепция, чтобы избежать градации граждан на разно-статусные категории по этническому признаку, крайне ограничено использует понятие «меньшинства». Это не для того, чтобы обойти проблему мирового значения, зафиксированную в ряде международных деклараций. Международное понятие «меньшинства» – это все численно не доминирующие в государстве группы, то есть, строго говоря, к ним должны быть отнесены все нерусские народы. Для них международно-правовыми документами предусматриваются разнообразные права, но они никак не идут дальше культурно-образовательных и антидискриминационных. Едва ли резонно зачислять в категорию меньшинств чувашей, татар, якутов, осетин и другие народы, имеющие территориальную автономию и мощные культурные институты. А если оставить в этой категории только всех других (без «своей» государственности), то получается абсурд. Для коренных малочисленных народов (главным образом, народов Севера), которые проживают в особых экологических средах и сохраняют традиционное хозяйство, необходимы другие подходы. Концепция приводит их в соответствие с международными требованиями. В итоге среди претендентов на статус «меньшинства» остаются главным образом представители диаспор крупных народов (украинцы, армяне, азербайджанцы и другие), а также дисперсно-расселенные народы (евреи, греки, корейцы и другие), которые находятся далеко не в приниженном положении. А ведь именно в приниженном статусе и необходимости особой защиты заключается суть доктрины меньшинств. К тому же в стране сохраняется традиция негативного восприятия категории «нацмен», и не хотелось бы ее возрождать ради соответствия международному словарю.

От того, с каким исходным инструментарием работает экспертиза, зависит корректность последующих политических действий. Неадекватная научная доктрина, перейдя в сферу практики, может вызвать к жизни явления, называемые «ложной этничностью».

Итак, с 1996 г. в Российской Федерации существует официальная концепция государственной национальной политики. При всей важности обозначенных ею ориентиров наивно полагать, что реальный политический ориентир должен испытать жесткое ее «направляющее» воздействие. Остается один, довольно большой вопрос: чем должна быть достроена концепция?

Самое важное из всего комплекса межэтнических проблем – обеспечить предотвращение конфликтов, ибо они делают уже особенно бессмысленной, запаздывающей и в чем-то даже лицемерной разработку программных стратегий. К тому же прессинг открытого конфликта заставляет политиков не думать и действовать в категориях лет и десятилетий, а вести счет неделями, днями или даже часами, работая на ближайший результат. В этой ситуации о некоей общей идеологии и стратегии говорить вообще не приходится: Поэтому в нынешней ситуации не меньшее значение имеют стратегии среднего и низшего уровня, а также техника претворения в жизнь идеологических договоренностей или законов. Если последние провозглашают равенство всех граждан, а также равноправие народов в едином государстве, тогда встает один кардинальный для конкретной политики вопрос: есть ли смысл в ситуации, когда советское государство и без того десятилетиями насаждало и конструировало жесткие этнические границы и во многом строило на этом управление страной, включая как этнические репрессии, так и этнический фаворитизм, продолжать стратегию этнополитического партикуляризма и фиксирования социальных группировок данного типа в ущерб не менее важным усилиям по утверждению общегражданской лояльности, а значит, и общероссийской общности или нации?

Как известно, государства существуют не по причине писаных конституций, охраняемых границ и международного признания. Они есть тогда, когда наличествует не только представление об этом государстве, но и лояльность ему со стороны граждан[10]. Точно так же известно, что общества различаются не степенью культурного многообразия, а тем, какое имеется значение этим различиям. Вопрос о регулировании межэтнических отношений в странах бывшего СССР не может рассматриваться вне важной цели формирования общероссийской, общеукраинской, общемолдавской или общеказахстанской идентичности. Именно по этой причине, будучи последовательным сторонником политики культурного многообразия и плюрализма, автор настоящей статьи высказывает определенные предпочтения в пользу более важного в данный момент интеграционистского подхода. Дело в том, что смертоносные конфликты сегодня возможны не только внутри полиэтничных обществ, но и между полиэтничными обществами-государствами. Да и внутренние конфликты в постсоветских государствах происходят не от напряженного состояния этносов, а от слабости и расколотости гражданских общностей.

Этим вопросом не снимается проблема обеспечения и поддержки различных этнических культур и прав народов. Дилемма в том, что оба эти вопроса взаимосвязаны, и нужно найти баланс между интегративностью и групповой отличительностью. Какие здесь главные проблемы?

Прежде всего, это вопрос о государственном устройстве. Федерализм является наиболее адекватной формой организационной структуры полиэтничных государств. Россия в этом плане демонстрирует наиболее последовательную позицию, оставаясь пока единственной из 15 государств Федерацией.

Но проблема федерализма в России – это теперь преимущественно повседневная практика. «Этнический федерализм», что примерно равнозначно употребляемому понятию «этнотерриториальная автономия», реально существует. Он базируется на том, что население определенной автономии представляет собой гомогенную этническую общность или хотя бы значимое большинство данного населения. В этом случае как общефедеральная, так и внутрифедеральная государственность не приходят в противоречие с этническим фактором, то есть с этнокультурным составом населения. Но это требует совершенно особой концепции гражданственности.

Ситуация осложняется тем, что российские республики являются полиэтничными, в большинстве из них титульная группа составляет этническое меньшинство или же имеются две или несколько титульных групп. Границы республик в свое время оформлялись с учетом не только состава населения, но и экономических и политических факторов, главным образом в пользу этих республик, учитывая политическую установку на ликвидацию отсталости «национальных окраин». Процесс демократизации выявил доктринальные тупики прошлой политики. Современное политическое творчество находит новые, более демократические формулы. Идет поиск разрешения этих противоречий. Республики (как население, так и политические элиты) предпочли сохранить свой главный капитал – территории с их ресурсными возможностями. Ни одна из титульных этнических групп не выступила с проектом сокращения территорий для приведения их к этнической гомогенности. Почти во всех декларациях о суверенитете и в конституциях республик была найдена примерно одинаковая формула: основой государственности и источником суверенитета и власти в республиках является проживающий в ней народ[11].

Эта формула позволяет развивать общедемократические формы управления у республик, хотя явление узурпации власти в республиках в пользу одной из этнических групп имеет место, что составляет один из наиболее конфликтогенных факторов в жизни современной России. Возможности для сохранения межэтнического баланса, в том числе в сфере распределения власти, в республиках сохраняются. Их конституционные основы и накапливающийся неформальный опыт достижения согласия позволяют это сделать.

Существует также другой кардинальный вопрос, вернее, дилемма этнического федерализма: как в условиях рынка и демократии (то есть этническая принадлежность не может быть причиной, как дискриминации, так и особых преференций) все же обеспечить отличительный этнокультурный профиль государственных автономных образований (часто при демографическом меньшинстве титульной группы) без изменения их территориальных границ? Этот профиль («национальный облик») республик является важнейшим (символическим, реальным) фактором сохранения групповой целостности не доминирующих в стране культур.

Представляется, что в республиках должны фиксироваться и отражаться в государственных институтах одна, две или более (Дагестан) предпочтительные или референтные этнокультурные системы наряду с доминирующей на уровне всего федеративного государства культурной системой, русской или, точнее, русскоязычной культурой. Другими словами, пропуск для участия в управлении республикой обеспечивает не этническая принадлежность, а представительство в местной культуре (наряду с возможным цензом оседлости).

Следует подчеркнуть, что наличие этнического компонента в российском федерализме предполагает возможность асимметрий. Не может быть и равенства между республиками. Предложения по распределению власти по групповому этническому принципу в варианте демократии согласия[12] вызывают сомнения, хотя консоциальность как дополнение к механизму представительной демократии в России необходима.

Во-первых, для осуществления предлагаемых процедур распределения власти по данному принципу необходимо выявление границ этнических групп. Хотя в СССР каждый гражданин в паспорте носил своеобразную прописку в одной из групп, на деле эти границы являются не столь жесткими, как в обществах, где их усиливают расовые различия, реальная разделенность по разным конфессиям и т. д. Кроме того, в России сохраняется высокий уровень смешанных браков. Предлагаемые процедуры поставят в сложное положение десятки миллионов людей, могут привести к появлению настоящих этнических партий, а также и трудовой сегрегации.

Во-вторых, в современной России менее 50 % нерусских проживает в территориальных автономиях, а в «своих» – еще меньше (10 млн из 28 млн человек). Таким образом, через этнический федерализм решается только часть проблем распределения власти в пользу недоминирующих.

Отсюда вывод: распределение власти в полиэтнической стране не покрывается федерализмом, а должно решаться через экстерриториальные формы на уровне всего государства – как его Центра, так и региональных местных сообществ. Но в России уже реабилитирована доктрина экстерриториальной национально-культурной автономии. Принятый в июне 1996 г. закон дает надежду на успех распределения власти ради сохранения и развития ее культурного многообразия. Надо учитывать, что в настоящее время закон предусматривает право на политическое представительство и даже на законодательную инициативу через этнокультурные ассоциации и другие коалиции.

Критики интеграционистского подхода иногда несправедливо отождествляют его с ассимиляторством. Так, авторы книги «Национализм и рациональность»[13] ставят интеграционизм в один ряд с таким методами упразднения различий, как геноцид, насильственные депортации и т. п. Кстати, в России особенно старшее поколение ученых и политиков или сторонники ультранационалистических взглядов также отвергают интеграционистский подход. Одни видят в утверждении общероссийской, общереспубликанской общности и лояльности попытку насадить новый вариант «единого советского народа» или региональный сепаратизм; другие считают, что это может подорвать чистоту и статус главной «государствообразующей» нации – русских.

Противники интеграционизма не учитывают два принципиальных момента. Во-первых, речь идет об интеграции, включающей межэтнические коалиции для пользования властью на гражданской основе. Во-вторых, интеграционизм в современном мире стал и элементом культурных систем. Культура каждой отдельной группы по сути плюралистична и включает в себя элементы заимствований. Возрождение некой утраченной нормы для этнических культур – утопия, ибо такой нормы в ее чистом виде не было и в прошлом.

Демократия согласия и распределение власти между группами возможны как часть интеграционистской практики, осуществляемой только через фиксированные нормы, через неформальные договоренности.

Как же распределять власть в Центре в полиэтничном государстве? Необходимо учитывать, что рекрутируемые в центральную власть представители этносов вливаются, как правило, в единый клан высшей бюрократии и могут быть не меньшими централистами и великодержавниками, чем этнические русские. Инкорпорация в высшую бюрократию ослабляет и даже может элиминировать этническую ориентацию, а некоторые представители этносов могут намеренно в целях демонстрации личной лояльности и укрепления выступать за жесткую государственность. Здесь существует серьезная проблема личностного и психологического уровня.

Главная слабость консоциальных (групповых) подходов в распределении власти в полиэтничных обществах состоит в том, что они исходят из позитивистских представлений о гомогенности этнических групп и априорной этнической лояльности их элитных представителей. «Служение нации» и «борьба за интересы своего народа» часто могут быть лишь средством достижения власти и авторитета. Этнический фактор в политике не только служит средством мобилизации, но и выступает в качестве, как капитала политического торга, так и аргумента при переговорах с другими членами политического клуба.

Ученые склонны обращать внимание только на два институционных уровня политики – принципиально-декларативный и уровень реальных практик и процедур. Но есть еще один уровень, который политическая антропология только начинает осознавать как предмет изучения[14]. Это уровень неписаных и негласных представлений, поведенческих норм, включая систему неформальных связей и личностных контактов.

Отечественная академическая традиция также способствовала утверждению приоритета взаимоисключающей этнической идентичности. Этнографическая наука со своей стороны помогла категоризации этнических границ, абсолютизируя гомогенность и значимость этнокультурных сообществ. Интеллектуальный этнонационализм при такой поддержке обрел причудливые формы как изощренных схоластических конструкций, так и паранаучных построений о «подразделениях этноса», «субэтносах», «метаэтносах» и т. п., которыми и питается постсоветский этнонационализм.

Весь его язык фактически заимствован из этнографических и исторических текстов, включая также основополагающие понятия, как «жизнь или вымирание этносов (наций)», «этническая территория», «коренная нация», «национальные движения (возрождение народов)», «национальный вопрос», «межнациональные отношения (конфликты)», «национальность», «родной язык», (как язык национальности) и т. п. Ни одно из этих понятий в мировой науке не используется в качестве категорий, а если и используется, то исключительно в гражданско-политическом контексте: «национальность» как гражданство, «национальная политика» как политика государственных интересов.

Большинство этих категорий с научной точки зрения уязвимы или просто бессмысленны, а с общественно-политической точки зрения порождают тупиковые стратегии. «Этносы», «суперэтносы», «субэтнические группы», «национальные группы» и многие другие неизвестные мировой науке понятия и категории, тем не менее, вошли в язык постсоветской политики, провоцируя конфликтность и делая невозможным принятие даже минимально необходимых законов, обеспечивающих интересы и права граждан, основанные на осознании или принадлежности к той или иной культурной общности.

Учитывая все это, постсоветский национализм (точнее, этнонационализм) следует определить как доктрину и политическую практику, основанную на понимании нации как формы этнической общности, обладающей членством на базе глубоких исторических и других объективных характеристик, и на проистекающем из этого коллективного членства праве обладания государственностью, включая институты, ресурсы и культурную систему. Все трудности с определением понятия «нация» связаны не со сложностью материи, а с эпистемологически неверной посылкой придать значимость объективной категории по сути пустому, но ставшему эмоционально влиятельным термину, за исключительное обладание которым состязались две несовпадающие формы группировки людей – государство и этнокультурная общность.

По убеждению автора статьи, нация – это политический лозунг и средство мобилизации, а не научная категория. Состоя почти из одних оговорок и противоречий, это понятие как таковое не имеет права на существование и должно быть исключено из языка науки. В этнокультурном смысле понятие «нация» утратило в современном мире всякое значение и стало фактически синонимом этнической группы. Сегодня «нациями» называют себя лидеры даже самых немногочисленных этнических общностей.

Представляется, что применяемое в государственно-политическом значении понятие «нация-государство», или «национальное государство» («nationstate»), также является одной из грандиозных мистификаций. Всякие попытки разделить политическую карту мира на государства-нации и государстване нации вызваны упрощенными представлениями о внешнем мире, о степени этнической гомогенности других государств и преувеличенным представлением об «уникальности» собственных стран. То есть это вопрос интеллектуальных дебатов, а не вопрос о реальном типе государственных сообществ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.