Глава третья

Глава третья

Плавание от Рио-де-Жанейро вокруг мыса Горн до губы Зачатия и Вальпараисо. – Пребывание в этих местах.

В тот же день по сигналу со шлюпа «Моллер» подняли мы один якорь, а в следующее утро вступили под паруса; но до наступления морского ветра успели дойти только до крепостцы Низменной. 14 января поутру с береговым ветром удалились от берегов настолько, что с наставшим в 10 часу морским ветром могли под всеми парусами взять курс S. Прибрежный муссон донес нас в двое суток до широты 27?°; тут, после некоторых перемен, настал опять N ветер, и плавание наше было по-прежнему успешно. Проходя реку Ла-Плату, имели мы на короткое время крепкий ветер от SW, а потом опять благополучный из NW четверти. 22 января удивила нас встреча большого стада летучих рыб. Мы тогда были в широте 37?°, и термометр показывал только 13°, так что и самим нам становилось уже свежо. 26 января достигли мы широты 42?° S и долготы 55° W. Пользуясь тишиной, застигшей нас в этом месте, привязали мы новые паруса, готовясь к беспокойному плаванию около мыса Горн. Натуралисты также употребили этот день с пользой для обогащения своих коллекций многими экземплярами птиц, число которых около нас с приближением к Фолклендским островам заметно возрастало. Мы весьма часто сообщались с нашим спутником и, когда обстоятельства позволяли, посещали друг друга и делились добычами охоты и рыбной ловли.

2 февраля на рассвете увидели NO часть Фолклендских островов, а в 10 часов миновали, в расстоянии около 10 миль, устье обширной губы, ознаменованной несчастным концом путешествия капитана Фрейсине, потерпевшего тут кораблекрушение. Свежий NO ветер быстро пронес нас мимо этого берега, который около полудня скрылся в пасмурности.

4 февраля прошли мы параллель Земли Штатов в долготе 60° и с этого времени стали, как говорится, огибать мыс Горн, который не замедлил сделать нам обычное свое приветствие. Вечером налетела буря от запада, всю ночь жестоко свирепствовавшая, с дождем и великим волнением. Поутру «Моллера» было не видно; густой туман покрывал горизонт; на сигналы наши ответа не было; мы разлучились. Сопутствие судна необыкновенно оживляет вечное однообразие продолжительного плавания; приятно видеть, что есть кроме нас человеческие существа на свете, и между судами рождается, наконец, такая же близость, как между обитателями судна. К этому присоединяется чувство о необходимости взаимной помощи; судно, оставшееся одно посреди океана, уподобляется человеку, одинокому в степи, и сходные эти положения производят на него равно неприятное впечатление. Собственно для меня разлучение это было тем неприятнее, что капитан Станюкович не назначал еще мне рандеву, а потому и не знал я, где он именно остановится, в губе ли Зачатия или в Вальпараисо; я полагал, что в первом месте, как указанном нам инструкциями, и потому решился сначала искать его там.

Западные, большей частью крепкие, ветры, сопровождаемые, как обыкновенно, большим волнением и зыбью, продолжались 10 дней. Пользуясь каждой их переменой, меняли мы долготу довольно хорошо и 13 февраля прошли меридиан мыса Горн в широте около 61°. На следующий день имели кратковременную, но зато весьма жестокую бурю. 15 числа были в широте 61?° – наибольшее наше удаление к югу. Отсюда ветры нам более благоприятствовали и, отходя то к N, то к S, позволяли с успехом менять как широту, так и долготу; так что мы 24 февраля прошли уже параллель Магелланова пролива, обойдя, таким образом, Огненную Землю за 19 дней, – плавание довольно удачное в столь позднее время года. Погода во все это время была сырая и холодная: туман, мелкий дождь, снег, град сменялись между собой; горизонт очищался весьма редко, а солнце показывалось сквозь мрак на одно только мгновение; термометр стоял обыкновенно между +2 °C и +4 °C. Со всем тем положение наше было весьма сносно, мы ни в чем не нуждались; продолжительных бурь не имели вовсе, а топившаяся с утра до вечера в жилой палубе печь сохраняла людей и от холода и от сырости.

Я зяб более других, ибо в каюте моей термометр не поднимался выше 5–6 °C. В Петербурге при такой температуре в комнатах казалось бы невозможным жить; но мне она не препятствовала даже продолжать повседневные мои работы. Давно замечено, что такие вещи, которых в обыкновенной городской жизни опасаются, как производящих болезни, в морских путешествиях переносятся и легче и без всяких вредных для здоровья последствий; например, сквозной ветер: сколько катаров, ревматизмов и т. п. приписываются сквозному ветру. Мы живем век на таком ветре, не подозревая и существования его, или, лучше сказать, мы не знаем иного ветра, кроме сквозного, и все-таки не удостаиваем его права гражданства между 32 другими. Приписывают это соленым частицам, содержащимся в морском воздухе, равномерной температуре его днем и ночью и многим другим вещам. Не оспаривая влияния всех этих причин, думаю я, однако же, что не менее всех их действует и то, что мы себя – волей или неволей – не нежим и притом ведем жизнь правильную и умеренную.

Весьма свежие ветры между SW и WNW с огромнейшей зыбью быстро несли нас к северу; наконец 27 февраля в широте 45?° достигли мы пределов прибрежного муссона. Погода с каждым часом становилась теплее, море спокойнее, небо яснее, все означало вступление наше в климат благословенный. Мы правили прямо к губе Зачатия. 3 марта расстояние наше до ближайшего берега по счислению было только 8 миль, но густой туман скрывал его. Ночью туман рассеялся, а рассвет явил нам зрелище неописанного величия и прелести: зубчатая с острыми пиками цепь Анд резко выделялась на небесной лазури, первыми лучами солнца озаренной! Не буду умножать числа тех, которые терялись в тщетных усилиях передать другим чувства свои при первом виде подобных картин природы. Они неизъяснимы, подобно великолепию самого зрелища. Переливы цветов, постепенное освещение облаков и неба с поднятием солнца неподражаемо прелестны. К сожалению, зрелище это, как все в высокой степени изящное в природе, было непродолжительно: с увеличением массы света в атмосфере огромный исполин, Анды, казалось, погружался в бездну, а взошедшее солнце сгладило и следы его.

Скоро показались известные Перси, две горы на мысе Биобио, вид которых, достаточно объясняемый названием, служит наилучшей приметой для распознания губы Зачатия. В полдень находились мы против Битых Горшков, камней, отмечающих северную оконечность полуострова, образующего эту губу, а в 3 часа легли на якорь против маленькой деревеньки Томе, на восточной стороне губы. Дорожа временем, я не стал лавировать к Талькагуане, обыкновенному пристанищу судов в губе; намерение мое было только осведомиться о шлюпе «Моллер», что легко можно было исполнить, послав туда шлюпку, время проезда которой естествоиспытатели могли с пользой употребить для своих исследований, как и я для моих наблюдений, и, помимо того, здесь гораздо удобнее и дешевле можно было запастись свежей провизией, и в особенности дровами.

* * *

Было уже довольно поздно, поэтому отправление шлюпки в Талькагуану отложено было до следующего утра. Натуралисты, в нетерпении ступить на сушу после продолжительного и для них бесплодного плавания, не теряя ни минуты, съехали на берег ночевать. На следующее утро, отправив мичмана Ратманова в Талькагуану, последовал и я за ними. Устроив, во-первых, все относившееся до снабжения шлюпа, занялся я наблюдениями астрономическими и магнитными и до вечера не выходил из палатки. Между тем естествоиспытатели обегали все окрестности и возвратились, восхищенные здешней природой и со столь богатыми коллекциями, что всего нельзя было поместить на суда и надлежало оставить до утра на берегу. К ночи возвратились мы на шлюп, все весьма довольные своим днем. Ратманов и Постельс были уже дома, не привезя никаких известий о «Моллере». Заключая из этого, что он прошел прямо в Вальпараисо, положил я на следующий день идти туда же.

Деревенька Томе лежит на берегу небольшой бухты, окруженной песчаным берегом. В разных от нее направлениях между холмами рассеяно еще несколько хижинок (ранчо). Все они населены дружелюбнейшим и ласковейшим в свете народом. Мы слишком мало были между ними и слишком были заняты другими предметами, чтобы узнать их коротко; но эта черта их характера слишком была резка, чтобы ее не приметить. В первый день наша шлюпка нашла у берега большой прибой. Проезжавшие мимо верхом, видя ее затруднение, без всякой просьбы въезжали в воду, помогали нашим выходить на берег и потом, не сказав ни слова, продолжали свой путь. Жители, окружив их, приглашали к себе, но без всякой докучливости или привязчивости. При покупке всего нам нужного не заметил я в них ни малейшего состязания; напротив того, нас часто отсылали к соседям, когда кто-либо из них мог нам доставить какую-нибудь вещь дешевле.

Вообще все показались нам образованнее, нежели соответствующие классы в других странах. За целый день не заметили мы ни одной ссоры или брани. К детям были они ласковы, а дети, с своей стороны, были очень благонравны. Невзирая на множество детей, не слышали мы совсем их визга, столь несносного, когда он происходит от своенравия. Мне случилось встретить целую толпу мальчиков, шедших в школу, которые все с особенной веселостью и без малейшей застенчивости предлагали нам в продажу кур, и если б каждый, вместо дощечки, имел за пазухой курицу, то мы рисковали бы накупить их вдесятеро больше, чем было нужно. Толпа эта в синих пончо, остроконечных шерстяных колпаках и с деревянными дощечками в руках представляла картину, поистине характерную.

Поселянин, у которого нашли приют наши натуралисты, был, кажется, зажиточнее и в той мере и гостеприимнее прочих; он оскорбился, узнав, что мы привезли с собой обед, а чтобы его утешить, должны мы были согласиться за его столом соединить наш обед с его olla [олья – овощное рагу] – блюдо, столь же неизбежное за испанским столом, как щи за русским. Вино здешнее весьма похоже на плохую малагу, но с хорошей выделкой могло бы быть весьма вкусно. За целый день беспокойства, за завтрак и обед должны мы были хозяину нашему заплатить по пиастру с брата.

Хотя частые посещения судов всех наций, особенно английских, повысили цены на все предметы, мы все же могли запастись всем нужным по довольно сходным ценам.

На рассвете 6 марта, получив с берега все остальное, снялись мы с якоря при весьма тихом южном ветре. В это время года господствует еще обыкновенно во всей силе береговой муссон, и потому я был в полной уверенности, что ветер около полудня засвежеет. Однако в устье губы встретили мы, к удивлению, безветрие, заставившее нас положить верп. Мне не хотелось класть якоря, чтобы иметь возможность вступить под паруса с первым дуновением южного ветра, которого я все еще ожидал каждую минуту. Но вместо того ночью нашел шквал от NNO, которым сдернуло верп, и шлюп понесло быстро на лежавшие только в 1? милях под ветром камни Паярос Пинос. Отрубив кабельтов и вступив под паруса, избавились мы от этой опасности и положили якорь, зайдя далеко в губу. Весь следующий день провели в тщетном искании потерянного верпа.

8 числа мы снялись опять и в устье губы опять встретили противное маловетрие, с которым могли, однако, кое-как лавировать, так что при нашествии густого тумана вечером были уже вне самой узкости, но все еще весьма близко к берегу. Рев бурунов до самого утра напоминал нам о неприятном соседстве; чтобы избавиться от него, мы буксировали всю ночь к NW при совершенном безветрии. Мы сделали при этом наблюдение, впрочем не новое, о большей силе звука ночью; хотя расстояние наше от берега беспрестанно увеличивалось, но буруны с наступлением темноты стали несравненно слышнее.

Весьма тихие северные ветры или совершенное безветрие при густых туманах мучили нас четверо суток; нетерпеливо ожидаемый южный ветер задул только вечером 17 марта. На следующее утро мы были уже весьма близко к губе Вальпараисо, но густой туман, покрывавший берега, задержал нас и тут несколько часов. После полудня туман рассеялся, и мы под всеми парусами легли к северу. Первым предметом, встретившимся нашим взорам, когда стала открываться губа Вальпараисо, был шлюп «Моллер», в ту самую минуту вступавший под паруса. Следуя прямо в Вальпараисо, избежал он всех тех остановок, какие мы испытали, и пришел сюда 12 дней назад, исправился и теперь следовал на Камчатку. Простившись с ним, продолжали мы лавировать далее в губу и вскоре встретили жесточайший ветер с берега, мчавший перед собой брызги, смешанные с песком, подобно густому туману. Мы с трудом могли нести одни марсели, и потому до сумерек едва пришли на глубину 30 сажен, где и положили якорь. В 8-м часу жестокий ветер этот мгновенно обратился в совершенный штиль, продолжавшийся до следующего дня. Пользуясь им, на рассвете затянулись мы завозами далее в губу на спокойное место и расположились на двух якорях.

Окончив работу и убрав шлюп, съехал я около полудня в город.

Губернатор дон Франциско де ла Ластра, тот самый, который в первые годы революции был короткое время верховным директором, человек образованный и весьма хорошо говоривший по-французски, принял нас учтиво и в ласковых выражениях изъявил желание, чтобы пребывание в отечестве его было для нас сколько полезно, столько же и приятно, и готовность свою помогать этому по мере его возможностей.

Переодевшись, пошли мы осматривать город и окрестности и, как все иноземцы, прежде всего забрели в достопримечательные квебрады – ущелья в горах, облепленные маленькими хижинками, содержащими большую часть населения Вальпараисо. Наиболее населенная квебрада есть та, которая подымается от SW угла города; гранит, выходящий тут наружу, служит для строений надежным основанием, обеспечивающим их от разрушительного действия землетрясений. Сообщение этих жилищ между собой и с городом совершается по узким тропинкам, проложенным по утесам скал, без всяких перил или уступов, по которым дети, резвясь, бегали вниз и вверх, подобно сернам. К немногим только домам, и то принадлежащим иностранцам, уступами проведены тропинки. Чилийцы считают это роскошью, совершенно лишней и бесполезной. Престранное зрелище представляет лестница черепичных или пальмовых крыш под ногами, над головой такая же лестница порогов и огородов. Я сначала пошел было с натуралистами, но они скоро завели меня в такое место, что я ни шагу вперед, ни шагу назад более не мог ступить; и потому вместе с одним из товарищей оставил их, пожелав им явиться домой с целыми головами, но тысячу раз думал лишиться своей, нежели прежде сошел вниз.

Следуя по берегу моря, пришли мы к тому месту, которое здесь называется Адмиралтейством. Оно окружает небольшую бухту, что под редутом Сант-Антонио, и отличается несколькими полузарытыми в песке пушками и якорями, несколькими вытащенными на берег полусгнившими шлюпками, длинным, похожим на сарай, строением, при котором единственный во всем Адмиралтействе часовой, несколько котлов, шпилей в разных направлениях и пр. Мертвая тишина кругом делала это место похожим более на кладбище, нежели на колыбель чилийского флота.

Продолжая путь далее по берегу и увидев ворота крепости отворенными, вошли в нее. Нас никто не остановил; один часовой дремал, стоя у ворот, а двое спали врастяжку в углу. Редут Сант-Антонио вооружен 8 медными пушками 18-фунтового калибра французского литья и 2 полевыми орудиями. Надо думать, что он недавно исправлен, все в нем было в порядке и в хорошем виде. Назначение его – защищать половину губы; однако он сам против одного фрегата никак бы не мог устоять.

К обеду собрались мы все вместе во французскую гостиницу, где нашли хороший стол и хорошее вино – первая роскошь, которой мореход ищет после продолжительного плавания. Наша компания украсилась обществом доктора Пёппига, уже несколько лет путешествующего в Америке для изысканий по естественной истории, встреча с которым была нам сколько приятна, столько же и полезна, по знанию его языка и туземных обычаев.

Другая неожиданная и приятная для меня встреча была с Шомет де Фоссе, французским генеральным консулом в Перу, который по политическим обстоятельствам того края находился теперь в Вальпараисо и с которым я познакомился несколько лет назад в Архангельске. Узнать человека на одном конце обитаемого мира и встретиться с ним по прошествии многих лет на другом конце, почти в антиподах, есть один из приятных сюрпризов, которыми по временам красится жизнь странническая. В столь отдаленных странах мы во всяком европейце находим соотечественника; всякое соперничество, все оттенки национальные исчезают; вы радуетесь, встретив человека, который вам сколько-нибудь напоминает об Отечестве, особенно если это человек умный и образованный, как было в настоящем случае.

Для расположения обсерватории нашли мы весьма удобное место на конце предместья Альмендраль, в доме купца Альвареса, где не только я с инструментами, но и натуралисты могли поместиться и где сверх того можно было удобно производить разные для шлюпа работы и наливаться водой. Через два дня по прибытии перевезли мы туда все астрономические и физические инструменты, предъявив их прежде в таможне. Мы испытали при этом случае, что все, даже малейшие, таможенные чиновники исполняют здесь свою должность с особенной строгостью, хотя и весьма учтивым образом и без всякой привязчивости. В пребывание наше в Альмендрале при беспрестанных сношениях со шлюпом имели мы много тому доказательств.

Постоянная ясность неба, беспримерная в других местах, столь же мало над горизонтом моря возвышенных, позволила мне в одну неделю кончить астрономические и маятниковые наблюдения; несколько дней посвящено было наблюдениям магнитным, изготовлению донесений, писем и пр., а 28 марта возвратился я опять на шлюп. В свободные минуты, которых во все это время имел я, конечно, весьма мало, посещал я некоторые основавшиеся здесь европейские семейства и места народных увеселений, где мы могли сделать интересные замечания о характере здешнего народа.

Шлюп был между тем совершенно исправлен и готов к отправлению в море; но, вознамерясь идти отсюда прямо в Ситху, не останавливаясь нигде, чтобы сколько-нибудь вознаградить испытанные нами доселе потери времени, счел я нужным дать людям несколько дней отдыха и назначил к отправлению 1 апреля, к которому дню обещано нам было доставить и заказанные свежие припасы. Изучив и флору и фауну окрестностей Вальпараисо, натуралисты положили воспользоваться оставшимися днями для посещения Кильоты, города, лежащего от Вальпараисо в 14 лигах [около 50 км] к северо-востоку, где природа являет уже иной характер. К ним присоединился и я с большей частью офицеров, так что кавалькада наша состояла из 12 человек.

Из Вальпараисо в Кильоту ведут две дороги; одна вдоль морского берега до реки Конкон и потом по берегу этой реки до Кильоты; другая вдается более внутрь земли и идет через городок Лимачу. Положено было взять приморский путь, чтобы воротиться через Лимачу.

Мы пустились в путь поутру 30 марта. От самой равнины, в которой лежит Альмендраль, приходится подыматься на крутые горы от 400 до 500 футов вышиной; семь раз до?лжно подыматься извилистыми тропинками на вершину и столько же раз опускаться вниз оврагами, представляющими самые живописные картины. Эти семь гор называются Семью Сестрами. Это самая лесистая часть из всех окрестностей Вальпараисо. Лес, хотя и не соответствует тому, что мы разумеем под названием густого леса, однако в нем находят укрытие шайки воров. Ночью здесь очень опасно проезжать, и нужно быть ко всему готовым. Меня уверяли, что даже один окольный [окрестный] помещик из фамилии Каррера содержал тут регулярную шайку разбойников. Вообще большие дороги еще не безопасны: на пути в Сантьяго, встретив двух человек вместе, должно непременно показать свои пистолеты: здешние разбойники имеют похвальную привычку не нападать на вооруженных.

За Семью Сестрами начинается равнина, называемая Винна де ла Маре, отсюда вправо идет дорога на Лимачу, а прямо вдоль берега ближайшая на Кильоту. Последняя весьма однообразна и скучна: везде песок или голый камень и много-много колючего кустарника; весьма редко встречаешь порядочное дерево. Жар и пыль усугубляли неприятность дороги; только на вершинах холмов дышали мы свободнее, вид моря оживлял картину, а веявший с него благотворный ветерок – нас самих. По временам встречались нам обозы с фруктами, которыми Кильота снабжает Вальпараисо, и несколько путешествующих семейств верхом. Дамское седло похоже на кресло, сидеть на нем очень спокойно. Мужское же состоит из нескольких подстилок, ковров, покрывал и пр., из которых на ночь устраивается порядочный бивуак, и оттого оно так широко, что без особенной привычки невозможно на нем сидеть. От этих седел почти все чилийцы кривоноги. Они, с своей стороны, не могли без сожаления смотреть на наше седло, уверяя, что ночью должно быть на нем нестерпимо холодно.

Часу в 12-м приехали мы к реке Конкон, верстах в двух от ее устья; в сухое время года это жалкий ручеек, смиренно бегущий по камешкам; но широкое русло с изрытыми берегами доказывает его силу в дождливое время. Оставшиеся отсюда 4 лиги были несноснее прежних десяти. Жара сделалась пресильная; места, если возможно, еще пустыннее. Мы изнемогали от усталости; но вдали горы, у подошвы которых лежит Кильота, и, наконец, опушка густой зелени на краю горизонта придавали нам бодрости, и мы часу в третьем добрались кое-как до вожделенного оазиса в этой пустыне. Долго блуждали мы по безлюдным улицам, пока отыскали гостиницу, содержимую здесь одним английским дворянином Гринвудом. Немногие из партии нашей, усерднее других, забыв и усталость и голод, тотчас разбрелись по окрестностям рисовать, стрелять, ботанизировать; но самая большая часть искала отдохновения в тени лоз прекрасного сада Гринвуда и оправилась не прежде вечера. Подкрепив силы сытным обедом, пошли мы гулять по городу.

Гостеприимный Гринвуд устроил нам между тем ночной лагерь в просторном сарае, потому что скромная гостиница его не рассчитана для приема столь многочисленного общества. Мы весьма нуждались в отдыхе, но блохи, настоящие хозяева домов в Чили, – потому что чаще они выживают господ из дому, чем те их, – не дали нам сомкнуть глаз. С первыми лучами солнца мы были уже на ногах, и каждый пошел, куда влекли его любимые занятия. Проведя таким образом утро, пустились мы около полудня, как будто опасаясь озябнуть, в обратный путь.

Кильота лежит в котловидной долине, у самой подошвы гор, служащих как бы передовым оплотом исполинской цепи, ими заслоняемой. Высочайший пункт этого передового кряжа, гора Кампана (Колокол), возвышается над поверхностью равнины около 2500 футов глазомерно. Река Конкон, вытекающая из Кордильер близ вулкана Аконкагуа, лигах в 30 отсюда, орошая долину, доставляет ей лестное название сада Чили, название, по всем отношениям ей подходящее. Глаз, утомившийся зрением бесплодной, солнцем выжженной земли близ Вальпараисо, с удовольствием отдыхает здесь на роскошной растительности: густые фиговые и виноградные сады, тучные луга, покрытые стадами, представляют прибывшему с той стороны новое приятное зрелище. Кильота снабжает порт всеми без исключения овощами и фруктами, также и молоком; на дороге встречаешь беспрестанно длинные ряды навьюченных мулов и лошадей, тянущиеся к порту с этими необходимыми предметами.

Подобно всем городам Испанской Америки, Кильота выстроена весьма правильно, квадратом, имеющим в стороне около 2 верст, в центре которого большая площадь с главной церковью. Места, принадлежащие домам, весьма обширны, так что иногда целый квартал принадлежит одному. Самую малую часть этого пространства занимает двор, остальное – сад. Несколько домов каменные, но большая часть мазаные. Вид домов с улиц чрезвычайно угрюмый, обыкновенно имеют они не более одного окна, с решеткой. Улицы весьма пусты. Лавки, которых мы видели немало, хорошо снабжены; церквей три, они еще не успели оправиться после ужасного землетрясения, бывшего в 1823 году. Пульперий, в которых бы пели и танцевали, подобно как в Альмендрале, мы здесь искали тщетно. Может быть, причиной тому Страстная неделя; но в одном доме удалось нам слышать игру, и весьма недурную, на фортепиано.

Обратный путь начали мы довольно бодро; но, плохо еще оправившиеся от усталости первого дня, и кони и ездоки скоро увидели дурной расчет пускаться в дорогу в самую жаркую пору. Ни малейшее дуновение ветерка не охлаждало знойного воздуха; солнечные лучи, отражаясь от белого камня или песка, палили нас, как будто от зажигательного зеркала; тени не было вовсе. Переправившись через горы, окаймляющие Кильотскую долину с юга, спустились мы в городок Лимачу, где необходимо было сделать привал. Нам указали дом англичанина, принимающего гостей за деньги, который, однако, не расположен был принять нас и, отговорившись болезнью, велел нам указать другой дом; отсюда отправили нас далее, потом еще далее, и так до конца города; оттуда стали нам указывать назад, и мы, изъездив все местечко, насилу нашли приют, где могли покормить лошадей и отдохнуть сами. Скромная трапеза, состоявшая из хлеба, сыра, арбузов, яблок и чистой воды, нас освежила. В продолжение ее имели мы развлечение совсем нового для нас рода: на улице раздался треск, и ужасная пыль наполнила воздух. Первая наша мысль была о землетрясении. Однако вместо того, чтобы броситься из дому с криком, хозяева подошли только к дверям, пожали плечами и принялись за свои дела. «Что это такое?» – спрашивали мы. «Ничего, дом соседа развалился». Это здесь случается часто: чилийские карточные домики как легко строятся, так же легко и разваливаются.

Когда жара уменьшилась, сели мы опять на коней, рассчитывая часу в 8-м быть дома; однако наступила ночь, а море еще не показывалось. Я заметил, что пеон наш что-то часто останавливался, расспрашивая о дороге; наконец, посоветовал нам прибавить рыси, чтобы миновать Семь Сестер, прежде нежели закатится луна, и сам дал шпоры своей лошади. До?лжно было за ним следовать, хотя многие готовы были лучше остаться в лесу. Продолжительная езда не могла сдружить дурных ездоков с беспокойными конями, и кавалькада наша представляла в это время картину, достойную пера Сервантеса и кисти Хогарда. Страдая более или менее коликой, болью в спине и пр., всякий старался придумывать положение, облегчавшее его страдания, и смеялся над другим, не замечая собственной смешной фигуры. Впоследствии объяснилась причина этого странствия: это был неудавшийся сюрприз, который готовил нам Д. Пёппиг. Он хотел боковыми тропинками вывести нас на первую станцию по большой дороге из Вальпараисо в Сантьяго, где есть весьма хорошая гостиница, и заранее утешался приятным нашим удивлением, но вместе с пеоном заблудился, и мы должны были пробираться к морю по почти непроходимым местам.

Около полуночи увидели мы, наконец, цель нашего странствия. С воображением, наполненным сытным ужином и мягкими постелями, ехали мы тихо по улицам Альмендраля, как вдруг останавливает нас ночной страж и велит спешиться. Не постигая причины такого приказания, отговариваемся мы, протестуем, но все тщетно; обязанные повиноваться, тащим мы, в недоумении, усталых кляч своих за собой до большой площади, где нам все объясняется. Был Великий четверг; с этого дня до Страстной субботы не позволяется здесь, под великим штрафом, ни верхом ездить, ни петь, ни играть на инструментах, ни даже ходить в шляпе. Всякое дело, всякая работа, всякое увеселение строго в эти дни запрещается.

Пригорок посреди города, на котором стоит театр, обращается на это время в Голгофу. Посреди огороженного щитами пространства воздвигается крест с изображением Христа; перед ним множество цветов и свечей; по обе стороны женские фигуры на коленях, изображающие свидетельниц страданий Христа. Перед этим местом набожные души приходили громкой молитвой смывать грехи свои. Я заметил только грешниц, но ни одного грешника; большая часть из них, конечно, твердо была уверена в получении благодати, ибо по пути они шутили, смеялись, а приближаясь к этому месту, принимали вид смиренный, преклоняли колена на несколько минут и потом продолжали путь с прежними шутками и смехом[183]. Мы с трудом попали в ту же ночь на шлюп, потому что даже и лодкам не позволяется отваливать от берега. Но тут ожидал меня еще неприятнейший сюрприз, именно вся приготовленная для нас провизия подпала всеобщему запрещению и не может к нам быть доставлена никак прежде субботы вечера. Мы теряли таким образом еще два дня, но пособить этому не было никакой возможности.

Подготовив совершенно шлюп к морю, отправил я в субботу поутру все гребные суда на берег, чтобы тотчас по снятии всеобщего ареста начать перевозку припасов. Около полудня пушечные выстрелы с крепости возвестили, наконец, о вожделенной минуте; фейерверки зажглись со всех сторон; мертвая тишина сменилась беспримерным движением.

* * *

Вальпараисо, как известно, – порт столицы Чили, Сантьяго, лежащей отсюда в 30 милях к востоку, при самой подошве Кордильер, и называется также по этой причине собственно El Puerto [портом]. Город лежит на берегу полукруглой открытой губы, вдающейся в землю с севера.

Я имел уже случай упоминать о различном впечатлении, какое вид одного и того же берега производит на морехода. Val de Paraiso служит тому подтверждением, ибо ничто менее не может походить на райскую долину, как берега, окружающие эту губу, и вообще все окрестности города. Горы от 500 до 600 футов высотой, безлесные, частью совершенно обнаженные, крутые и разделенные глубокими оврагами (квебрадами), в северо-западной части губы опускаются круто в море; несколько далее к югу отступают они от моря и на расстоянии около 1 версты оставляют равнину шириной от 70 до 100 сажен. По этой равнине, по вершинам окрестных гор и по оврагам расположен город, имеющий, таким образом, одну только улицу вдоль берега; строения, по горам и оврагам разбросанные, суть как бы ветви этого дерева. В восточном конце горы вдруг удаляются от моря сажен на 500 или более и образуют песчаную площадь, от 10 до 15 футов над морем возвышенную, по которой расположено предместье Эль Альмендраль (El Almendral), то есть Миндальная роща. В восточном углу губы крутизны опять примыкают к берегу и простираются голыми утесами к северу.

Альмендраль теперь столько же заслуживает свое название, как и Вальпараисо. В садах, принадлежащих некоторым домам, есть миндальные деревья, как и разные другие, но тщетно стал бы кто искать здесь целых рощ миндальных.

Хотя путешественник, воображение которого наполнено райскими долинами и миндальными рощами, приближаясь к этому месту, крайне обманется в ожидании, но должен будет, невзирая на то, согласиться, что Вальпараисо со своими белыми на темном грунте домиками, уступами друг над другом расположенными, здесь выказывающимися из оврага, там лепящимися к утесам, в другом месте как будто вспорхнувшими на вершину скалы, тут густо теснящимися одни к другим, а здесь весьма редко рассеянными, – представляет недурной вид. Недостает одного – церквей с башнями и шпицами, придающих столько красоты и разнообразия городам, в особенности же расположенным в местах гористых. Недостаток этот по прибытии из Рио сильно бросается в глаза; вся картина кажется носящей какой-то характер плоскости; но здесь никогда не может быть иначе по причине частых землетрясений, не позволяющих строить никаких высоких зданий. Последние колокольни разрушены ужасным землетрясением 1823 года.

Дома в городе большей частью двухэтажные, кирпичные, оштукатуренные и крытые черепицей. Кругом дома в верхнем этаже балкон – веранда. Некоторые дома, и наиболее – принадлежащие англичанам, построены, однако, на манер европейский, и, мне кажется, очень некстати; в здешнем климате веранда, на которой во всякое время дня можно найти прохладный уголок, – вещь необходимая. Хотеть переупрямить природу опасно; замечено, что англичане, которые более других стараются везде удержать свой образ жизни, более других иноземцев страждут и гибнут от климата. В квебрадах и в Альмендрале дома больше мазаные, крытые пальмовыми ветвями, но есть и между ними порядочные, сделанные из глины, смешанной для твердости с соломой.

Лучшие дома строятся из обыкновенных кирпичей, но большая часть – из больших плоских кирпичей, которые в мягком виде складываются в стену и засыхают от действия солнца. Эти дома обыкновенно крыты черепицей. Следующий класс домов делается из древесных ветвей, которые переплетаются около перекладин весьма часто и с обеих сторон обмазываются глиной, иногда смешанной с соломой. Наконец, последний класс едва заслуживает названия домов; это беседки или балаганы от 9 до 10 футов в квадрате, сплетенные из валежника и без дверей, так что обитатели их живут более на улице, нежели в доме; все в них а jour, кушанье стряпается на пороге на маленьком тагане. Вообще стряпанье на улицах весьма обычно, на главном рынке со всех сторон слышишь шипенье жарящейся рыбы.

Печей в домах нет, климат делает излишним это изобретение стран холодных. Бывают, однако, дни зимой, в которые нельзя обойтись без искусственного тепла; тогда употребляют жаровни, наполненные горячими углями. В домах, обитаемых европейцами, заводят камины, выписываемые из Европы.

Улицы в Вальпараисо вымощены мелкими гранитными кругляками и имеют по сторонам узкие тротуары; вообще в городе в это время года довольно чисто, не знаю, как зимой, когда льют дожди.

Улицы сами по себе имеют вид довольно унылый, ибо в редком доме более одного окна. Но в этих скучных улицах встречается вся та живость, какой от торгового города можно ожидать. Товары грузятся в пакгаузы и из пакгаузов на огромные двухколесные телеги, запряженные 2 или 4 быками. Ужасный скрип этих колесниц слышен во всякое время и со всех сторон; улицы наполнены народом, пешим и конным, спешащим туда и сюда, множество лавок наполнены всевозможными европейскими товарами[184].

Сравнив эту картину деятельности с тем, что представлял город в прежние времена, взглянув на рейд, покрытый несколькими десятками судов всех наций, купеческих и военных, где прежде парадировали два, много три судна, грузившие пшеницу для Перу, не останется сомнения в том, способствовали ли политические здесь перемены оживлению народной промышленности.

Но все ли было к лучшему, в этом весьма позволено усомниться. Неустройства и безначалие до сих пор едва ли не более вредят общему благосостоянию, чем живейшая торговля приносит пользы. Поджигаемые журналистами, руководствующимися личными только выгодами и явно употребляющими во зло свободу книгопечатания, партия восстает против партии, провинция против провинции, и все против правительственного собрания в Сантьяго и верховного директора.

Немудрено, что неустройства эти не дают центральному правлению ни досуга, ни способов помышлять о существенных улучшениях. Чили по естественному положению своему есть держава мореходная; горы делают ее неприступной с сухого пути; но с моря может она обезопасить себя единственно благоустроенным флотом. Со всем тем этот важный предмет оставлен, по-видимому, без всякого внимания. Флот чилийский, который под предводительством смелого Кохрена утвердил независимость страны этой, покоится теперь на лаврах своих. Из всех судов, флот составлявших, остались только фрегат «Лаутаро» и бриги «Гальварино» и «Ахиллес», и из них один только, последний, вооруженный. Фрегат «Вальдивия», называвшийся прежде «Эсмеральдой», взятие которого из-под пушек Каллао является, конечно, одним из самых смелых подвигов, когда-либо совершенных, лежит на берегу, выброшенный зимними бурями. Три судна были проданы за дорогую цену Буэнос-Айресской республике[185], но из них только одно достигло реки Ла-Платы, одно возвратилось в Вальпараисо и продано купцам, а одно пропало без вести.

Торговые постановления отзываются тем же недостатком единства и системы. Доказательство тому – обложение высокой пошлиной всех европейских произведений для поощрения фабрик несуществующих, объявление Вальпараисо вольным городом исключительно ко вреду всех других и т. п. Имели даже мысль запретить вывоз драгоценных металлов, тогда как Чили не имеет ничего иного для оплаты за ввозимые товары. Теперь за золото и серебро в слитках платят умеренную пошлину, а в монете никакой. Третья главная статья вывоза – медь, большие рудники которой находятся около Кокимбо. В северные части Южной Америки идет еще пшеница в зерне и муке, кожа, вяленая говядина и пр. Привозные статьи состоят из всех, почти без исключения, европейских изделий, которые вообще недороги. До революции и в продолжение войны все было очень дорого, а в особенности морские снаряды. Ванкувер в 1795 году не мог найти здесь для починки судов своих ни одной бочки смолы, ни одного фунта такелажа; теперь же находят выгоду приходить в Чили для исправления из других мест. Мексиканский линейный корабль «Азия»[186] при нас здесь вооружался от киля до клотика: килевался, обшивался медью, чинился, шил паруса и пр. Мексиканское правительство нашло более выгодным прислать его в Чили, нежели все это делать дома.

Зависть, недоверчивость к европейцам и какая-то щекотливость в сношениях с ними пережили запретительную систему, от которой родились. Де Фоссе, посланный от французского правительства дипломатическим и коммерческим агентом в Перу, не был принят потому, что кредитивы его писаны были не на имя республики Перуанской, а на имя местных властей. Поступок этот, доказывающий только совершенный недостаток всякого политического такта, превозносим здесь был до небес, и даже роптали, что агент, посланный в Чили на том же основании, был принят. Другой пример. В Вальпараисо нет никакой пристани: выход на берег бывает часто сопряжен с опасностью, и ни в какое время нельзя выходить иначе, как на плечах матросов. Некоторые английские купцы предлагали построить на свой счет каменный мол, который через 10 лет готовы были уступить безденежно республике с тем только, чтобы на эти 10 лет предоставлена им была легкая пошлина со всех пристающих судов и выгружаемых товаров, – им было отказано.

Приобретая независимость политическую, чилийцам не хотелось оставаться под господством монахов; и это тем естественнее, что последние не слыли никогда ни образцами строгой нравственности, ни приверженцами постановлений свободных. В самом начале независимости епископ при первом случае был изгнан из Сантьяго в Мендосу; возвращенный директором О’Гиггинсом, он вскоре потом был привезен в Вальпараисо, посажен на бриг «Монтесума» и отправлен в Мексику. С тех пор духовенство лишилось уважения и угнетается. Но сделались ли чилийцы оттого в самом деле просвещеннее, терпимее? Пока еще нет. Обряд казни Иуды и другие, столь же нелепые, доказывают, что ими владеют старое суеверие и предрассудки и что, следовательно, легче сбросить с себя иго чужой руки, нежели то, которое налагает на нас собственный заблудившийся ум. Весьма еще недавно позволено здесь хоронить иноверцев в особом освященном месте, а храмы иных исповеданий и до сих пор запрещены. И это республика!

Сколько недосуг, столько и затворничество большей части семейств по причине великого поста препятствовали нам знакомиться с лучшим классом здешнего общества. Гостеприимство и невынужденность обращения делают общество это для иностранца весьма приятным; но многие черты, носившие печать американской образованности, сношениями с европейцами более и более изглаживаются.

Мы имели более случаев познакомиться с нравами низшего класса. В пребывание наше в Альмендрале пользовались мы в свободные от работ минуты тихими лунными ночами, прелесть которых в Чили превосходит всякое описание, и в прогулки эти мешались в толпы веселящегося народа. Невзирая на Страстную неделю, пульперии были всегда наполнены; на всяком шагу музыка, пение и пляски. Первая состоит обыкновенно из трех инструментов: арфы грубой работы, на которой почти всегда играет дама; гитары, ничем не отличающейся от обыкновенных, на которой, однако, играют, как на нашей балалайке; барабана, по которому бьют ладонями в такт; место его занимает иногда резонанс той же самой арфы, иногда лукошко и все, что издает глухой звук, иногда к этим инструментам присоединяется погремушка, жестяной цилиндр, наполненный камешками или горохом, которым весьма искусно производят трещащий звук.

Все вместе составляет весьма недурной эффект. Оркестр этот сопровождается всегда вокальной музыкой; все 4 виртуоза изо всей силы поют ту же песню – женщины обыкновенно фистулой. Мы слышали одну и ту же мелодию всегда и везде; она весьма приятна, имеет постоянный и точный трехчетвертной такт, который музыканты никогда не теряют. Плясуны (обыкновенно одна только пара, мне никогда не случалось видеть более) становятся друг против друга; дама, закинув свой шерстяной платок на плечо, чилиец в шляпе, с сигаркой в зубах. Несколько минут продолжается прелюдия на инструментах, вместе с вокальной музыкой начинается пляска, обыкновенно тем, что дама топает правой ногой и скачком влево повертывается кругом, потом танцоры то сходятся, то расходятся, а в полустрофах обращаются друг около друга; па дамы походит на русское, движения ее так же грациозны, как в русской пляске; кавалер или очень скоро барабанит ногами, или делает па, подобное казацкому.

Дама обыкновенно имеет в правой руке платок, которым плавно помахивает; кавалер или подбоченивается, или держит руки в карманах. С окончанием куплета плясуны останавливаются; затем следует прелюдия, потом пение и начало пляски по-прежнему, одна и та же пара делает ту же фигуру раз десять и более; иногда они вместе сходят со сцены, иногда сменяются поодиночке, но сцена редко остается незанятой. Пристрастье их к этой пляске необыкновенно: они смотрят на нее по целым часам, не сходя с места.

Наряд женщин ничем не отличается от наряда соответственного класса женщин в Европе. В будни имеют они обыкновенно на шее платок шерстяной и волосы за ушами, в праздник же весьма нарядное платье, волосы завитые и украшенные разными цветами, на ногах шелковые чулки, а иногда шелковые башмаки. В этом состоит роскошь женщин в Чили и Перу. Они отказывают себе во всем, чтобы в праздник явиться в шелковых чулках, стоящих не менее восьми пиастров и которых больше пяти или шести раз надеть нельзя, и, что странно, чулки должны быть непременно английские. Французы могли бы снабжать их ими гораздо дешевле, но французских чулок им не надо; в Каллао привозится ежегодно чулок английских более чем на два миллиона пиастров, как уверяли нас многие негоцианты.

До?лжно заметить, что в пульпериях веселится только самый низший класс народа; со всем тем не случилось мне ни разу видеть ни драки, ни ссоры, словом, ничего такого, что бы могло нарушить общее веселье. Сколько ни отнести это на счет исправности полиции, нельзя не заметить в том и особенного благонравия народа. Нас они иногда не замечали, иногда догадывались, что мы иностранцы, давали всегда первое место, потчевали своим чича и пуншем, которые они тянут из бокалов вместимостью бутылки в две; но никогда не показывали ни привязчивости, ни дерзости. Говорят, что прежде не так было безопасно посещать пульперии, в которых будто случались и грабежи и убийства. Ныне полиция здесь чрезвычайно исправна: всю ночь разъезжают по улицам конные патрули, забирают пьяных, разгоняют шумящие толпы и пр., где недостаточно одного, – свистнет, и вмиг с разных сторон летят, как вихрь, другие, которые с их пончами, шапками с кистями и пр. составляют преживописную картину. Установления этой полиции я порядочно не понимаю; днем она ничего не значит, но вступает в свои права с пробитием вечерней зори, следовательно, не тяготя граждан, способствует порядку. Сверх того есть еще ночные стражи, которые каждый час кричат песню, начинающуюся словами «Славься, Пречистая Мария» (Ave Maria purissima). Иногда даже объявляют, какой ветер и погода. Они ходят с пиками и особыми знаками на левой груди. Учреждением этой полиции чилийцы обязаны О’Хиггинсу.

Вальпараисо весьма удобное место для освежения судов, особенно в летнее время, когда рейд совершенно безопасен и погода стоит всегда ясная. Зимой же северные ветры, дующие иногда с великой силой прямо в губу, делают рейд опасным и приносят мрачную и сырую погоду. Вообще климат здесь весьма здоровый. Продукты, плоды и овощи в большом изобилии и недороги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.