Самоубийца на мосту
Самоубийца на мосту
Наше путешествие с Юрой оказалось весьма приятным, потому что он болтал меньше обычного, можно сказать, был молчалив, предпочитая слушать Риту. Теперь мы катили на север по приличному шоссе, запланировав несколько остановок в пути. Все шло отлично, впереди широкий мост через Миссисипи, – четыре ряда в одну сторону, – скоро мы будем у цели, – огромного стадиона, там начнется гонка, – очередной зачетный этап чемпионата NASCAR (Национальная ассоциация гонок серийных автомобилей).
Уже доехали до середины моста, но тут как из-под земли выскочил пеший полицейский и остановил движение. Минуты через три полицейских появилось столько, что трудно сосчитать. Освободили левый ряд, вперед протиснулись две машины "скорой" и пожарный расчет. Сирены выключили, но крутилось, ярко вспыхивая, бесчисленное множество мигалок, слепящих глаза. Солнце клонилось к закату, но оставалось горячим и ярким.
Мы стояли в первом ряду и наблюдали за происходящим, как в театре зрители из первого ряда партера наблюдают за артистами. На перилах моста стоял мужчина лет пятидесяти профессорского вида. Метр восемьдесят, не ниже, плотного сложения. Седые вьющиеся волосы аккуратно зачесаны назад, бородка клинышком, очки в массивной оправе с толстыми стеклами. Шорты защитного цвета, шлепанцы на босу ногу. Расстегнутую клетчатую безрукавку полощет ветер.
Одной рукой он держался за вертикальную балку, другой рукой помахивал в воздухе, таким способом, сохраняя устойчивое равновесие. Мужчина смотрел на реку, но часто оглядывался через плечо и что-то кричал полицейским, стоявшим в отдалении. Я сидел справа на пассажирском месте, опустил стекло, стали отчетливо слышны его реплики.
– Не подходите, – крикнул мужчина, голос приятный, мягкий баритон. – Ни шагу вперед, или я прыгну. Слышите? Ни шагу…
Щеки мужчины горячо раскраснелись, левая нога дрожала, и он никак не мог справиться с этой слабостью. Несколько полицейских в черных брюках и темно-синих рубашках стояли метрах в десяти от самоубийцы, не решаясь действовать. Рита, сидевшая за рулем, поняв, что происходит, побледнела. Миша беспокойно елозил на заднем сидении.
– Черт, как не вовремя. Не повезло… Нам не хватило пяти секунд. И мы бы проскочили.
Время ползло очень медленно. Полицейские отступили. Один лейтенант (здесь это высокое звание) остался впереди. Это был высокий широкоплечий мужчина лет под сорок без намека на живот, на рукаве три нашивки за выслугу лет. Одна нашивка – пять лет службы, значит, в полиции он не меньше пятнадцати. Лейтенант говорил не повышая голоса, ровно и спокойно, его реплик я не слышал.
Самоубийца балансировал на перилах, не решаясь сделать последний шаг. Мост метров сорок, а то и выше, у этого парня немного шансов остаться в живых, если сорвется. Он оглядывался назад, на солнечную сторону, щурил глаза. Теперь я не улавливал смысла фраз, – это ветер усилился, – понимая лишь отдельные слова. Чаще всего он повторял слово "жена".
– Господи, решил человек свести с четы с жизнью, – сказал Юра. – Это мужественный благородный поступок. Достойный уважения. Ну, зачем ему мешают?
– Ты циник, – сказала Рита. – Или только хочешь им казаться?
– При чем здесь циник? Господи, если бы не мой радикулит, сам бы сходил к нему. Напутствовал добрым словом. Помог хорошему человеку сделать последний в жизни шаг. Кстати, шаг в правильном направлении. Ведь все туда же идем, все.
– Все-таки ты циник, – щеки Риты горели огнем. – Законченный, безнадежный.
* * *
Лейтенант снял фуражку, солнце припекало, кажется, офицеру было не по себе. А, может быть, он хотел, чтобы самоубийца видел его глаза. Легче разговаривать с человеком, если он видит твои глаза. Офицер протирал мокрую шею бумажной салфеткой. Со стороны казалось, он не двигался с места, на самом дела делал короткие едва заметные шажки вперед, медленно сокращая дистанцию.
Автомобилисты выбирались наружу, стояли возле своих машин, предвкушая скорую развязку. Кто-то подходил ближе. У одной дамочки в руках оказалась профессиональная фотокамера. Другие доставали мобильные телефоны и делал фото на память, – не каждый день такое случается. Людей на мосту охватило общее возбуждение, которое просто висело в воздухе, обволакивало, словно тридцатиградусный зной, запах раскаленного асфальта и бензиновых выхлопов.
Юра тоже нервничал, – самоубийца не вызывал в его душе сострадания. Через полчаса начинается гонка NASCAR, стадион в нескольких милях за мостом, – душа рвется на трибуну, на любимые места в середине, а тут какой-то чудак, что-то не поделив с женой, лишает его долгожданного удовольствия.
– Нет, этому парню надо помочь, – ворчал Юра. – Ободрить его надо. А ему мешают.
Потенциальный самоубийца поворачивал голову только через правое плечо, чтобы видеть лейтенанта. Он не обращал внимание на то, что творится слева. И я не сразу понял: офицер специально выбрал эту позицию, с той стороны, где солнце, или это случайно сложилось. Но теперь, вступив в разговор с полицейским, самоубийца вынужден был поворачивать голову к закату, значит, на какое-то время, ослепленный солнцем, терял способность замечать, что происходит с другой стороны.
Слева два дюжих полицейских медленно, коротким шагом, подобрались ближе. А затем рванули вперед, повиснув на ногах самоубийцы, опрокинули его назад, к себе, повалили на асфальт. Дальше я не видел, вперед ринулись полицейские и медики, заслонив обзор своими спинами. Через две-три минуты самоубийцу неудачника, уже несли на носилках к "скорой". Вскоре движение открыли.
* * *
Мы приехали к стадиону уже в вечерних сумерках, когда на мачтах освещения вспыхнули прожектора. Зрелище фантастическое: среди пустого ровного поля, – поблизости нет никаких населенных пунктов, – светится огнями огромный стадион. Сумерки густеют, над стадионом висит желтое облако электрического света, достающее до небес. Народа все прибывает, – гонки NASCAR по посещаемости обгоняют хоккей, уступая только американскому футболу.
Здесь несколько стоянок, забитых несметным множеством машин, – стадион вмещает более 70-и тысяч человек, и сегодня он полон, внизу – овальная трасса длиной в полторы мили. Мы немного опоздали, пришлось довольствоваться местом на дальнем паркинге и топать до стадиона минут десять, пробираясь через стоянку для дальнобойщиков. Водители грузовиков ночуют в кабинах, внутри – все, что надо для жизни: хорошая койка, кофеварка, СВЧ и кондиционер. На одной из фур, светящийся неоновый крест – в прицепе церковь для водителей, можно помолиться, отправляясь в дорогу.
Вокруг стадиона множество вагончиков, – передвижных билетных касс, но желающих насладиться гонками еще больше, очередей не избежать. Наконец мы вошли на стадион, гонка уже стартовала, автомобили находились в дальнем конце овального трека. Мы шли внизу, по настилу из продолговатых алюминиевых листов, вдоль заполненных трибун, ярусами поднимавшихся кверху. Шли, прислушиваясь к реву автомобильных двигателей, еще далекому.
Справа от нас – трасса. Она так близко, всего на расстоянии полутора метров, отделенная лишь бортиком, не слишком широким, низеньким, не достающим колен. Невольно думаешь: случись серьезная авария, зрителей нижних ярусов просто завалит обломками автомобилей, – тогда без жертв не обойдется.
Но… От бортика натянута сеть в несколько метров высотой, похожая на рыболовную, с крупными ячейками. Смотришь на нее и кажется – это не самая прочная защита. Впрочем, устроителям гонок виднее. Мы идем дальше вдоль бесконечных трибун. Автомобили, мчащихся навстречу, быстро приближаются. Через подметки ботинок телу передается крупная дрожь алюминиевого настила. Грохот моторов ближе, еще ближе.
Мимо нас, на расстоянии двух метров проносятся несколько первых автомобилей. Теперь от грохота можно оглохнуть. Упругая волна горячего воздуха толкает в грудь. Я останавливаюсь и, чтобы устоять, расставляю ноги, вжимаю голову в плечи. Рите сил не хватает, она цепляется руками за рыболовную сеть и виснет на ней. Проносится вторая группа машин.
Юра тоже останавливается, зажимает уши ладонями. Вообще-то в такой ситуации лучше присесть на корточки, – воздушный поток может запросто сбить с ног. Здесь прямой участок трассы, машины несутся так быстро, что невозможно заметить, какого они цвета, – скорость достигает трехсот километров в час, даже выше. Рев моторов такой, что звуки ощущаешь кожей.
Кажется, что трясется не только настил под ногами, трибуны, металлические ступени лестниц, мачты освещения. Вибрирует весь окружающий мир. Дрожит в небе молодая луна, подрагивают, готовые упасть звезды. Машины несутся мимо нас… Я по примеру Юры прижимаю ладони к ушам.
Наверное, если встать рядом с реактивным "Боингом", двигатель которого запущен на высоких оборотах, его рык покажется комариным писком в сравнении с оркестром сорока трех гоночных машин. Форсированные движки всех автомобилей примерно одинаковы: восемь цилиндров, объем 5,870 кубиков, мощность около 770 лошадей, глушителей нет. Как говориться, – это надо слышать.
* * *
Наконец гул стихает, мы поднимаемся наверх, находим на трибунах свои места и начинаем следить за гонками. Люди вокруг в большинстве простые, с обветренными грубоватыми лицами и натруженными руками. В основном здесь жители небольших городов и поселков, фермеры. Очередной тур гонок NASCAR для них большое событие, праздник. Многие приехали издалека, за сто, двести даже триста миль.
Сидим довольно высоко, но даже здесь, чтобы услышать друг друга, приходится кричать в ухо, – да и то не слышно. Появляется продавец берушей: затычки для ушей идут нарасхват. Любители, завсегдатаи гонок приходят со своими бирушами: профессиональными, похожими на массивные акустические наушники. Я покупаю пластиковые затычки, шум становится чуть тише.
Накал страстей растет. Тысячи глаз следят за машинами на трассе. Невольно воображаешь себя участником гонок. Вот ты преследуешь ближайшую машину, садишься на хвост. Цель ближе, ближе… Но один ловкий маневр, один поворот, – и она уходит, она уже так далеко, что не достать. И снова надо начинать погоню, опасную и пьянящую. Автомобили мчатся мимо, наматывая круги. Градус настроения поднимается, людей охватывает азарт, такое чувство, будто гонятся за тобой… Виражи и скорости такие, что замирает сердце.
Рита что-то кричит, но я не слышу.
– Что?
– Они сумасшедшие, – она кричит прямо в ухо, но крик кажется тихим шепотом. – Они ненормальные.
– Это гонщики, – кричу я в ответ. – Это спорт…
– Они сумасшедшие, – повторяет Рита. – Как тот дядька на мосту. Который едва вниз не прыгнул… Больные на всю голову.
На трибунах раскрасневшиеся лица, люди машут руками, жестикулируют, кричат и не слышат себя, я тоже поддаюсь общему настроению. Может быть, Рита права, мы все немного с приветом? Достаю из сумки фотокамеру, довольно быструю, способную нащелкать до десяти снимков за секунду, с приличным объективом.
Мучаюсь полчаса, стараясь сделать хоть одну несмазанную фотографию, но мне не везет, – на прямых участках трассы скорости дикие, при входе в поворот – меньше, но все равно у меня ничего не получается. Несколько кадров на пит-стопах – весь улов.
Машины похожи на серийные, но, если присмотреться, разница заметна. Их не на конвейере штампуют, – своими руками делают специалисты той или иной команды, – трубчатый каркас, на нем внешняя металлическая обшивка, – весь технологический процесс подробно показан в фильме Ридли Скотта "Дни грома" с Томом Крузом.
Фильм неплохой, его создатели старались бережно донести атмосферу гонок NASCAR, но, честно сказать, – эта задача невыполнимая. Все равно, что постараться передать словами красоту цветов. Как бы ни подбирай слова и фразы, – цели своей не добьешься, – цветы надо видеть, чувствовать, иначе не поймешь их красоты.
Так и здесь. Вроде все просто, машины на бешеной скорости несутся по овальному треку, обгоняют друг друга, сдают позиции, снова уходят в отрыв и отступают. Побеждает сильнейший, – вот и весь сказ. Но как передать настроение почти стотысячных трибун, как передать запредельную скорость, когда взгляд не успевает за машиной, или бешеный рев моторов, или запах горелой резины.
Трибуны, сидения, – все вокруг выполнено из прочных металлических сплавов. Когда машины летят мимо, эти многотонные конструкции охватывает дрожь, зрители свистят, орут, как резаные, приветствуя своих любимцев, голоса тонут в бешеном реве моторов. Кажется, весь мир сошел с ума. Рита что-то кричит. Юра держится за голову, будто сзади его ударили чем-то тяжелым. Он оживленно жестикулирует, что-то мне объясняет, но я не слышу.
Выигрывает гонщик "Тойоты". Его машина крутится на месте, сжигая резину. Публика спускается с трибун, толпится у бортика, фотографируют гонщиков…
…Ночная дорога. Мы катим на север. В темном небе плывет молодая луна. Уши до сих пор заложены, хотя гонка закончилась час назад. Тишина. Мы молчим, наслаждаясь этой тишиной.
* * *
Короткой дороги из Точки А в точку Б не получается. Утром, едва выехав из придорожной гостиницы, мы видим большой щит, укрепленный на столбе возле дороги: скоро начало аукциона по продаже старых автомобилей, принять участие могут все желающие. «Свернем», – говорит Рита, и мы поворачиваем. Что ж, многие мои заметки так или иначе связаны с автомобилями, но не потому что тема так близка мне, – таково стечение обстоятельств, туда привела дорога.
Часто на автомобильные аукционы всех подряд не пускают, как правило, в них участвуют официальные "законные" дилеры, имеющие свои торговые площадки. Покупают оптом много автомобилей, например, конфискованные полицией, затем приводят машины в порядок и перепродают. Но здесь все очень либерально: приходи, кто хочет. Мы сворачиваем в сторону, ставим машину возле ангара из алюминиевых конструкций, заходим в помещение и регистрируемся.
В ангаре Jaguar середины 50-х годов, рядышком пурпурный купе Ford Thunderbird 1956 года, эта машина в свое время принадлежала довольно известному певцу, о чем свидетельствуют буклеты, разложенные на столике рядом. Поэтому цена весьма высокая. Здесь же еще десяток автомобилей 40-60-х годов, но основная экспозиция на открытой площадке за ангаром.
Площадка большая, где-то в полтора футбольных поля, на этом пространстве беспорядочно расставлены машины многих марок. Рита с Юрой разбрелись кто куда, вскоре я потерял их из вида. Хожу и верчу головой. На этом аукционе машины антикварные, самая молодая – 1972-го года. Есть те, что выпущены до Второй мировой войны. Вот, например, фургон для перевозки денег – бронированный корпус, в кузове пара сейфов, места для инкассаторов.
Или еще вариант Ford 1930 года выпуска, желтенький и аппетитный, как пасхальное яичко, в отличном состоянии. Но лучшая, самая лакомая часть "олдтаймеров" – это седаны 50-х и 60-х годов. Роскошные, огромные машины с хромированными решетками радиаторов и бамперами, причудливыми изгибами крыльев, "плавниками".
Хозяев не видно, – что без толку торчать на ярком солнце, – они ждут начала торгов в ангаре, где кондиционеры навевают приятный весенний холодок, а вода со льдом в избытке. На площадке в основном покупатели. Вон тот мужчина – из России, этих парней я за версту узнаю. Он уговаривает владельца снять с торгов машину, обещает хорошо заплатить "сверху". Ему для пользы дела не хочется лишний раз светиться на аукционе, регистрироваться, отрывать свое имя. Лучше оформить сделку по-тихому, в четыре глаза.
Насколько я понимаю, парень работает на какую-то московскую контору, занимающуюся скупкой и вывозом раритетных машин. Таких жучков здесь ползает много: берут раритетные автомобили здесь, перепродают за границей втридорога, пользуясь дырками в законодательствах разных стран. По российским законам в страну нельзя ввозить американские машины старше десяти лет, но ведь ввозят. И этот бизнес с годами растет, расширяется.
Автомобили не заперты, залезаю в белый Studebacker Champion выпуска 1957 года. Добрая машина, кожаный салон, автоматическая коробка, откидывающийся верх. Поднимаю капот и разглядываю шестицилиндровый двигатель. Кажется, эта крошка сошла с конвейера пару лет назад.
– Интересуетесь?
Рядом худой мужчина лет семидесяти в белых брюках и рубашке навыпуск. Это хозяин машины Чарльз, можно просто Чарли.
– Очень хорошая машина, – говорит он. – Посмотрите, пробег всего двадцать тысяч миль. Есть кондиционер, – это редкость для того времени. Отделка просто безупречная. На кузове ни одной царапины. Два владельца: мой отец и я.
– К сожалению, я не покупатель. Просто залюбовался этой игрушкой.
Чарли вздыхает. Через полтора часа начало аукциона, а там как повезет, сколько дадут… Придется расстаться с машиной, за которой он ухаживал столько лет. Я вижу, что на глаза старика наворачиваются слезы. Машина для него – это член семьи, близкий родственник.
Они с женой, бывало, выезжали за город, откинут назад верх и катят по шоссе, любуясь пейзажем, наслаждаясь погодой. Да, это были хорошие денечки, которые кончились. Он говорит, что никогда бы не расстался с Studebacker, но обстоятельства… Жена болеет, уже давно. Они продали дом и переехали в другой, более скромный, небольшой. Но страховка все равно не покрывает всех расходов, приходится доплачивать из своего кармана.
– Ну, с другой стороны, мне одному такая машина не нужна, – говорит Чарли, будто разговаривает сам с собой. – Зачем мне она. Куда я на ней теперь поеду?
– У вас дети есть?
– Двое. Старшая дочь – преподает английский язык в школе для иностранных студентов. Она живет в Лос-Анджелесе, не может часто приезжать. Сын работает менеджером по продажам пылесосов. Он живет в пригороде Сан-Франциско. У него большая семья. Я хотел оставить эту машину ему. Ну, чтобы он катал жену и внуков по выходным, чтобы развлекался. И следил за ней. Но не получается…
Я не знаю, чем утешить Чарли, говорю какие-то дежурные слова и ухожу. Иду по солнцепеку в сторону ангара, хочется пить. Ветер налетает порывами, перегоняя горячий воздух, солнце палит, зной становится осязаемым, асфальт размягчился, словно воск. Оборачиваюсь, Чарли стоит перед машиной, положив руку на капот и смотрит куда-то в даль. В желтой рубашке с седыми всклокоченными волосами, которые теребит ветер, он похож на одуванчик.
* * *
Когда-то, в 2009 году, в самый разгар экономического кризиса, я был на аукционе по продаже старинных машин. Кризис застал людей врасплох, цены рухнули, многие потеряли работу, медицинскую страховку, приходилось срочно продавать что-то дорогое, иногда – самое ценное. На том аукционе собрались одни старики, как на подбор. Машины все раритетные, шикарные, в идеальном состоянии. Тогда я сделал несколько фотографий на память.
Помню Cadillac Eldorado конца шестидесятых – вызывающе роскошный с минимальным пробегом. И цену, проставленную на лобовом стекле жирным белым маркером, тоже помню, – 4 тысячи долларов. Так он и ушел за четыре тысячи. Я помню стариков, получив чеки за проданные машины, они снова выходили на открытую площадку, к воротам. Стояли и смотрели, как в их машины садятся и уезжают новые хозяева. Да, это я хорошо запомнил: несколько плачущих стариков у ворот, у выезда с торговой площадки.
Мы присутствовали только на начале аукциона, где публике для затравки предлагают всякую всячину: портрет Элвиса Пресли, картина выполнена маслом, золоченая рама, размер три с половиной фута на четыре, стартовая цена – двести долларов. Продано за двести десять… Бронзовая статуя Наполеона ко коне, высота пять футов, стартовая цена триста пятьдесят долларов. Продано за четыреста… Мне не хотелось смотреть на автомобильные торги, видеть грустные лица бывших хозяев автомобилей. Мы вышли на воздух, залезли в машину и покатили дальше.
Рита сидела за рулем и забавлялась тем, что догоняла впередиидущую машину с наклейкой на бампере и читала надпись. Затем прибавляла газа и охотилась за следующей машиной с наклейкой.
– Так-так, что пишут? – спрашивала Рита неизвестно кого. – "Мой сын служит в морской пехоте". Мать полна гордости за непутевого сына. Пусть… "Я знаю, где живет Иисус Христос". Тоже неплохо. Мог бы сразу адрес указать, мы бы заехали в гости. Ну, если это рядом. А, вот это хорошо: "Нам нужен не диктатор, а мэр. Голосуйте против Рама Эмануэля", "Занимайтесь любовью, а не войной". Это уже из семидесятых годов, – владелец машины наверняка бывший хиппи. "Я ненавижу президента". Интересно, что бы сделали в России с его машиной и самим владельцем? Ну, если бы он прилепил такую наклейку в Москве?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.