Глава 3 Новые акторы и факторы дестабилизации международных отношений

В.С. Ачкасов

® Ачкасов В.С., 2015

Сегодня широко распространено представление, что утверждение мирового порядка, отвечающего императивам XXI века, предполагает существенное изменение состава, функций и ролей акторов международных отношений. Глобализация «вывела» на международную арену целую группу новых действующих лиц (международные финансовые институты, экологические, правозащитные и антиглобалистские организации, транснациональные мигранты, религиозные движения, террористические сети, преступные объединения, исследовательские и внедренческие центры и многие другие) весьма различных, а зачастую и противоположных по своим интересам и целям, что делает традиционную дипломатию лишь одним из многих каналов международного общения и механизмов урегулирования спорных проблем.

В то же время, трансформация и последующее разрушение биполярной системы международных отношений стали своего рода детонаторами многих новых и «старых», до того латентных конфликтов. Э.Вайнер даже утверждает, что «этнический конфликт заменил «холодную войну» в качестве наиболее взрывоопасной проблемы в мире».[64] Действительно, именно в последние двадцать лет этнические и этноконфессиональные конфликты стали особенно масштабными и жестокими. Исследователи из Стэнфордского университета Дж. Фирон и Д.Лэйтин подсчитали, что «ежегодно в мире начинается в среднем два-три новых конфликта, большая часть которых может считаться внутренними «этническими войнами». С 1992 года более трети государств мира столкнулись с внутренними конфликтами, большинство из которых, кроме прочих, имеет этнические причины. Примерно в половине подобных случаев оппозиционеры… выступали за отделение своего этнического региона от государства».[65] По другим данным, представленным Международным институтом мира в Осло (PRIO), две трети войн на рубеже XX–XXI вв. были облечены в форму межэтнических и межконфессиональных конфликтов. Характерно, что большинство этих конфликтов не разрешено до сих пор. Именно эти обстоятельства привлекли пристальное внимание мировой научной и политической общественности к этническому и националистическому насилию как поразительному симптому «нового мирового беспорядка» (Р.Брубейкер)

Полиэтничность представляет собой самый значимый вид многообразия в современном мире. В крупных государствах мира сегодня проживает от 50 до 200 разных этнических общностей, в современной России их более ста. Это актуализирует ценность этнокультурного многообразия и опыт мирного сосуществования этнических групп. Однако рост значимости этничности одновременно, как правило, приводит к усилению этноцентризма, который чреват негативными последствиями для любого социума. Он усиливает, гипертрофирует и абсолютизирует различия между «своими» и «чужими», что почти неизбежно приводит к всплеску межэтнической розни. Поэтому преодоление или нейтрализация этого фактора является одним из важнейших условий сохранения национального единства. И далеко не все суверенные государства успешно справляются с решением данной проблемы.

В мире продолжается борьба за национальное самоопределение, так, на конец первого десятилетия нового века в 18 странах имели место масштабные вооруженные конфликты, связанные с борьбой этнополитических групп за собственную государственность.[66] Появляются и новые «самопровозглашенные» государства – несмотря на то, что международное сообщество в лице государств – членов ООН, как правило, противодействует этому процессу. «Официальные ценности и идеология национальных государств, доминирующих в мире, являются демократическими и уравнительными, но сегодняшний мир фактически более дифференцирован, чем в 1500 году, – отмечает британский историк Доминик Ливен. Никогда еще политическая идеология и реальность не были столь несовместимыми. Трудно представить себе, что это не оказывает влияния на международную политическую стабильность».[67]

В то же время, все чаще происходит интернационализация внутригосударственных региональных этнических и этнополитических конфликтов, «в силу проблематизации внутринациональной гегемонии» государств, то есть растет степень глобализации, как влияния самих конфликтов, так и внешнего вмешательства в них. Экспертами ныне все чаще отмечается «устойчивая тенденция подчеркивания роли и значимости «негосударственных» субъектов, как источника конфликтности в международных и, прежде всего, в транснациональных отношениях. Это можно назвать новым явлением. Объяснить его можно тем фактом, что в XX веке международное сообщество в целом и отдельные государства в частности придавали подобным конфликтам гораздо меньшее значение, полагая, что основой международного мира является стабильность межгосударственных отношений, а внутригражданский конфликтный потенциал может быть устранен в пределах государственных границ без вмешательства извне. Более того, суверенные государства решительно отстаивали свое право на невмешательство во внутренние дела, отвергая посредничество и помощь международных, в том числе региональных, организаций или стран посредников».[68]

Это обусловлено, в том числе и огромным дестабилизирующим потенциалом этнополитических конфликтов, в который теперь могут быть втянуты не только соседние государства, но и другие международные акторы. Т.Гарр вычленяет четыре основных способа их интернационализации:

• создание международных условий, которые способствуют мобилизации этнических групп;

• создание условий, которые стимулируют политические режимы в различных странах реализовать политику, приводящую к обострению отношений между различными этническими общинами;

• организационная помощь, а также предоставление убежища соперничающим сторонам;

• организация посредничества и переговоров в урегулировании споров.[69]

К этому, как представляется, необходимо добавить:

• применение к участникам конфликта экономических, торговых, финансовых или политических санкций;

• международную миротворческую деятельность, в том числе военную («гуманитарные интервенции»), которая в последние годы является приоритетным направлением внешней политики ряда ведущих государств мира.

Так, появление международного терроризма как фактора глобальной политики привело к переоценке одного из важнейших принципов международных отношений – принципа невмешательства во внутренние дела суверенных государств. Внутренние дела отдельного государства становятся объектом пристального интереса международного сообщества, или отдельных стран – лидеров современного мира не столько с точки зрения положения с правами человека в этом государстве, сколько с точки зрения наличия или отсутствия террористических угроз, исходящих от данного государства внешнему миру и/или странам Запада.

Миротворчество сегодня основывается на целой системе способов урегулирования конфликтов, оно выступает одновременно и как политический процесс по согласованию и взаимодействию интересов политических субъектов, и как дипломатическая деятельность, и как форма вмешательства в дела отдельных государств, и как разновидность военных действий, форм вооруженной борьбы. Поэтому не случайно то, что в течение первого десятилетия после окончания «холодной войны» в мире было предпринято столько же гуманитарных интервенций, сколько за тридцать лет, предшествовавших 1991 году.[70]

Однако, операции «по поддержанию мира», как и другие формы международного вмешательства, крайне редко приводят к разрешению этнополитических конфликтов, поскольку, во многих случаях эти действия «не базируется изначально и исключительно на справедливой и трезвой оценке легитимности позиций, интересов и поведения сторон и нужд затронутого (гражданского) населения, а на факторах соперничества крупных держав, стратегических альянсов, влияния лоббистских групп и внимания со стороны глобальных СМИ. Очевидные примеры – это то, как ООН, ЕС и ключевые державы реагировали на сецессионные движения в Косово, Чечне, Приднестровье, Абхазии, Южной Осетии и Нагорном Карабахе».[71] Политика «двойных стандартов» и «демонстративный правовой нигилизм членов «ядерного клуба» нередко заставляет мировую общественность воспринимать миротворческие миссии в качестве инструмента защиты экономических и политических интересов влиятельных держав или транснациональных корпораций, а не людей – жертв насилия и катастроф».[72] Действительно, на практике невозможно точно определить цели вмешательства «третьих сторон» в тот или иной конфликт, т. е. невозможно однозначно утверждать, что «третья сторона», вмешиваясь в конфликт, преследует исключительно свои национальные интересы или, напротив, абсолютно беспристрастно стремится его разрешить, во имя достижения мира. Более того, нередко исследователями утверждается, что в современном глобальном мире, «даже в тех случаях, когда непосредственная заинтересованность великих держав в разрешении того или иного конфликта крайне мала, для того, чтобы вступить в действие им требуется «изобрести» собственные национальные интересы в зоне конфликта и убедить общественность в важности их вмешательства».[73]

Так, приверженцы «теории управляемого конфликта (управляемой напряженности)» считают, что динамика этнополитического конфликта, а также перспективы его урегулирования могут зависеть не только от его непосредственных участников. В него могут быть вовлечены государства и другие акторы, способные управлять таким конфликтом извне в своих геополитических интересах. По мнению ряда исследователей: «Всплеск конфликтов, вызванный крушением блоковой системы, связан, прежде всего с борьбой за власть, влияние и ресурсы. Причем эта борьба оказалась далеко не внутренним делом этнических групп, а имела – особенно в случае с Советским Союзом и Югославией – могущественных внешних интересантов. Именно поэтому конфликты, связанные с переформатированием политической карты мира по этническим границам, следует рассматривать как этнополитические. В этих конфликтах этническая составляющая умело эксплуатируется конкретными группами как внутри страны, так и за ее пределами для реализации прагматических интересов: власть, ресурсы, финансовые потоки и т. д.».[74] Сегодня «государства борются друг с другом зачастую не открыто и прямо, но с помощью неофициальной поддержки «освободительных движений» и др., – отмечает Г.Шлее.[75] Так, следует иметь ввиду, что границы между «своими» и «чужими» могут устанавливаться не только изнутри «сообщества-Мы», но и извне. Как отмечают Р.Брубейкер и Ф.Купер есть «один ключевой тип внешней идентификации, который не имеет соответствия в области самоидентификации: (это) формализованные, кодифицированные объективированные системы категоризации, созданные мощными институтами власти».[76] Так, в случае конструирования границ между «своими» и «чужими» извне могут приниматься «те политические решения, в результате которых возникают обозначенные на карте границы». Это, прежде всего, демаркация и титуализация («официальное закрепление названия того территориального пространства, которое находится в пределах демаркированных границ»).[77] Внешние политические акторы могут тиражировать название демаркированного пространства и подтверждать их политический статус, посредством наименования их официальных структур, закрепляя, таким образом, название и новый статус на международном уровне и в массовом сознании.

Таким образом, внешняя управляющая сторона/стороны может использовать свой потенциал либо для разрешения этнополитического конфликта, либо для сохранения status-quo, либо, напротив, для поддержания его в напряженности в своих интересах. Так, уже в 1990-е годы стала очевидной связь между внутригосударственными этническими и иными конфликтами и противоборством держав различного геополитического статуса за сферы влияния. Этнополитические конфликты на Балканах и постсоветском Кавказе продемонстрировали эту связь во всей полноте. Так, «внешний фактор, проявлялся на Балканах в разных формах. Это были и дипломатическая активность, и блокады, эмбарго и санкции и посредничество, и военное вмешательство. Единственное, что оставалось неизменным, – это поддержка лишь одной стороны конфликта, причем ни разу с 1991 года Запад не выступил на стороне сербов».[78]

«Геополитический фактор стал широко использоваться конфликтующими сторонами как инструмент в достижении своих целей в конфликтах и расширении базы конфликтов. Если еще несколько десятилетий назад этнические меньшинства могли рассчитывать не более чем на поддержку своих соплеменников в соседних государствах, то в современном мире это, прежде всего, – обращение к тем международным силам, которые могли бы быть заинтересованы в установлении своего геополитического влияния в регионе конфликта. Особенно отчетливо это проявляется в конфликтах, в основе которых лежит требование сецессии: ведь сецессия, если таковая состоится, сразу же создает новых субъектов международного права и меняет международную ситуацию, по крайней мере, на региональном уровне».[79]

Более того, в прошедшее десятилетие стало ясно, что наиболее острые этнополитические конфликты возникли именно в регионах «геополитических разломов», в зонах так называемого «межцивилизационного взаимодействия» и стали звеном, в борьбе за утверждение «нового мирового порядка». Балканы, Кавказ в целом и российский Северный Кавказ, в частности, вовлечены в масштабную геополитическую трансформацию мира. Именно поэтому серьезно возросло внимание и политическая активность в названных регионах США и стран Европейского Союза, одновременно ускорился процесс вытеснения России с этого геополитического пространства, частности до минимума сократилось ее влияние на процессы урегулирования конфликтов на территории бывшей Югославии.

После распада СССР и краха биполярной системы резко возросла геополитическая значимость и черноморского региона, оказавшегося на пересечении сразу двух «геополитических проектов» – «Большой Европы» и «Большого Ближнего Востока». Поэтому в последние годы не только Балканы, но и Кавказ (и шире весь черноморский регион) превратились в регион острого соперничества между Россией, считающей Черноморье зоной своих жизненных интересов, и США со странами Евросоюза, стремящимися включить государства региона в сферу своего влияния. Соперничество в регионе усугубляется тем, что через многие страны, прилегающие к Черному морю, как планируется, будет осуществляться транзит энергоносителей в обход территории России, а это означает, что геополитический район приобретает особую важность и с точки зрения обеспечения энергетической безопасности Запада.

Идеальной моделью для иллюстрации теории «управляемого конфликта» является ситуация вокруг Нагорного Карабаха. Так, в нагорнокарабахский конфликт, помимо Армении, Азербайджана и собственно Карабаха, вовлечены – великие региональные державы – Турция, Россия (в меньшей степени Иран), сверхдержава – США и, в несколько меньшей степени, Евросоюз. При этом, как уже отмечено, каждый из внешних акторов стремится управлять конфликтом в своих национальных интересах. Так, например, Россия, во имя обеспечения влияния в Закавказье/Южном Кавказе, стремится сохранить роль посредника в этом конфликте между Арменией и Азербайджаном, поддерживая отношения и с теми, и с другими, что, зачастую, вызывает недовольство и в той, и в другой стране. Турция же совершенно определенно заняла позицию союзника Азербайджана в этом конфликте, не только в силу конфессиональной и культурной близости с ним, но и потому, что политическая элита Турции не желает признавать геноцид армян в Османской империи в годы Первой мировой войны, что является важнейшим предварительным условием армяно-турецкого примирения.

В свою очередь, поддержание нестабильности вокруг Нагорного Карабаха является частью стратегии США по сохранению политической изоляции Ирана. И поскольку в последнее время помимо Армении, поддерживать более тесные связи с Ираном стала и Турция, что снизило эффективность экономических санкций в отношении Ирана, постольку США выгодно поддерживать напряженность в отношениях между Арменией и Турцией, а также Арменией и союзником Турции – Азербайджаном. Это, в свою очередь, мешает России эффективно выполнять функции посредника – медиатора в армяно-азербайджанском конфликте. Соответственно поддержание напряженности вокруг Нагорного Карабаха мешает налаживанию конструктивного диалога между Арменией и Азербайджаном, а значит и Турцией, что, в свою очередь, не позволяет Ирану договориться соседями и преодолеть экономические санкции США и стран ЕС. Поэтому эксперты прогнозируют, что в среднесрочной перспективе армяно-азербайджанский конфликт будет оставаться «в фазе отсутствия вооруженного противоборства и вялотекущего переговорного процесса без перспективы урегулирования конфликта».[80]

В то же время, именно «внешние центры до определенной степени создают гарантии существования постсоветских непризнанных или полу признанных государств, – справедливо отмечает Е.Мелешкина. Во-первых, «в нарушении status quo объективно не заинтересовано международное сообщество, поскольку любое решение проблемы непризнанных государств несет в себе угрозу обострения международной напряженности и ставит под вопрос универсальность международных норм и правил».

Во-вторых, «консервация status quo на определенном этапе объективно выгодна и странам, в состав которых формально входят данные территории. Одна из причин этого – возможность создавать благодаря их наличию консолидирующий нацию образ врага. Помимо этого реинтеграция несет в себе опасность обострения внутренних проблем, связанных с усложнением межнациональных отношений, конкуренцией на политическом уровне и т. п.».[81]

Другой пример такого рода – современная Украина. Многие аналитики, не без оснований утверждают, что «второй майдан» стал следствием двух параллельных процессов: раскола украинской элиты, с одной стороны, и еще более глубокого разрыва между элитой и народом».[82]Другие добавляют к этому – региональный раскол страны на проевропейский Запад и пророссийский Восток и Юго-Восток, является следствием того, что территория Украины, по историческим рамкам совсем недавно, представляла собой периферию трех империй: Российской, Австро-Венгерской и Османской. «Единство Украины обеспечивалось в первую очередь тем, что кандидаты в президенты с Востока побеждали на выборах (Л.Кравчук, Л.Кучма, В.Янукович) своих оппонентов с Запада с помощью электората востока и юга страны под лозунгами уважения к России и русскому языку, но оказавшись в Киеве, они понимали, что правят двумя разными народами и двумя разными государствами, в силу чего вынуждены учесть интересы Западной Украины и Запада вообще, маневрируя между востоком и западом Украины и между Россией и Западом. Осторожно, но последовательно они занимались выталкиванием России, русских и русского языка из политического, культурного и образовательного пространства Украины, не позволяя русским, ориентированным на Россию политическим силам самоорганизовываться и создавая иллюзию для жителей востока и юга того, что их интересы представлены в Киеве президентом с востока. При этом постоянно обманывали как Москву, так и электорат на востоке и юге, грубо поправ собственные предвыборные обещания. Наиболее вопиющим в этом отношении было поведение Кучмы в случае с Крымом (в 1994 г.)».[83] Как констатирует украинский исследователь С.Щербак: «…Украинские национальные нарративы… несут в себе мощный заряд традиционализма, связывая национальные истоки, прежде всего, с аграрной культурой Центральной и Западной Украины. Вместе с тем в этих нарративах не присутствует индустриальный Юго-Восток страны, как если бы его никогда и не было, или присутствует, но в образе «Другого», который еще только должен стать, после определенных трансформаций, частью украинского «коллективного Я». Официальная национальная модель ориентирована, прежде всего, на западноукраинскую культуру, что порождает, в свою очередь, юго-восточный регионализм».[84]

Особенно наглядным этот раскол стал в 2004 г. в ходе первой «оранжевой революции», после победы «Президента Запада» Виктора Ющенко. Чарльз Краутхаммер, влиятельный американский журналист, поддерживающий республиканцев, признал: «Речь идет, во-первых, о России и только потом о демократии… Запад хочет завершить работу, начатую с падением Берлинской стены, и продолжить продвижение по Европе на восток… Заманчивым призом является Украина».[85] Однако к 2010 году В.Ющенко довел ситуацию в стране до того, что даже политик с уголовным прошлым легко победил всех «героев оранжевой революции». Однако правление Ющенко имело серьезные последствия для страны, поскольку усугубило раскол Украины. Поэтому новая «оранжевая революция» рубежа 2013–2014 гг. реально чревата распадом страны. Если во Львове, Иваново-Франковске, Тернополе толпы под водительством националистов штурмом брали областные администрации, то в Донецке, Луганске и Одессе, где на «евромайдан» вышли 500 человек, милиции пришлось охранять митингующих. Захватившие власть в Киеве, как показывают их действия, не собирались продолжать осторожную линию отхода Украины от России. «Радикал-националисты ориентированы на революционное решение задачи создания единого (монокультурного) государства и нации. Тем самым они зажгут фитиль под бомбой, заложенной под хрупкой конструкцией украинского государства, что может оказаться началом конца государственности, о которой они так долго мечтали».[86] Как отмечает А.Пшеворский: «Страны втягиваются в гражданские беспорядки, когда государство не в состоянии сдерживать вооруженные вызовы, а политические силы поляризуются в плане предпочтений»[87].

Однако за этим внутренним противостоянием ясно просматривается противостояние двух внешних центров силы и притяжения – России и Запада, в лице стран Евросоюза и США, Попытка украинской власти лавировать между этими полюсами, во имя получения сиюминутной выгоды, спровоцировала «Евромайдан». В результате украинская политическая элита была поставлена перед жестким выбором либо Россия, либо Запад или, говоря словами госсекретаря США Дж. Керри, – или «со всем миром, или с одной страной». И сделать его в расколотой стране без катастрофических последствий было практически невозможно. В результате Украина стала заложником острейшего конфликта интересов ведущих мировых держав, что стало причиной дальнейшего обострения политического кризиса в стране. «Будучи не в состоянии решать экономические проблемы, радикал-националисты с азартом будут творить революционный произвол, начав с ограничения использования русского языка и притеснения русскоязычного населения и заканчивая репрессиями по отношению к пророссийским силам, вплоть до использования вооруженных бандформирований для установления собственного контроля над востоком и югом Украины. Не исключено, что при таком развитии ситуации могут быть вооруженные столкновения между радикал-националистами и пророссийски ориентированными силами на востоке и юге Украины, и в особенности в Крыму», – предсказывал в феврале 2014 года А.Мигранян.[88] Однако в это вооруженное противостояние неизбежно были втянуты и Россия, и страны Запада. Причем в этом противостоянии Россия – скорее обороняющаяся сторона, вынужденная защищать свои национальные интересы против Запада, который перешел в наступление в зоне своих периферийных интересов.[89]

Вот почему для политиков-реалистов и трезвомыслящих экспертов на Западе важно сохранение целостности Украины в качестве буфера между Россией и объединенной Европой. Так, ветеран американской внешней политики Генри Киссинджер отмечает: «Украинский вопрос слишком часто представляется как решающая схватка. К кому примкнет Украина – к Востоку или к Западу. Но если Украина хочет выжить и процветать… она должна стать мостом между ними».[90] Даже Зб. Бжезинский выступает сегодня с идеями немедленной «финляндизации» Украины, что предполагает превращение ее во внеблоковую нейтральную страну и, кстати, это предложение совпадает с основной идеей Декларации о государственном суверенитете Украины, принятой 16 июля 1990 года. Однако после начала ожесточенной гражданской войны на Юго-Востоке Украины осуществление сценария «финляндизации», как представляется, крайне проблематично.

Релевантность описанных выше концептов, по мнению В.А.Тишкова «заключается в том, что «международное сообщество» является, фактически, всего лишь кратким термином для обозначения набора международных режимов с различными уровнями признания и степенями реализации, и множества держав-акторов с различными интересами. И особенно это верно в применении к сфере этнополитических конфликтов, где вес данных факторов не позволил, через жизнеспособную систему принципов и норм, предупредить, уладить и разрешить ссоры мирным путем…» В результате «…правительственные, равно как и неправительственные акторы, подвергаются соблазну ссылаться на различающиеся «международные стандарты» с целью занятия высшей позиции с точки зрения нравственности в контексте конфликта».[91] Одно из следствий такого развития событий – международная гуманитарная интервенция…становится…, судя по всему, одним из нарождающихся институтов нового мирового порядка, воплощающего представление американских элит о предпочитаемом мироустройстве», – отмечает Э.Я.Баталов.[92]

В то же время, растущие потоки капитала и идущее вслед за ними перемещение масс людей, породили социальный феномен и теоретический подход, именуемый «транснационализмом». Массовые миграции уже сделали проницаемыми границы национального государства и сегодня преобразовывают систему международных отношений, «формируя пространства нового типа, которые не совпадают с национальными границами. Поскольку возросшая мобильность ведет к появлению у человека множества точек отсчета и источников самоидентификации, соотнесение с конкретной территорией постепенно утрачивает значение. Идентификация с территорией может уступить место тому, что политолог Бертран Бади назвал «сетевой» идентичностью. Сети взаимодействия, которые выстраиваются в результате массовых миграций, не умещаются ни в одно национальное пространство. Они транснациональны».[93] Нина Глик Шиллер, одна из создателей концепта транснационализма, определяет трансмигрантов как людей, чья жизнь сильно зависит от контактов по обе стороны границы, поскольку они включены в социальную, экономическую, а часто и политическую жизнь не менее чем двух обществ. В программной статье 1995 г. Глик Шиллер и ее коллеги отмечают, что мигранты, при всей их включенности в экономику и институты новой страны, тем не менее, не порывают со своей родиной. Они формируют новые экономические и персональные связи между теми двумя странами, между которыми они существуют.[94]

В результате в реальной иммигрантской среде формируются гибридные идентичности, в которых противоречиво сочетаются элементы культуры двух стран – «выхода» и «приема». Действительно, во многих случаях сегодня индивид уезжает из родной страны не для того, чтобы интегрироваться в новой стране, а чтобы «построить собственное пространство вне привязки к одной конкретной территории, которое он обустраивает в соответствии со своими потребностями и желаниями и которое служит связующим звеном между его родиной и страной его принявшей».[95] При этом речь ни идет о маятниковой миграции, мигранты физически существуют в новой стране, но при этом их вовлеченность, информированность и заинтересованность в происходящем на их родине так высока, что они остаются также и членами общества исхода. Создавая новые экстерриториальные, транснациональные пространства, мигранты живут между двумя мирами, противоречиво соединяя их друг с другом. Пока еще не ясно как далеко зайдет этот процесс, и какие последствия (позитивные и негативные) будет иметь для стран исхода и стран, принимающих мигрантов. Однако уже ясно, что трансграничные иммигрантские сети являются каналом импорта-экспорта культурных образцов. Обсуждая характерное для современного этапа мирового развития освобождение культурного и социального капитала от территориальной референции, ученые констатируют, что эти сферы в большей степени подвержены детерриализации, так как отношения в них максимально символизированы. Это может способствовать интенсивному обогащению и развитию культур, появлению ее новых синтетических образцов.

Так, концепция «социальных и политических трансфертов» описывает трансграничный обмен идеями, технологическими и организационными инновациями, социальным опытом, профессиональными навыками, заимствования механизмов политического регулирования. В целом, через трансмигрантов в страну исхода попадают многие достижения экономически развитых обществ. Авторы исследований транснационализма на уровне индивидов и групп предлагают для описания данного феномена концепцию пяти «Т»: трансферты (денежные переводы), торговля, транспорт, телекоммуникации, туризм.[96]

В то же время рост этнической и религиозной неоднородности, как современных государств Запада, так и России, и все более интенсивные взаимодействия этнических и этнорелигиозных транснациональных иммиграционных сообществ поверх существующих границ приводит к размыванию национальных идентичностей и уже зачастую стимулирует новые этнические, этнорелигиозные и этнополитические конфликты и ставит вопросы не только национальной, но и глобальной безопасности. Считается, что транснационализм снижает значимость национальных идентичностей, принадлежностей, лояльностей, что ведет к эрозии центральных элементов государств и создает угрозу их целостности.[97] Одна из кризисных тенденций видится в том, что государство уже не справляется с классической задачей «социальной интеграции» по причине ориентации людей на все более устойчивые транснациональные структуры.

В результате транснациональной массовой миграции из государств «бедного Юга» в государства «богатого Севера» и благодаря возможностям «глобального общения», которое обеспечивают новые информационные технологии, формируются транснациональные этнорелигиозные коммуникативные сети (ТЭКС) – как тематически определенные многомерные системы взаимодействия, которые осуществляются поверх национальных и государственных границ. В этих интенсивных коммуникативных взаимодействиях участвуют: 1) детерриторизированные этнические сообщества (новые глобальные диаспоры, мигранты, беженцы и организации, претендующие на их представительство), которые борются за свои групповые права, социокультурное или религиозное самоопределение; 2) правительства стран исхода; 3) правительства принимающих стран; 4) религиозные и этнокультурные организации принимающих стран; 5) религиозные и этнокультурные организации стран исхода; 6) неформальные группы и 7) индивиды. В результате ТЭКС зачастую играют важную роль в глобальной актуализации локальных конфликтов. Они задают ту систему координат, в которой определяется содержание и конфигурация конфликта, что может сопровождаться попытками управления конфликтом, его эскалацией или его временным урегулированием.[98] Все это может не только порождать новые конфликты, но и служить политизации и интернационализации локальных этнокультурных и этнорелигиозных конфликтов. Именно качественно новый, глобальный характер современной транснациональной иммиграции, позволяет, как представляется, для анализа особенностей динамики такого рода конфликтов использовать несколько модернизированный концепт «треугольника/триады Р.Брубейкера»,[99] сторонами которого являются:

1) Принимающие государства, стремящиеся к интеграции новых транснациональных мигрантов и преодолению кризиса национальной идентичности, посредством осуществления того или иного варианта политики мультикультурализма. Однако на практике мультикультурализм «зачастую оборачивается этнонационализмом, а различия – борьбой за основанные на нём привилегии и неуниверсальные нормы. Поощряя и даже спонсируя бюджетными деньгами развитие различий, используемых в дальнейшем «этническими предпринимателями» в борьбе за статус, власть и ресурсы, государство/центральные власти закладывают огромный конфликтогенный потенциал между представителями разных народов, которые, по декларативным заявлениям политических элит, должны консолидироваться в единую политическую нацию посредством формируемой единой надэтнической политической идентичности.[100] Отсюда констатация краха этой политики лидерами Германии, Великобритании, Франции.

2) Новые иммигрантские сообщества (особенно мусульманские), с одной стороны, создавая новые экстерриториальные пространства, живут между двумя мирами, соединяя их друг с другом. С другой – сопротивляются интеграции в принимающие западные общества на его условиях и борются за собственные права и интересы. Однако «будучи не в состоянии адаптироваться и преуспеть в чуждой для них среде, переселенцы с периферии быстро образуют замкнутые сообщества, где воспроизводят традиционные привычные для них связи и отношения. При этом они обычно принимают западное подданство и продолжают преобразовывать социальную среду западных стран, не разделяя, а иногда даже не понимая принципов гражданского общества».[101] Причем, новые этнические сообщества (их организации), могут брать на себя функции этнических лобби. Степень успешности выполнения этой функции зависит от ряда факторов:

степень сплоченности этнического сообщества, если иммигрантская группа поддерживает сильные связи внутри сообщества, а также экономически достаточно диверсифицирована, то она имеет ресурс давления;

политические беженцы, в отличие от трудовых мигрантов, как правило, более склонны к организации этнических лобби;

иммигранты из стран, имеющих территориальные конфликты, лоббируют интересы исторической родины значительно активнее, чем иммигранты из стран, не имеющих открытых или латентных конфликтов;

этнические лобби наиболее успешны в тех случаях, когда их цели совпадают с интересами политических элит принимающего общества. [102]

3) Государства исхода, заинтересованные, в силу политических и экономических причин, в сохранении постоянных связей с иммигрантами и использующие их сообщества для оказания влияния на внутреннюю и внешнюю политику принимающих стран. Так, исламские страны Азии и Африки «…учатся влиять на…политику «изнутри» самих больших стран за счет миграции их населения в державы-лидеры и использования мигрантами разнообразных форм давления на принимающие страны».[103] Учитывая то, что влиятельные исламские государства (Саудовская Аравия, Турция) предоставляют финансовую помощь мусульманским иммиграционным общинам в странах Европы, вполне реальным является лоббирование интересов исламских государств внутри политических систем стран Европейского союза. Тем более что представители этих общин уже не только избираются в органы местного самоуправления, но и представлены в национальных парламентах (Бельгия, Великобритания, ФРГ, Франция и др.) и даже правительствах (Великобритания, Франция).

Именно поэтому Хью Майалл[104] утверждает, что теперь предметом анализа для исследователей должен быть не просто «этнический конфликт», а «конфликт-в-контексте», не только общество, в котором он происходит, но и окружающая среда глобального и регионального масштаба.