Письмо Фёдора Классена Александру Кучину

Москва. 18 марта 1911 г.[287]

Дорогой Кучка! Вот прошёл почти уже год, как мы расстались с Вами в Христиании и почти ничего друг о друге не слышали. Единственное, что мы знаем о Вас, была Ваша открытка с Мадейры и известие из газет о том, что Вы едете для разнообразия не на Северный, а на Южный полюс. Не могу сказать, чтобы я Вам не завидовал. Во всяком случае, жизнь к Вам была милостивее, чем ко мне. Слишком уж скверно, серо и скучно прошёл для нас этот год жизни. Со многими мечтами и планами пришлось расстаться. Часто мы вспоминаем о том времени, когда мы сидели в Бергене у Сестёр и мечтали о том или другом, хотя жили так хорошо, что мечтать о чём-ниб. было даже грешно. Так недавно это было и кажется таким далёким и недосягаемым. С какой радостью поехал бы я снова в свою любимую Норвегию и пожил бы снова среди здоровых, нормальных людей, не изуродованных дикими условиями жизни. Как-то Вы себя чувствуете? Боже Вас только упаси скучать по России, не стоящее это самое дело: совершенно не о чём, и счастлив всякий, кто не принуждён так или иначе жить ея жизнью и болеть ея страданиями, тот, кому она совершенно безразлична. Но я прямо не могу взяться за перо, оно вываливается у меня из рук, когда подумаю о том количестве материала, которое мне хотелось бы Вам сообщить, чтобы дать Вам хотя бы приблизительное понятие не только о тех поворотах, которое совершило колесо нашей личной жизни, но и главнейшим явлениям, настроениям и переменам в той луже, в которой мы сейчас барахтаемся и кот. почему-то называется русс. общественной жизнью. Начну, как истинный и убеждённый эгоист, конечно, с нашей личной жизни, думая, что Вы не утеряли к ней интереса и с таким же тёплым и хорошим чувством вспоминаете нашу совместную жизнь в Бергене, с которым вспоминаем о ней мы, хотя Вам, конечно, при интересной и завлекательной обстановке в кот. вы попали, менее приходится предаваться воспоминаниям о прошедших днях. Но я всё-таки склонен верить тому, что гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда может сойтись, и что наша встреча в Бергене и совместная жизнь не может пройти даром и остаться случайным эпизодом в жизни. Я думаю и скорее даже уверен в том, что рано или поздно мы должны снова встретиться, в качестве чего, сейчас предугадать, конечно, трудно, при совместной ли работе, чего я больше всего желаю, или при других условиях. Кто знает! Завес судьбы приподнять невозможно, трудно предвидеть, что удастся сделать. Вот не думал же я, в самом деле, что выпадет мне на долю такой год, как этот последний! Начну с того, что я сейчас в Москве отбываю воинскую повинность, усиливаю мощь Российского оружия. Ну, какой я, к черту, солдат. В общем, тяжёлая штука, особенно в моём возрасте. Ничего ещё, если человек прямо со школьной скамьи попадает в такую муштровку, да и то тяжело, а попробовав уже вольной жизни, повидавши людей и поживши своими планами и мыслями, трудно сломать себя настолько, потерять до такой степени всякую волю и индивидуальность, обезличить себя до последнего предела. А приходится. Ничего не поделаешь, ещё сносно то, что это происходит в Москве, а не где-либо в глуши. Все-таки нет-нет да и людей видишь, хоть и редко. Но зато Москва тем плоха, что относятся формальнее и строже. От души позавидую Вам, если Вам удастся избежать этой каторги. Ну, да всё это, конечно, уже давно известно. Я пишу только потому, чтобы набросать Вам тот общий, определяющий все остальные детали картины, фон нашей теперешней жизни. Она сера и скучна, как солдатская шинель, и размерена, как только и может жизнь солдата. Самое страшное при этом то, что всякая энергия, желание чего-ниб. предпринять и работать парализуется абсолютной необходимостью целый год поступать как раз противоположно своим желаниям. Будущее для меня пока тоже покрыто мраком неизвестности. Мои мечты с «Жаком»[288], увы, канули пока в вечность. Отстоять его у Држевецкого[289] мне всё-таки удалось, и я прожил в хлопотах с этим делом в Александровске почти 1 ? месяца, как вдруг внезапно умер у меня отец. Нельзя, конечно, сказать, что это вообще было для меня большой неожиданностью, но его смерть совершенно изменила все обстоятельства к худшему. У Држ-го я судно с большим трудом отобрал, но дела оказались такими, что я вынужден был продать своего любимого «Жака» и вместе с ним похоронить и свои мечты промысла на нем, соединённом со строго научным исследованием Северного океана. Оживёт ли когда-ниб. эта мечта снова?! Кто это знает. У меня пока нет денег и приходится думать о другом, о службе. Может быть, придётся поплавать на том же «Жаке», принадлежащем теперь Министерству земледелия /кот. ставит на него мотор/. Что будет делать с ним министерство, совершенно мне неизвестно. Т. к. сидя в Москве, я почти ничего о Севере не слышу и до меня доходят лишь неясные слухи. Ходят слухи, что «Жак» предназначен для исследования морского пути в Сибирь. Det skulde vare noget for os![290] Всё-таки я мечтаю о том, что мне удастся раздобыться деньгами на какое-ниб. более дешёвое судно, вроде норвежских salpangez и на нём учинить нечто подобное. Недурно было бы устроить нам с Вами что-ниб. вместе. Все равно теперь прирос к морю и не могу себе представить другой работы, которая могла бы меня удовлетворить. Университет теперь для меня закрыт, т. к. одно самолюбие уже не позволит мне вернуться в это учреждение, опустевшее при благосклонном содействии Мин. нар. просвещ. теперь окончательно. Московский Университет сейчас пережил и переживает ещё период общего разгрома, указывающий на усиление и процветание варварства и вандализма в ещё большей мере, чем прежде. Началось дело со смертью Л. Н. Толстого[291], когда все учебные заведения России в знак траура прекратили занятия на три дня. Результат – репрессии, высылка в места «не столь…» и просто «отдалённые» из одн. Моск. и Петербургск. Универ. больше 1000 студентов. Далее последовал циркуляр Комитета Министров, воспрещающий вообще все собрания и организации студенчества. Результатом был отказ и подача в отставку правления Моск. Унив., между прочим моего патрона Мензбира[292]. Правит. на это ответило тем, что уволило все правление совсем в отставку, уволив их из профессоров. Тогда, наконец, люди убедились, что жизнь в Университете стала совсем невозможной, вышло в отставку 110 человек из одн. Моск. Унив. профессоров, приват-доцентов, лаборантов и т. д. Количественно это только 1/3 всего состава, качественно же 99/100, т. к. ничего, уважающего себя хоть на йоту, ничего порядочного больше в Унив. не осталось. Оставшимся живётся, однако, тоже не сладко. В обществе руку им не подают. Но в общем от этого отнюдь не легче. Университет разрушен безвозвратно, люди не находят приложения своего труда, а в общем стало ещё противнее и гнуснее, громче раздаются голоса шакалов, раболепно скулящих при общем омертвлении. Тяжёлая атмосфера. Вот она, родная-то земля! Вот Вам образец родных картинок! Сессия Думы была прервана на 3 дня (почему не на 3 часа?!), чтобы в порядке 87-ой статьи провести закон о западном земстве, проваленный в Думе и Совете. Тоже недурно.

Чуть-чуть я на войну не попал! Сейчас гроза, по-видимому, миновала, и мы обойдёмся без неё. Если бы на дальнем востоке вспыхнула война, мне пришлось бы идти первому, да ещё в качестве рядового, или, пожалуй, ещё хуже остаться здесь на случай беспорядков, которые неминуемо возникли бы. Перспектива приятная. Несколько времени я ходил как в тумане, в кошмаре, не зная, что мне делать. Ведь вот живут же люди на свете без всяких таких неприятностей и тяжёлых вопросов. Как-то прежде я не ощущал это до такой степени, как теперь, поживши долгое время в других условиях. Представляю себе, что было бы с Вами после нескольких лет Норвегии, если бы Вы теперь попали бы снова на «родину-мать», да ещё заняли какое-ниб. зависимое положение, какую-ниб. «службу». То-то Вам показалось бы сладко. Нет, на Вашем месте я ни за какие блага не решился бы снова одеть такой хомут. Единственное, что ещё можно у нас предпринять (т. е. нас с Вами), это или экспедиция, или частное промысловое дело. При этом можно по крайней мере остаться независимым. Аська тоже сейчас приуныла, скучает по Норвегии. Курсы, на которые она осенью благополучно поступила, теперь с Рождества закрыты. С Рождества же все бастуют ввиду совершенно невозможных для занятий условий, все высшие учеб. заведения России, т. е. главным образом Москвы и Петербурга, и одному Богу известно, когда они снова будут правильно функционировать. К тому же русск. Университеты вообще сейчас пали так низко, что едва могут носить это название. Мне лично в этом году совсем не удалось позаниматься наукой. Служба отнимает у меня много времени, к тому же устаёшь от неё всё-таки сильно. Начал было я переводить Нансеновское «Nord i Taakeheimen»[293], перевёл листов печатных 6, да бросил теперь, во-первых, потому, что все равно в этом году выпустить не удастся, а во-вторых, сейчас прямо не хватает сил для такого громадного труда. Так что ни черта из этого не вышло. Может быть, выйдет в будущем. Из Норвегии почти ничего не слышу. Писал кое-кому, да никто не ответил, может быть, не получили моих открыток. Один только Sund вначале писал, да и то теперь бросил. Надо будет ему написать на днях. Welle Strand'у писал открытку, справлялся о Вас и о судьбе «Fram'а», но пока ничего не знаю. Счастливый же Вы на Вашем «Fram'е». Плаваете в широком океане, боретесь с бурями и занимаетесь увлекательным трудом. Сколько Вы увидите, услышите! Моя мечта теперь попасть в подобную экспедицию. Не знаю, осуществится ли она когда-нибудь. Россия не снарядит, а в иностранную трудно попасть. Что теперь делается у нас на Севере, я хорошо сам не знаю. Летом, когда я был там, всё-таки чувствовалось на Мурмане некоторое движение воды. Там теперь функционирует новая русская траловая компания, учредители которой явились из Ревеля. Пока же дела их по случаю малого знакомства с местными условиями и, старая песня, малой исследованности моря и промыслов идут ещё не особенно блестяще. Увидим, что будет дальше. Вообще что-то такое как будто и затевается, результатов только не видно. Држевецкий совершенно исчез с моего горизонта, но я всё жду его появления где-ниб. на Севере. Говорят о русской экспедиции под начальством Книповича, говорят и о гидрографической экспедиции для исследования Обской губы, вообще говорят-говорят, но по-видимому всё это, как и все русские затеи, так и останется одной болтовнёй. Ведь на что-ниб. большее у нас никогда денег не найдётся.

Об Асе писать Вам не буду, она сама Вам пишет, пускай о себе и рассказывает. Она теперь долго хворала, месяца 2, было воспаление слепой кишки, теперь поправляется.

Очень надеюсь, что получим от Вас длинное и подробное письмо с описанием Вашего путешествия и Вашей личной судьбы, связанной конечно с судьбой «Fram'а». Мне это очень хотелось бы знать возможно подробнее. Всякая мелочь меня тут заинтересует, и я буду Вам чрезвычайно благодарен за детальное послание. Пишите по адресу: Москва, Варварка, 16, Т-во Романовской льняной мануфактуры (Romanoff Flax… C°), мне, хотя дойдёт письмо, конечно, и по Романовскому адресу. Я охотно поменялся бы, однако, с Вами местами, посмотрел бы я на Вас в серой шинели. Пока я её не сниму, я не сделаюсь снова человеком и ко мне не вернётся прежнее настроение. Сейчас оно прескверное. Но пока надо кончать. Передайте мой искренний привет Amundsen'y, Preastrud'y и Hjeartsen'y[294]. Амунд. мои лучшие пожелания. От всего сердца желаю ему довести до конца своё дело и вернуться увенчанным славой. Хотелось бы снова увидеть «Fram» и его mannskab[295]. Я теперь тоскую по Норвегии как по родине. Это единственная страна, где я чувствовал себя человеком, где мне всё было родным. Но всего лучшего. От души желаю Вам успеха и всего лучшего. Жду письма. Крепко жму руку. Ваш Ф. Классен.