17. Люди Черты: скульптор Марк Антокольский

Представителей еврейского народа, добившихся успеха в различных сферах жизни, от «физиков» до «лириков», найти несложно. Достаточно простого перечисления еврейских фамилий среди лауреатов Нобелевской премии – объективного показателя вклада в науку и культуру мира.

Но одна из сфер культуры долгое время традиционно считалась недостижимой для выходцев из еврейской среды – это изобразительное искусство, занятие которым неоднозначно трактовалось с точки зрения заповедей иудаизма. И все же во второй половине XIX века и в этой области культуры появляются еврейские имена. Среди тех, кто в эпоху Черты вознесся на художественный олимп одним из первых, был Марк Антокольский. Его по праву считают скульптором номер один в истории российской культуры конца XIX – начала XX века. Споры вызывает не его первенство в этом жанре, а лишь то, насколько он сумел сохранить на пути к признанию свою еврейскую идентичность. Вопрос этот является предметом дискуссии уже целое столетие, несмотря на то что в письмах и воспоминаниях самого скульптора есть все необходимое для ответа на него.

История жизни Марка Антокольского – яркая иллюстрация того, как представители еврейского народа эпохи Черты взяли и этот, едва ли не последний, бастион творческой деятельности, прежде им почти недоступный. Причины такого прорыва можно искать в двух направлениях.

С одной стороны, в течение XIX века менялась ситуация в области законодательства о евреях. Независимо от того, какими причинами руководствовалось государство, область образования, науки, культуры шаг за шагом становилась более доступной для жителей еврейских местечек. И одним из таких мест, доступ в которые был открыт для евреев в годы правления Александра II, стала Академия художеств.

С другой стороны, шел и встречный процесс. В еврейский мир приходила Гаскала (просвещение), и это течение подталкивало молодых людей из прежде замкнутой патриархальной среды к постижению культуры внешнего, нееврейского мира. Путь этот, безусловно, был чреват отходом от традиций предков, ассимиляцией. Хотя конкретный выбор зависел, конечно, не столько от жизненных обстоятельств, сколько от личности, убеждений, характера самих молодых людей, устремившихся в среду не столько космополитичную, сколько наоборот – в значительной степени православную.

Именно на этот, таивший немало сложностей путь одним из первых вступил мальчик Мотя из бедной многодетной семьи, проживавшей в Вильно. Окружавшая его действительность менее всего располагала к творческой карьере. Отец содержал дело, малопривлекательное для творческой натуры подростка, – питейное и чайное заведение. По причине ли характера или от нужды, но отец требовал, чтобы в работе принимали участие все члены семьи. Даже для Моти, младшего из семерых детей, не делалось исключения. «Мне доставалось ото всех. Кто хотел – бил меня», – вспоминал он позднее. Однажды ему досталось как раз за то, что в будущем стало его профессией. Родственница его лучшего друга, Вульфа Бареля, рассказывала: «При устройстве чайной маляр раскрасил синими листьями печь, где был вделан котел. Потом маляр ушел, а Мотя, улучив время, когда отца не было дома, взял и нарисовал на печи водовоза с лошадью и водовозкой. Поразительно живо и хорошо было нарисовано, особенно – как из бочки сверху, из дыры, заткнутой тряпками, выплескивается вода и разлетается брызгами. Когда пришел отец и увидел эту картину, он затопал ногами, закричал, что Мотя испачкал всю печь и бросился его бить…». А сам Антокольский вспоминал: «Моя страсть не была понятна отцу, и он не только не поощрял, но и жестоко преследовал ее». (Надо отметить, что хотя будущий скульптор и недолюбливал отца, жестко с ним обращавшегося, но, как только стал состоятельным, потребовал, чтобы тот закрыл кабак, и сделал его управляющим домом.)

Детские годы мальчика проходили традиционно: вначале его отдали, как было принято, на учебу в хедер, затем – в помощники резчику по дереву, осваивать ремесло. И здесь талант Моти раскрылся. По городу пошла слава о юном художнике-самородке, посмотреть на которого приходили все: от купцов до жены генерал-губернатора. С ее письмом-ходатайством Марк и поехал учиться в столичную Академию художеств.

Учеба в петербургской академии сформировала из виленского самоучки настоящего мастера, и в те же годы он вошел в круг деятелей русской культуры, вскоре занявших место главных ее выразителей. Одним из таких друзей Антокольского стал Илья Репин, с которым они даже одно время делили комнату. Позже, уже в зрелые годы, Репин написал портрет скульптора, но нас интересует больше графический набросок, сделанный во время учебы в академии, в 1866 году. На нем Марк предстает в талите – облачении для утренней молитвы. Это дает нам понять, что, живя и обучаясь в русской среде, Антокольский оставался верен национальной традиции. Известно, что его не раз пытались уговорить принять православие – о некоторых таких эпизодах он упомянул в своих мемуарах, – но известно и то, что к вероотступничеству Марк всегда относился плохо, считая его недостойным.

В свои первые петербургские годы Антокольскому пришлось претерпеть крайнюю бедность. Выручило его покровительство известнейшего еврейского мецената столицы – барона Гинцбурга[92]. Назначенная бароном стипендия вся без остатка уходила на жилье, учебные материалы и скудную еду, но постепенно начинающий скульптор вставал на ноги.

В это самое время в академии произошел «бунт» молодых художников, положивший начало движению передвижников[93]. Группа студентов, отказавшихся выполнять дипломную работу по канонам классической живописи, пробудила интерес художественной общественности к темам, ранее казавшимся недостаточно значимыми для профессионального искусства. В их произведениях стали появляться бытовые сцены, реалистичные картины жизни городских низов и обитателей деревень.

Возможно, именно этим влиянием была обусловлена первая значимая работа начинающего скульптора. Отправляясь ежегодно на каникулы в родной Вильно, он соприкасался с тем самым народным бытом, внимание к которому пробуждало образованное позднее Товарищество передвижных выставок.

Надо сказать, что эти регулярные поездки «в родные пенаты» играли важную роль в жизни молодого художника. Он, конечно, не забывал о годах бедности, нужды и даже унижений своего виленского детства. Но вот как описывал Антокольский позднее жизнь местечковых евреев: «Теперь посмотрим на коренные еврейские достоинства жителей гетто. Первым была любовь к познанию. Был стыд и срам, если мальчик не прочел хотя бы Пятикнижие с комментарием и Пророков. Второе. Высокое уважение к раввинам, хахамам[94], управлявшим познанием. Третий. Семейная чистота и супружеская верность… Многие среди них были ремесленники, портные, сапожники, скорняки, их жизнь была хотя не менее трудной, но более приглядной. Они много работали, крепко спали, они улыбались».

Но вернемся к поездке домой в 1864 году. Ее результатом стал деревянный горельеф «Еврей-портной». Вероятно, это первый в русском изобразительном искусстве образ типичного жителя черты оседлости. Портной показан за работой, да и сама профессия была традиционной для жителей Черты. Настолько традиционной, что и в столицах, и в городах внутренних губерний нередко именно евреи – и только они – ассоциировались с индивидуальным пошивом одежды.

Однако портной, изображенный Антокольским, не из тех преуспевающих мастеров, к которым выстраивалась в очередь столичная публика. Это именно житель Черты, влачащий жалкое существование – либо по причине бедности своих клиентов, либо вследствие других обстоятельств, отличавших местечковую жизнь. Марк не только одел его в лохмотья, но еще и поместил в оконную раму, которая тоже разваливается. В результате у зрителя практически не оставалось сомнений в том, что кропотливая работа портного, вот это вдевание нитки в иголку, столь непростое для старческих глаз, вряд ли помогут персонажу Антокольского выбраться из бедности, в которой пребывал и сам портной, и его, вероятно многодетная, семья.

Конечно, бедностью в России никого было не удивить. Но, во-первых, тема эта не часто находила отражение в высоком искусстве. А главное, на этот раз автор явно связал нищету героя с его типажом жителя еврейского местечка. Пейсы, кипа на голове – все выдает в нем представителя еврейской патриархальной среды. Антокольский хорошо знал эту среду, он сам недавно вырвался из нее, чтобы круто изменить свою жизнь, и потому мог описать ее предельно точно, с болью и любовью.

Материал, с которым работал скульптор, был привычен для вчерашнего подмастерья резчика в виленской мастерской, но весьма необычен для академии. И выбор Антокольского был совершенно осознанным: он был убежден, что образ нищего портного, выполненный из гипса или мрамора, будет восприниматься совершенно иначе, не так, как того хотел автор. Интересно, что в следующем произведении, отражающем образы евреев, поглощенных своими занятиями, Антокольский использовал слоновую кость. Это был горельеф «Скупой», на котором персонаж, тоже на фоне оконной рамы, показан в момент пересчета денег.

Продолжения серии горельефов с изображением обитателей Черты не последовало, но от еврейской темы Антокольский не отказался, перейдя к более сложному жанру – многофигурным композициям. Первой из них должна была стать скульптурная группа «Спор о талмуде». Работа осталась незаконченной: сохранились лишь бюсты главных персонажей – евреев в кипе и в хасидской шапке. Эти, если можно так выразиться, эскизы главных героев дают специалистам основания полагать, что идея произведения была связана с темой «Литовского Иерусалима». Ведь именно там разгорались ожесточенные споры между хасидами и традиционным еврейством.

Развитие еврейской темы, хотя и под совершенно другим углом, предстает перед нами в горельефе «Нападение инквизиции на евреев». Этот сюжет уносит нас далеко и от мест Черты, и от ее времени, погружая в эпоху конца XV века, когда в Испании свирепствовала инквизиция. Испанские евреи, пытавшиеся сохранить свою идентичность в условиях преследования и нападений, продолжали тайно соблюдать иудейские традиции. Их переход в христианство носил внешний, вынужденный характер, а у себя дома, скрываясь от чужих глаз, они продолжали совершать иудейские обряды. За одним из таких обрядов – пасхальным седером – и застали марранов[95] вооруженные слуги инквизиции.

Связь этого позднесредневекового сюжета с темами, волновавшими обитателей Черты второй половины XIX века, несомненна. Перед ними также вставала проблема сохранения идентичности, верности традициям. И хотя до начала эпохи погромов оставалось более десяти лет, можно предположить, что интуитивно Антокольский чувствовал, где пройдет линия фронта в борьбе против еврейского народа и какими будут средства этой борьбы. Мы уже говорили в этой книге о том, что одной из основ для развязывания погромного движения в России стал «кровавый навет», и самые страшные погромы случались именно во время Песаха.

И марраны в Испании, и евреи в Российской империи составляли угнетаемое меньшинство. Не имея возможности изменить окружающий мир, они могли пытаться сохранить внутреннюю свободу, пусть даже ограниченную стенами своего дома. Но «Нападение инквизиции на евреев» показывает нам, как и в этот дом приходят гонители.

В творчестве Антокольского было еще несколько работ на еврейскую тематику, но все же подлинную славу ему принесли произведения, связанные с русской историей. Незадолго до окончания академии произошло событие, круто изменившее жизнь вчерашнего студента. Вот как он писал об этом в воспоминаниях: «Я заснул бедным – встал богатым; вчера был неизвестным – сегодня стал модным, знаменитым; был ничем – и сразу сделался академиком…» Такие последствия имел визит императора Александра II, специально посетившего учебное заведение, чтобы взглянуть на скульптуру восседавшего на троне Ивана Грозного, молва о которой шла по всему Петербургу. Эффект был ошеломляющим. Император, оценив достоинства работы даже в гипсе, велел отлить статую в бронзе, чтобы поместить ее в Эрмитаж, и распорядился выдать скульптору аванс в размере 4 тысяч рублей. Павел Третьяков заказал мраморную копию для своей галереи.

Начав с Грозного, Антокольский продолжил создавать образы, неразрывно связанные с русской историей и культурой, – Нестор-летописец, Ярослав Мудрый, покоритель Сибири Ермак принесли скульптору всемирное признание. Он выставлялся на Всемирной выставке в Париже, был награжден орденом Почетного легиона, избран членом многих зарубежных академий.

Казалось бы, все складывалось прекрасно. И тут Марк столкнулся с проблемой, которая серьезно взволновала его и не отпускала уже до конца жизни. По мере того, как росла зарубежная популярность Антокольского, отношение к нему в России становилось все более прохладным – и это несмотря на то, что скульпторов, равных ему по мастерству, не говоря уже о превосходящих, в то время в империи просто не было.

Дело же было в том, что политическая ситуация в стране менялась. Представители «охранительного» лагеря с подозрением смотрели на художника, не забывавшего о своих национальных корнях. В частности, неодобрительно была принята выставка Антокольского в 1881 году, когда многое стало меняться в судьбе российских евреев.

Впрочем, конфликт этот начался раньше, в середине 1870-х, когда из-под резца Антокольского вышла работа «Христос перед судом народов». Выбор сюжета мог бы показаться странным для человека, соблюдающего традиции иудаизма, – если не знать, что скульптуру мастеру заказала сестра императора Александра II, великая княгиня Мария Николаевна, являвшаяся также президентом Академии художеств. Она не скрывала своего замысла – приблизить таким образом художника-инородца к православию, способствовать его крещению. По словам же самого Антокольского, он пытался взглянуть на священный для христиан образ глазами человека XIX века, показать Христа «не столько богочеловеком, сколько нравственно-этическим символом». Художник увидел и воплотил Иисуса в образе реформатора, пытавшегося изменить к лучшему жизнь людей, но не понятого ими и преданного суду. Подход Антокольского к образу Христа глубокого психологичен: герой изображен исполненным внутренней силы, не пытающимся сопротивляться и рвать на себе путы, но и не сломленным, понимающим трагизм не только своего положения, но и народа, который его судит.

Недоброжелатели, однако, стали приписывать философские искания скульптора его еврейским корням. Говорили: Иисус представлен в образе еврея. Одни, как художник Крамской[96], придирчиво разглядывали форму носа, другие обращали внимание на еще более очевидную деталь – покрытую голову Христа, что было, с их точки зрения, несомненным указанием на его еврейство. Хотя во все времена сколь-нибудь здравомыслящему человеку было трудно понять удивление по поводу того, что Иисус Христос похож на еврея.

Антокольский тяжело переживал эту драму. Нападки на него сыпались с двух сторон – многие представители еврейского сообщества критически восприняли сам факт обращения их соплеменника к образу Христа. Спустя годы скульптор писал Стасову[97]: «Евреи думают, что я христианин, а христиане ругают меня, почему я жид; евреи упрекают, зачем я сделал “Христа”, а христиане упрекают, зачем я сделал такого “Христа”». Конфликт углублялся; антисемитские круги прибегали к самым недостойным методам. «Случайно ли, что газеты, где меня ругают, анонимно рассылаются моим друзьям, знакомым и тем, кто приобретает что-либо у меня. За что меня так преследуют? Кому я дурное сделал?» – сокрушался мастер.

Ответ мы находим в письме Антокольского Гинцбургу: «Моя вина состоит в том, что я родился евреем-скульптором, честным и среди русских. Идти прямолинейно и не сгибая спины – трудно».

Конфликт этот не утих даже после смерти Антокольского – дело доходило до споров, на каком кладбище его следует похоронить. Вопрос ставился так: «Является ли Антокольский продуктом еврейской нации или он мог родиться и вырасти только на почве русской культуры?» В напечатанной сразу по смерти скульптора брошюре «Антокольский и евреи» (Вильно, 1902) современник, претендовавший на личное близкое знакомство с художником, пытался объяснить, как из «жалкого нищего еврейчика, бегавшего в оборванном платье по грязным закоулкам еврейских кварталов Вильны, через небольшой промежуток времени вырабатывается настоящий художник, человек, живущий в Париже, имеющий свою виллу в Швейцарии, поддерживающий дружеские отношения с выдающимися представителями искусства… точно какая-то сказка». Объяснение «сказке» давалось следующее: мальчик потому и смог стать великим художником, что полностью перешел в лоно русского мира. Автор утверждал, что Антокольский бежал из родного дома, что русские люди помогли ему приехать в Петербург, устроиться в академию, снабжали его деньгами на пропитание, окружали его в качестве друзей, в то время как соплеменники подвергали критике за такое отступничество. А гроб с телом художника, по мнению автора, окружала толпа евреев-простолюдинов, не понимавших его творчества, и кучка еврейской интеллигенции, которая сама уже не имела ничего общего с истинными патриархальными традициями своего народа.

В противовес ему автор письма-опровержения, назвавший себя родственником художника, Г.М. Антокольским, возражал: «М.М. по рождению был еврей, вырос в еврейской патриархальной семье, до двадцати лет никуда от этого семейного очага не отлучался. Первую нравственную и материальную помощь получил от своих единоверцев, в петербургский период своей жизни пользовался покровительством евреев-меценатов, женился на еврейке… воспитывал своих дочерей в духе еврейской религии, старшую дочь свою выдал замуж за еврея Монтефиоре, внука знаменитого английского филантропа, всю свою жизнь с большим уважением относился к еврейским традициям и нравам, никогда не переставал черпать вдохновение из еврейской библейской и современной жизни, и умер, окруженный друзьями-евреями, оплакиваемый действительно своими единоверцами, и похоронен по обряду своей еврейской синагоги».

Автор письма утверждал также, что «только у мальчика, проведшего детство и юность в тесных кварталах Вильны и тесно соприкасавшегося с различными сторонами ничем не прикрашенной действительности, мог так всесторонне развиться талант, чтобы возвыситься до… проникновения такими глубокими типами, как «Ермак» и «Офелия», «Мефистофель» и «Христос», «Иван Грозный» и «Мученица-христианка».

Конечно, в подобных оценках нередко преобладают эмоции, но не станем забывать, что речь идет о спорах современников, остро переживавших за то, как будут воспринимать потомки наследие и саму личность великого художника.

В его же собственных письмах ответ на вопрос о национальной самоидентификации звучит вполне определенно. В уже упомянутом нами письме Гинцбургу Антокольский утверждал: «Вы знаете меня давно. Каков я ни есть еврей, все-таки я еврей. Если я не смог ничего сделать для своих собратьев, то жил и чувствовал с ними, болел за них, болел за всякие наносимые обиды».

Совершивший восхождение из маленького местечка на вершину российского искусства, Марк Антокольский чувствовал себя причастным к обоим мирам – еврейскому, в котором он родился, вырос и о котором никогда не забывал, и к русскому, в котором он жил и творил. Как человек высоких нравственных качеств, он чувствовал боль каждого из них. Такова была судьба российских евреев.

Леонид Маркович Антокольский, Александр Семенович Энгельс

Леонид Маркович Антокольский – инженер-физик, автор научных статей, участник научных морских экспедиций. Представитель семьи Антокольских – потомков великого скульптора, внук художника Льва Антокольского – племянника скульптора Марка Антокольского.

Александр Семенович Энгельс – историк, педагог. Руководитель Музея еврейского наследия и Холокоста в Мемориальной синагоге РЕК. Автор образовательного проекта «Диалог религиозных культур» (грант президента РФ). Работал директором лицея, директором еврейской школы.

Марк (Мордух) Антокольский

Илья Репин. Портрет Марка Антокольского (после утренней молитвы). 1866 г. Государственная Третьяковская галерея

М. Антокольский. Еврей-портной. 1864 г. Горельеф. Дерево

М. Антокольский. Царь Иоанн Васильевич Грозный. 1875 г. Мрамор. Собрание Государственной Третьяковской галереи