Провозвестие люминизма

Вскрыта подоплека философского и художественного творчества. Пала порфира с мудрецов и пророков, и за кулисами сцены, по которой гордо проходили они, вещая и учительствуя, — грубые канаты и острая проволока голого инстинкта самосохранения.

Лавровый венок оказался из жести, и вместо пурпура — жалкое рубище, прикрывающее дрожащую наготу.

Огненный самум страшного в красоте «Оно», насыщенный пеной неукротимого океана, открывался и обжигал сознание.

Дрожа, сознание спешило спрятаться за создаваемые им схемы и декорации и звуками чревовещательных фраз старалось заглушить шум великого океана.

Гранитные лбы воздвигали гранитные обелиски над подземельем, куда было заключено это неукротимое «Оно», но раскаленные брызги его пробивались сквозь тяжелые плиты и взлетали к звездам.

Безумцы видели их: эпилептическое пришепетова-нье Достоевского, зоркие глаза Ницше из-под нависших бровей, родимый хаос Тютчева, белое пламя Анненского.

А напротив — фаланги дипломированных философов, признанных поэтов и слепорожденных критиков.

«Назад к Канту!» — «За Канта!», «Под защиту сорока сороков тюремщиков, за прочные стены логики трех измерений, в семипудовую купчиху, в убежище для малокровных и прекрасных дам!»

О смелые мореплаватели, дерзнувшие выплыть навстречу бушующим валам. Где ваша гавань? Где бросите вы якорь?

Но сквозь седые тучи, в грозе и буре, тело и кровь пасущного «Оно».

Символизм.

Как много прожито, как мало пережито!

Из всех сил, напрягая свои туберкулезные легкие, вещали символисты: — «Мы родоначальники новых ритмов и откровений!»

Увы! — революционеры оказались просто схоластиками, страдающими логическим геморроем, и тепличными бабочками.

«Оно» стало почтеннейшей закладкой в глубокомысленной книге.

Пламенное, захирело в мертвых абстракциях.

Слепительное, иссякло в вязких песках превыспренних слов.

Столько пророков — и ни одного Апокалипсиса!

Акмеизм.

Какая там вершина, когда сердце — учебник географии с раскрашенными картинками для детей, а ноги новоявленных Адамов эстетно заплетаются в гостиных, а тяжел камень тянет на дно.

Не пришлось акмеистам дышать воздухом вершин.

Футуризм.

Лохматый и рыжий детина, с легкими гориллы и с головой микроцефала.

Ломовик поэзии, тяжеловоз гранитных ритмов.

Нахрипел с три короба, а выхрипел семь пар нечленораздельных и семь пар заумных. Но тут ему была и кончина.

Дышали бензином и автоконьяком, вместо вольного воздуха — словоблудствовали, шатались по асфальтовым парадизам, ручки в брючки, пока их самих не стошнило.

Не топтаться же им бесконечно по Кузнецкому Мосту автомобильей поступью, внимая механическим перебоям своих железобетонных сердечных клапанов и сплевывая сквозь зубы матерщину.

И вот на эстраду, колеблемую ветром оркестра, с грацией опытной шансонетки в «облатке обольстительных фраз и поз», выпорхнул Имажинизм. Помесь Маяковского с Северяниным, т. е. тигра с канарейкой. Имажинизм, чтобы поднять свои акции на поэзо-бирже, прежде всего поспешил обхаять футуризм «стоптанной галошей» и, объявив гегемонию образа, с азартом апаша, начал фабриковать словесные ходули и обзавелся кассой «Националь» для подсчитывания числа образов в стихе.

Но фабрика механической обуви не поэзия, а в этом все убедились по печатным мозолям, грозящим перейти в гангрену.

«С душой накрашенною» и с кулаками на изготовку, имажинизм напрасно тщится растрогать и убедить в своем пророческом даре и творческом величии.

Позерство, балаганное жонглирование собственной искренностью — все это обещает имажинистам кокетливый и неприличный конец.

Довольно.

Насущное «Оно», Lumen; бушующий свет; краснокрылый вихрь; багровая грудь грозовых парусов; слепительная пена космических воздыханий; не это и не то; но все во всем и ничто в ничем, — вот оно, искроигривое, налетает, как шквал, на утлое сознание и по синим и золотым полям рушащегося горизонта, в вулканической симфонии, захлестывает все.

Смещаются линии, сдвигаются углы, опадают перспективы, идут на дно, как тяжелые камни, дни и ночи, вчера и сегодня, раньше и позже, распыленная явь, как искры чадящего костра, синею дымкой сливается с синими полосами и из золотых полос брызжут рубиновые солнца и золотые луны.

Обнаженная, босоногая, душа, вдыхая горечь и гарь мировые смерчей, падает в черный колодезь и напрасно хватается за ускользающие дали.

Фейерверк остроотточенных орбит, ржавые гвозди метеоров, серповидные лезвия комет, бессонная пытка, не разжимающая сведенных конвульсиями челюстей, извечная гримаса кривит клочья облаков материнским проклятием и неутолимой неизбежностью…

Но у самого надира, за последним пределом, в непроницаемом мраке — уже произрастает, как стебель, свет, и каплют росою зеленые волны, и в осиянном прорыве, меж черных ключей, лазоревые лилии.

И раздираемое мучительной музыкой боли уплывает прозрение к своему лону, к насущному, страшному в тишине «Оно», и черный цвет белоснежных тычинок осыпается отзвуком в слове.

И слово колеблется белоснежным ароматом, и черный огонь пробегает по его созвучиям.

Живое слово, прорастающее из круговорота пластов и колеблемое неиссякаемыми вихрями молниеносных откровений, аграмматическое, чуждое обычной статической речи, в потемках ищущее русло своего ритма и в подполье приносящее фосфор своих эмоций, — слово не самоцель, но средство и цель вместе, бессмертный организм, в жилах которого пульсирует «Оно». Это слово питается не внешней динамикой, мертвой и механической динамикой футуристов, не школьной образностью имажинистов, но внутренней самовозгарающейся и неодолимой динамикой — душевной эсхатологии — и образы в нем живые лики и огневеющее излучение насущного «Оно».

Напряженное, как туго натянутая струна, взрывчатое, как пироксилин, — своею напряженностью, динамичностью и отточенной до укола сосредоточенностью слово это в сравнении с мертворожденными детищами существующих школ то же, что взмах молнии в сравнении с лысым светом электрического фонаря.

И по огненным ступеням этого вспененного кипящею кровью слова коралловый корабль наших стихов — с вала на вал, в смертельной схватке с плещущими горами, все выше и выше — к обвитым зорями вратам, за которыми радостная слиянность звенит золотыми ключами «Оно».

Страшное единоборство с ритмом, сопротивление мертвого материала, но из косматых лап зловещей косности уже произрастает сочащийся смолами стебель в вишневом цвету стиха.

Раздельные объекты для нас, люминистов, производное психической статики; динамически напряженная душа, исходя из вещи, как из рамы, зачерпывает пригоршнями «Оно» и окропляет им, как живой водой, мертвую косность у вещей и пробивает брешь в безысходном тупике обреченной, тленной и проклятой историчности человечества с его ужасающим самообманом — построить железный мост к воздушному будущему.

И не отъединенными индивидуалистами, никнущими от муки одиночества, мы, люминисты, приходим к вам, но пройдя чрез это горнило и закалясь в нем на медленном огне, мы несем вам насущное, ибо только «Оно», пронизывая всех, связывает всех, как избранных, воедино, не механически, не насильственно-мертвой хваткой, но вечным возвращением к животворящим истокам прорастающего огненными побегами бытия.

Зеленый стебель — Солнце.

Знаменосцы люминизма —

Поэты:

Вениамин Кисин

Дмитрий Майзельс

Николай Рещиков

Тарас Мачтет

Наталья Кугушева

1921 г.