ПОЕЗДКА В РОССОНЫ
ПОЕЗДКА В РОССОНЫ
Подойдя к белой «Волге» в пять утра, я увидела, что водитель вежливо курил не в кабине, а рядом с машиной. Одновременно он умудрялся резко смахивать с ее лакированной белизны пухлые сырые хлопья непогоды. Водитель был молод, подтянут и очень хмур. Может быть, не успел позавтракать? Или не выспался? Или неохота ему отправляться в дальнюю тяжелую дорогу? Уже здесь, в Минске, окружающие здания еле-еле выбирались из лилового тумана, насыщенного снегом и дождем.
— Вы позавтракали? — спросила я в машине.
Водитель на миг повернулся ко мне, и я успела заметить на его лице выражение той расслабленной обособленности, когда кажется, что глаза, брови, губы человека существуют вне всякой связи друг с другом.
— Поел. Да. Поел.
Ответ прозвучал с откровенной досадой — так, как если бы парень хотел сказать: «Ужасно нелепо я устроен — хочу есть по утрам».
— Как вас зовут?
— Иван.
И этот ответ прозвучал с досадой, — мол, совершенно обыкновенное имя, но ничего не поделаешь!
Непонятная интонация самокритичности в репликах водителя отбивала охоту отвлекать его внимание от дороги. Тем более что на Витебском шоссе мы попали из межсезонья в глубокую зиму. Навстречу нам и позади нас сквозь метель тяжело и быстро шли МАЗы. Один, как туча, двигался прямо перед нами, тараща на нас задние фонари. Когда небо прорывалось из ералаша метели, оно казалось бурым, — наверно, от фар дорожных автомашин. Они накатали шоссе так, что наша «Волга» неприятно елозила по гололеду.
Мельком взглянув на водителя, я успокоенно отметила, что сейчас его лицо стало сосредоточенным, будто невидимая нитка стянула воедино брови, глаза, губы...
Вдруг я молча вскрикнула: машину закрутило волчком. Резкими точными поворотами «баранки» водитель выхватил нас из аварийной ситуации. Я подумала вслух:
— Правильно делал, что поворачивал в сторону «закрута» и не жал на тормоза.
И услышала ответ, прозвучавший без прежней самокритичности, с достоинством:
— Да я уже шесть лет за рулем.
Мы снова попали в межсезонье.
— Черница! — водитель оглянулся налево, где уже осталась темно-серая горстка домишек, похожих на скирды соломы, промокшие от дождя. — Виротки, Замошье, Лепель. Тракторы.
Последнее слово было произнесено тоже как обозначение на географической карте. Под огромным навесом стояли длинные мощные ряды машин. Тракторы! В самом деле обозначение, веха на великом маршруте преобразования республики. Так же, как автопоезда грузоподъемностью 20—35 тонн Минского автозавода. Или, допустим, полновесные урожаи прославленного колхоза «Светлый путь» Молодечненского района, в котором я уже побывала. Или изящная точная продукция Минского часового завода...
Теперь лес был пониже ростом. Над деревьями, на фоне серого неба, лежали черные полоски телеграфных столбов.
— В них — спрессованные расстояния, — сказала я, — телеграммы с директивами партии и правительства, сообщения о важных решениях...
— Насчет расстояний верно! — перебил меня водитель. — Один — в партии и правительстве, а другой внизу, и никакими телеграммами расстояние не сократишь!
— Приведу пример сокращения расстояний! — горячо воскликнула я. И рассказала, как в прошлый мой приезд в Россоны я подошла к могиле убитой гитлеровцами матери партийного руководителя республики, сорвала веточку растущего возле могилы молодого дуба, чтобы привезти ее в Москву, а потом прошла одна по тропинке, когда-то ставшей последней дорогой той женщины.
— Я только потом узнала, — сказала я, — что то же самое сделал он, бывший партизанский командир, когда недавно приезжал в Россоны; он тоже отломил на память веточку дуба и тоже прошел по последней дороге своей матери... Какое же расстояние, когда мы, люди, такие разные по своему положению, чувствуем и думаем одинаково!.. Вы комсомолец?
— Комсомолец... В партию вступать собирался.
Ответ опять прозвучал так, как если бы молодой водитель досадливо признал: «Но, очень возможно, что не примут».
«Склонен к пессимизму», — решила я. И, поскольку в машине можно заниматься не только разгадыванием характера спутника, достала из сумки блокнот с нарисованным на обложке лиловым лосем, вышедшим к лиловой реке, и с нужными мне выписками. Я читала и, порой отрываясь от страницы, ловила косящий на меня взгляд соседа. Что-то напоминал мне этот взгляд. Ах, да! Однажды в школе верховой езды на московском ипподроме любопытный посетитель случайно ударил рыженького жеребенка дверью донника. Жеребенок потом тревожно косился на всех подходивших к нему, И в его влажном коричневом глазу, казалось, плавал вопрос: «В хороший ли мир я попал? Или в такой, где тебя ударят ни за что ни про что?»
Я рассмеялась, а водитель покосился на меня уже с явным недоумением.
— Мир будет таким, каким сделаешь его ты сам и твои товарищи, — сказала я, невольно перейдя на «ты».
— А вы приехали в Белоруссию к родным, посмотреть, как живут, или доклады читать?
Впервые я не расспрашивала водителя, а он — правда, чуть-чуть иронически — проявил ко мне нечто большее, чем профессиональное внимание. Интерес проявил. Я оценила это и постаралась ответить максимально честно:
— Приехала в командировку от газеты, но главное, чтобы встретиться с моим давним другом, Петром Мироновичем Машеровым, и побывать в его родных местах.
— Значит, вы давно его знаете? Сколько лет? Пять? Десять?
— Почти сорок, — сказала я, немного удивленная дотошностью расспросов. В них, показалось мне, скрывалась некая практическая заинтересованность. Так оно и было: молодой водитель, как выяснилось, хотел, чтобы я походатайствовала за него перед Петром Мироновичем.
Мой спутник рассказал историю, объясняющую и его хмурость в начале пути и его досадливые реплики. Рассказ был долгий, с паузами и повторами, но, по существу, укладывался в несколько слов: Иван самовольно накатал десятки километров, навещая родных и знакомых; за это он получил выговор, лишился премии и должен был пересесть на «газик».
— За один проступок столько наказаний. Может быть, раз вы сорок лет знаете товарища Машерова, вы попросите товарища Машерова, чтобы все-таки по справедливости было... Надо его наказать, но не столько раз!
— Кого «его»?
— Меня. Человека. Если провинился. Но по справедливости наказать.
Теперь уже я стала хмурой и раздосадованной. Молчала, думая о том, как легко обращается нынче молодежь с высокими понятиями «правда», «справедливость» и какие они практичные, современные молодые люди! Едва-едва сложились хорошие, впрочем, типично путевые взаимоотношения, как Иван придумал способ их выгодного использования!
Он, однако, не лишен был интуиции и чуткости. Догадался, что наше дорожное товарищество могло надломиться. Догадался, какой просьбой предотвратить надлом:
— А вы можете рассказать сейчас, какой товарищ Машеров?
Вокруг нас был утренний зимний лес, в котором вьюга скульптурно вылепила, как мне чудилось, фигуры партизан: один бросает гранату, другой стреляет с колена, третий скачет на коне...
— Могу. Стихами, — сказала я. И прочитала ему свои стихи о Белоруссии и главы из поэмы, которую тогда начала писать.
Поездка в Россоны входила в план моей командировки, но я никого не предупреждала о своем приезде всего на несколько часов. Вдвоем с молодым водителем мы до позднего вечера ходили по городу юности Петра Мироновича Машерова, разговаривая с местными жителями.
Особенная атмосфера в Россонах.
В партизанские отряды здесь в годы войны ушло более пяти тысяч человек, а те, что остались, поддерживали партизан, нередко становились заложниками карателей, трагически погибали. Кроме того, здесь дислоцировалось несколько партизанских бригад Калининской области, некоторые другие партизанские бригады, много специальных диверсионных групп.
Но есть и другие, менее заметные факты, черты, детали, позволяющие почувствовать атмосферу тех лет: рассказ бывшего партизана, недавно посаженный и уже крепкий молодой дубняк, тропинка, по которой когда-то провели заложников к месту расстрела...
Мы возвращались в Минск на рассвете. Небо впереди было бурым, как и 24 часа назад. Может быть, ночные огни города так отражались в облаках? Но мне чудилось, что бурое зарево — отражение давнего боя. За справедливость.
— Я вот что решил, — неожиданно сказал Иван. — Поработаю на «газике». Покажу себя!
...Жизнь Петра Мироновича Машерова вскоре трагически оборвалась. Может быть, в стихах и главах из поэмы «Коммунист», которые я привожу здесь, мне хотя бы в малой степени удалось показать, какой это был человек.
СЕСТРА-РЕСПУБЛИКА
На прекрасном живом челе —
Дума, словно полет орла.
...Я была на твоей земле,
Я была на ней, я была!
Сквозь дыханье сухой жары
И дождей ледяную жуть
Поднималась на край зари —
В даль мечты твоей
заглянуть.
Не забыть мне разлив полей
И Хатыни колокола...
Я была на земле твоей,
Я была на ней, я была!
Не на миг, не на краткий
час
Благодарна тебе навек
За сияние теплых глаз,
За величие тихих рек;
За синеющий твой простор,
Что с годами мне все
милей, —
В окруженье твоих сестер,
От морей до других морей.
Расцветай же и хорошей,
Беспокойную жизнь люби.
Пусть хранится в твоей душе
Хоть частица моей судьбы.
Пусть всегда — в свете дня,
во мгле —
Не стихает, как шум крыла:
Я была на этой земле,
Я была на ней, я была!
В «АКСАКОВЩИНЕ», ПОД МИНСКОМ
Чеканка снеговых лесов.
Лебяжья прелесть их;
Причуды благотворных снов
На ветках ледяных.
А рядом — тени амбразур,
Суровое литье.
А выше — нежная лазурь,
Как будто лен цветет.
Великолепье хохломы,
Свист ветра-дикаря.
И это все — в душе зимы,
В зените декабря.
Храня живительный огонь,
Бессмертия звено,
Прикрыла добрая ладонь
Озимое зерно.
БЕССМЕРТНЫЙ ЗВОН ХАТЫНИ
Народный подвиг воплотился в нем
И единичной, хрупкой жизни малость.
Все то, что стало современным днем.
Все то, что было и не состоялось.
Обвал рассветов, лезвия лучей,
Луна, взошедшая тревожным диском.
Смолистый грозный аромат свечей
На соснах в Подмосковье и под Минском;
И синеглазый белорусский лен,
И лучезарность утреннего цеха,
Ничем фальшивым он не замутнен,
Хатыни перезвон — Вселенной эхо.
Мне чудится: я выжжена дотла,
До алой угасающей полоски.
Но свой целебный звон колокола,
Как светлый дождь, роняют на березки.
Прости меня за то, что я брала
Поблажки от судьбы как чаевые,
Что лишь в закате дня колокола
Хатыни я услышала впервые.
...Твои мечты, тревоги и дела,
Твое презренье к показной рутине
Почувствовала я и поняла,
Когда вошла в прозрачный звон Хатыни.
БУДИЛЬНИК
Обугленный будильник в Бресте есть, —
Как будто из давнишней жизни весть.
Его завод оборван был в тот миг,
Когда небесный исказился лик.
Застыли те свинцовые ветра
На давних четырех часах утра.
Мне говорят:
— Давно прошла война.
Фронтовикам, естественно, почет.
Героев не забыты имена.
Но жизнь в иных параметрах течет.
Наверно, так.
Но мы из разных мест,
Как за живой водой, стремимся в Брест.
Уверены, что молнии зигзаг
Не только вероломство осветил,
Но заново окрепшую — в слезах,
В жестокой муке — правду добрых сил;
Порядочность, отвагу, совесть, честь.
Планеты одухотворенный лик.
Обугленный будильник в Бресте есть.
Запечатлен извечной схватки миг.
ОСНЕЖИЦКИЕ ХЛЕБА
Утро деловитой свежести,
День с кипучими делами,
Строгий ритм полей оснежицких
Властно овладели нами.
Здесь земля крута характером, —
Все бугры да косогоры,
Но давно сдружились с трактором
Белорусские просторы.
Но проверена пословица
Трудной урожайной нивой, —
Что земля тому поклонится,
Кто хозяин справедливый.
Хороши хлеба оснежицкие,
Зерна в их зенитной силе.
Сколько терпеливой нежности
Хлеборобы в них вложили!
ПРИРОДЫ ПАМЯТНИК
Порой в чужом экспрессе грезишь,
Чужой качает время маятник,
И вспомнишь вновь дорогу в Несвиж,
Сосну и дуб — «Природы памятник».
Сосна так смело дуб обвила,
К нему приникла кроной иглистой,
Что дуб, лесного царства символ,
Века с ее поддержкой выстоял.
Менялись нивы, реки, ветры,
Но не придумали ваятели
Полнее счастья для планеты,
Чем вдохновенное объятие.
Завидую сплетенным веткам.
И, где бы ни была на свете я,
Мне видится в объятье крепком
Секрет великий долголетия.
Главы из поэмы «КОММУНИСТ», посвященной памяти Петра Мироновича Машерова
В АВТОБУСЕ «ИКАРУС»
Зимнее солнце в зените.
Бронзовы ветки берез.
Зимние тонкие нити —
В сумерках русых волос.
Крепко очерченный профиль
К дальним снегам обращен.
Будущий хлеб и картофель —
В будущих буднях еще.
Где-то за белым простором
В пепле, седом дочерна,
Вечное время, в котором
Вся уместилась война.
Вихрем встает за плечами
Нынешний прожитый день;
Смелые люди — минчане,
Вещие сны деревень...
Любит он быстрые вихри,
Спорта крутые броски.
Любит рискованно, лихо
Мчаться по гребням морским.
Пусть же пока без помехи
В быструю даль он глядит.
Трудности, планы, успехи,
Жизнь —
всё еще впереди!
ТРУДНАЯ ЖАТВА
Попали мы в район авральный.
От ливней горизонт ослеп.
Невыносимый ветер шквальный
Скрутил, свалил, измучил хлеб.
Сверкнуло. Оглушило громом.
Но на уборке все село.
Казалось поле танкодромом,
Где испытанье воли шло;
Где — на пределе — измеренье
Шло сил возвышенных людских,
Когда душевное горенье
Внезапно серебрит виски.
Сосредоточенные лица.
Упорство в сдвинутых бровях.
А непогода веселится
На искореженных полях.
С комбайнером Машеров рядом —
Находит правильный маневр...
Струится ль пот свинцовый градом
Иль град свинца бьет по броне?!
Прорвись маневренно. Пробейся.
За урожай веди бои.
Следы невероятных рейсов —
Крутые эти колеи.
Прерывистые ритмы стали,
Комбайнов строгие огни
Как будто бы в меня врастали,
Высвечивали годы, дни.
Я видела, что шла проверка
Сплоченности в одну семью
И каждого, как человека.
Чеканил каждый жизнь свою.
НАД НИВОЙ
...А может быть, ему полезней,
Чем медиков азы,
Преодоленье молний-«лезвий»,
Кромешности грозы.
Полезней верить вертолету
Над вымахом полей,
Не отступая ни на йоту
От практики своей:
Увидеть самому воочию
Задачи, рубежи;
Услышать острый запах почвы,
Проверить спелость ржи...
Живая многозначность взгляда
Чуть грустен, чуть лукав.
И неба синяя громада
Почти в его руках!
Плывет уборки ветер жаркий
В его краю родном.
Стоят посадочные знаки
Над белым полотном.
Любых лекарств ему полезней
Крутых хлебов моря.
Забудут люди все болезни,
С ним в поле говоря!
ПАРУСА
Утро в Бра?славе. Солнце всходило
Над грядой изумрудных холмов.
Было связано все воедино —
Созидание, дружба, любовь;
Тихих сосен смолистые ветки,
В чешуе серебристой волна;
Были связаны крепко, навеки,
Воедино — душа и страна.
Трагедийная горькая горесть
Не виднелась в прозрачной воде.
И стоял он — республики гордость —
В окруженье хороших людей.
Отступала канонов рутина
От накала мечты волевой;
Возникало виденье, картина
Яхты, схожей с тугой тетивой.
Управлялось с ветрами на яхтах,
Добивалось спортивных побед
Поколение восьмидесятых —
Пусть так будет — счастливых лет!
Открывала в то утро планета
Все дороги ему, все пути,
Но прекрасней, чем озеро это,
На земле невозможно найти!
...Отражаются в озере выси
Горные, нивы, леса.
И его окрыленные мысли —
Паруса, паруса, паруса...