НА МЕНЯ КРИЧАТ«РУСАЛКИ»

НА МЕНЯ КРИЧАТ«РУСАЛКИ»

Испытанное женское лекарство от одиночества — немедленно влюбиться — отпадало: слишком жарко! Испытанное журналистское лекарство от всех бед — немедленно работать — отпадало: слишком жарко!

Отпадали, кажется, все другие лекарства от одиночества: съесть что-нибудь вкусное, пойти в кино, почитать, лечь спать... Отпадали, потому что было жарко. Чудовищно жарко, несмотря на то, что солнце уже садилось. И несмотря на то, что несколько минут тому назад прошел дождь. Впрочем, разве это был дождь? Нет, видимо, какая-то серьезная уборка происходила где-то наверху — например, мытье полов на всех планетах Солнечной системы. И внезапно перенакаленные подпорки надломились, и на Бомбей обрушились гигантские массы воды.

Белоснежные улицы — большинство жителей Бомбея носят белую одежду — стали черными: все прохожие раскрыли большие хмурые зонты; вероятно, очень прочные зонты, потому что их не ломала сумасшедшая вода.

Потом почти мгновенно на блистающем небе затянулись все его трещины и надломы. Солнце стало садиться.

И было по-прежнему чудовищно жарко. Надо мной на максимальной скорости крутился пропеллер — ввинченный в потолок громадный фен. С густым жужжанием он растирал и размешивал зной так, словно сбивал гоголь-моголь. Я прошла расстояние в четыре метра от стола до окна, в котором умещались широкая длинная набережная, море, массивные, построенные из желтоватого камня «Ворота в Индию», похожие на древнюю гробницу. Ощущение такого сходства было у меня, как говорится, заданное: я знала, что «Ворота» — не будущее Индии, а ее прошлое. Они были возведены в 1911 году, по случаю приезда английского короля Георга V и королевы Мери. Они должны были символизировать подавляющую мощь Британской империи. Однако уже через десять лет, когда Бомбей посетил принц Уэльский, многотысячная толпа «приветствовала» его криками: «Гоу! Гоу! Гоу хоум!» — «Убирайся! Убирайся! Убирайся домой!» А в 1947 году, через те же «Ворота в Индию» по желтоватым ступеням, спускающимся к причалу, английские войска отправились обратно в Англию...

Солнце садилось, исступленно сверкая. И был странным этот жаркий влажный закат, — словно солнце не заходило, чтоб наутро снова появиться на небе, а сгорало дотла, исчезало навек. Может быть, лишь черная обугленная головешка останется вскоре от этой исступленной яркости...

Мне казалось, будто с городом в эту минуту что-то случилось. Что-то вроде перемещения органов чувств: звуки замерли, как бы пристально всматриваясь в беспокойные, напряженные краски, а запахи заорали, завопили, заголосили. Гигантский «хор» влажных, насыщенных ливнем запахов висел на пылающей арене заката.

Пахло бензином городского центра и навозом окраин; пахло жасмином и морскими водорослями; французскими духами, рабочим по?том и горчичным маслом; плодами манго, соком кокосовых орехов, корицей, мятой, миндалем. Пахло терпким чадом жаровен городской бедноты и едким дымом горящих под открытым небом бурых костров кремаций. Пахло тленом — наверно, от «башен молчания», где стервятники за несколько часов оставляют от привезенных туда умерших горожан лишь небольшие кучки обклеванных дочиста белых костей... У Бомбея совершенно особенный, странный, тревожный запах.

...О чем бы подумать веселом? Знаю, о чем. Чудно устроены люди! Одним природа дает абсолютный слух музыканта. Другим — острый глаз художника. Третьим — чуткие пальцы хирурга. А иных наделит так, что ну совершенно никакого таланта из этого дара природы не извлечешь!

Попробуйте создать что-либо выдающееся на основе поразительного, исключительного обоняния. Ну да, к сожалению, не обаяния, а именно обоняния!

По запахам я помню города и события.

В Индию я летела через Европу.

Стокгольм пах бриллиантином и сосной (голова чиновника, штемпелевавшего паспорта транзитных пассажиров, была густо напомажена, а здание аэропорта вымыто, очевидно, хвойной эссенцией); Женева пахла всеми сортами шоколада; Рим — розами, кофе и церковными восковыми свечами...

— Мэмсаб смотрит на закат?

Я вздрогнула и уставилась на худого пожилого человека, с лицом и руками цвета густой тени, в белой одежде, босого. Он оказался дежурным по этажу, вошел в комнату бесшумно, хорошо говорил по-английски и называл меня «мэмсаб», то есть «мэмсагиба» — так как, я думала, уже не называют теперь граждане Индии европейских женщин.

...Наверное, еще не раз, слыша суждения о таинственной и непонятной Индии, о загадочной душе индийского народа, буду я вспоминать эту свою первую запись о разговоре с жителем Индии — дежурным по этажу лучшей гостиницы Бомбея «Тадж Махал».

Сколько раз я смеялась — открыто и в душе — над некоторыми нашими туристами, приезжающими в какую, либо страну на десять-двенадцать дней и потом расписывающими свои встречи с местным населением. Таким туристам всегда удивительно везет: шофер такси, лифтер или официант в гостинице немедленно начинают произносить длинные речи о преимуществах социалистической системы перед капиталистической, о тяжком наследии колониализма, об агрессивной политике американских монополий.

Смеялась я, смеялась, а первая моя записанная в дневник встреча в Индии оказалась с дежурным по этажу! Вышколенный за годы обслуживания иностранцев вечерний силуэт в белой одежде позволял себе слова и движения лишь в пределах своих обязанностей. Помимо них, его интересовал, кажется, только закат. Уже раза три индиец взглянул в сторону заходящего солнца. И я никак не могла подобрать для себя определение этого взгляда: удовольствие? Нет, кажется, нет. Неудовольствие? Более похоже, но не то. Благоговение? Еще более похоже, но все же не то. И вдруг я поняла: страх! Сквозь вышколенность и лощеность слуги одного из лучших отелей одной из самых солнечных стран мира проглядывала, как мне показалась, благоговейная боязнь заходящего солнца.

— Что здесь означает такой яркий закат? Завтра будет ветер или дождь?

Дежурный понял меня по-своему. Он произнес (и на этот раз его английский можно было бы назвать только смутным):

— Шива отвращает от людей свой светлый лик созидателя и закрывает все своим темным ликом разрушителя...

Взглянув еще раз в сторону заката, дежурный вышел.

Лишь впоследствии, в течение трех лет жизни в Индии, я постепенно поняла, что Шива и другие боги — а их множество в этой стране, — по существу, лишь тени, за которыми: засуха, муссоны, затмение, землетрясения, проказа, чума, оспа, тиф... Индия — страна обжигающего солнца и выжженного, опустошенного — без единого облачка — неба, страна неистовых громовых раскатов и муссонов, похожих на потопы. Индия — страна, кишащая жизнью, где самый принцип жизни порой становится угрожающим, злобным и разрушающим, страна, наполненная змеями, хищниками, жадной саранчой. Индия перенаселена и перенасыщена плотью, жаждущей существовать, но сплошь и рядом не борющейся за свое существование, — так, словно она, живая плоть природы, убеждена: будучи уничтожена, она немедленно возродится — либо в чреве земли, размякшей и раздобревшей от муссонов, либо в воздухе, густом и жирном от испарений... Только впоследствии я поняла, что индустриализация имеет для Индии не только экономическое, политическое, но и психологическое значение: сам создавая силы, покоряющие природу, человек преодолевает свой страх перед ней!..

Солнце висело уже совсем низко над блещущей кромкой моря. Коснулось его и стремительно соскользнуло во тьму, увлекая туда за собой море, набережную с длинной каймой белых зданий, выровненных как но линейке, «Ворота в Индию», весь город. Словно опустился быстрый темный занавес. И когда он тут же поднялся — потому что зажглось вечернее освещение, — перед моими глазами был совсем другой Бомбей: кричали торговцы, требовали подаяния — «бакшиш» — нищие, сигналили машины, сияло знаменитое «жемчужное ожерелье» — огни домов Бомбея, который граждане Индии называют самым европейским городом своей родины. И лишь запахи, хотя и чуть-чуть усмиренные сумерками, все же обрушивались на меня, ошарашивали, озадачивали.

Я легла спать без ужина, всю ночь я продиралась на реактивном самолете сквозь гоголь-моголь, пахнущий корицей и коровьим навозом, а под утро, в полусне, догадалась — как устроить, чтобы в моем номере пахло только морем. Только Черным морем, на берегах которого — Сочи, Гагра и Сухуми. Или Московским морем. Любым морем, в конце концов!

После почти бессонной ночи я чуть свет пошла на рыбный базар — не потому, что, согласно рекомендациям справочников и гидов, базар этот — одна из главных достопримечательностей Бомбея, — а за покупкой.

Накануне товарищи из нашего консульства показывали мне Бомбей. Мы заехали в аквариум, который тоже одна из достопримечательностей города. Среди десятков фантастических созданий мне особенно запомнились рыба-индюк и рыбка-кошелек. В самом деле, плавает перед вами брошенный плашмя на воду небольшой черно-желтый кошелек, у которого вместо замочка — свиное рыльце! А рыба-индюк похожа на затейливую архитектурную деталь, сорвавшуюся в море с башенки какого-нибудь восточного дворца. Украшение это ожило, оно взмахивает легкими полукружиями радуги, которые прилажены к нему вместо крыльев. Радужное создание хочет улететь, взмыть под облака, но тщетно. И в его пристальном взоре — печальная ледяная мудрость.

Я шла на знаменитый рыбный базар с твердым решением купить немного хладнокровной синей морской глубины с ее чистым ароматом и с какой-нибудь прохладной рыбиной, которая смотрела бы на меня мудрыми глазами.

Большой, украшенный колоннадой зал рыбного базара оказался похожим еще больше, чем аквариум, на подводное царство. Вода стекала с широких каменных парапетов и с водруженных на парапеты .деревянных коричневых скамеек. Каменные колонны отражались в воде, заливавшей пол, как в штилевом море. Для полного сходства с подводным царством не хватало лишь ракушек и морских водорослей на колоннах и на полу. В больших корзинах извивались и подпрыгивали те самые произведения океана, которые я видела накануне в аквариуме. Их ежедневно проглатывает город. Он не только глядит в морскую даль, он одновременно как бы впитывает в себя море. Рыбы здесь — и в корзинах, и на скамейках, и на парапетах, и на полу. Среди груд живых, влажных, свирепо бьющихся чешуйчатых тел сидели на корточках торговки. Они меня поразили больше, чем окружающие их рыбины, рыбешки, крабы, лангусты, раки, рачки.

Торговки рыбой были совсем не похожи на индийских женщин, которых я до этого видела, о которых слышала или читала. До сих пор в моем представлении дочь Индии была прелестной ожившей статуэткой, закутанной в сари. Что такое сари, я знала: рулон легкой материи длиной в несколько метров, конец которой перебрасывается через плечо. Я представляла себе, что индийская женщина в обществе посторонних либо молчит — гордо или застенчиво, либо так же гордо или застенчиво поет и танцует...

Торговля на рынке только что началась, народу было мало. Стоя в преддверии «подводного царства», я успела разглядеть, что по сравнению с закутанными в сари индийскими женщинами торговки рыбой скорее раздеты, чем одеты. Концы их оранжевых, лиловых, зеленых, красных, синих сари — самое яркое из всего, что я до сих пор видела в Бомбее, — небрежно спадают с плеч, подолы подоткнуты выше колен. На руках, на шеях и в волосах у женщин — множество украшений, похожих на диковинные ракушки и водоросли. И сами они похожи на русалок.

Я еще не успела как следует разглядеть их, когда ликующий вопль, что-то вроде боевого клича, раздался в ближайшем ко мне ряду «русалок» и был подхвачен десятками голосов. Торговки энергично кивали мне, подмигивали, улыбались, протягивали мне рыб и рыбин, крабов и лангустов. И непрерывно радостно восклицали что-то.

Я еще не знала, что рыбный базар всегда приветствует с энтузиазмом своих ранних покупателей, как бы закладывающих фундамент удачи на целый день.

Радушная встреча торговок рыбой меня восхитила. Я улыбалась и раскланивалась с гостеприимными незнакомками-«русалками». Они махали мне своим товаром так, что у рыб, казалось, вот-вот оторвутся головы. «Русалки» явно обладали темпераментом футболистов, играющих решающую встречу в сезоне.

В одной из ближайших ко мне корзин я увидела то, что мне было надо: рыбу-индюка с полукружьями плавников, подобных прохладным радугам, и с мудрыми ледяными глазами. У седовласой владелицы корзины глаза блистали огненным азартом, и в жилах ее текла, как видно, совсем не рыбья кровь. Весело подбрасывая рыбу-индюка в воздух, женщина кричала пронзительно, как чайка. В седых волосах ее торчали ракушки, по рукам скользили браслеты.

— Скажите, пожалуйста, сколько стоит эта красивая рыбка? — спросила я по-английски, поскольку еще не знала ни одного из многих языков Индии.

В ответ раздался пронзительный возглас:

— Сиксти! (Шестьдесят!)

— Сикстин? (Шестнадцать?)

— Сиксти!

— Простите, пожалуйста, шестьдесят пайсов? — снова переспросила я, быстренько сообразив, что в индийской рупии — 100 пайсов, что у меня с собой 20 рупий, что завтрак в ресторане, включающий блюдо отличной свежей жареной рыбы, стоит примерно 15 рупий и что, стало быть, цена, запрошенная с меня, вполне приемлема.

— Рупий! Шестьдесят рупий! — завопила «русалка».

— Но это же невозможно! Вы, наверно, шутите! — пролепетала я.

— Шестьдесят рупий! — заорали дуэтом седовласая женщина и ее черноволосая соседка.

Я подумала, что на рыбном базаре Бомбея, наверно, вообще нет старости: у обеих женщин брови были кокетливо подкрашены, а глаза подведены, и у обеих были одинаково луженые глотки!

— Но у меня просто нет с собой таких денег!

Оказалось, что мое признание обладало волшебной силой. Оно превратило радушных «русалок» в гусынь.

— Гоу, гоу, гоу! — загорланила седая владелица рыбы-индюка. Ее азартно поддерживали остальные:

— Гоу, гоу, гоу!..

По-английски это означало: «Уходи! Уходи! Уходи!»

Я так и сделала.

Женщина в белом сари, прелестная ожившая статуэтка, оказавшаяся вместе со мной у выхода из «подводного царства», мягко сказала:

— Они просто балуются. Вы англичанка? Нет? Они приняли вас за англичанку или американку. Они рассчитывали на хороший улов. Они высматривают новичка покупателя так же, как их мужья выслеживают рыбу...

«Русалки» мне понравились, несмотря на мою «ссору» с ними. И понравились еще больше, когда я узнала, что они, представительницы рыбачьих поселений, имеют право считать себя подлинными хозяйками города.

Мне рассказывали позднее знакомые индийские журналисты, что археологические раскопки в районе Бомбея доказали: еще в каменном веке здесь селились пришедшие с юга Индии рыбаки и охотники. Они почитали богиню Мумба Ай. Ее храмы — самые старые из всех существующих в Бомбее, и она же является до сих пор главным божеством городских рыбачьих окраин.

Один из семи островков, на которых были разбросаны древние рыбачьи поселения, носил в ту пору имя богини Мумба Ай. Португальцы, захватившие эту часть Индии в XVI веке, произносили «Мумба Ай» как «Бомбаим». Англичане, захватившие Индию, переделали название Бомбаим в Бомбей.

На фоне трагической истории Бомбея, изрезанной, искромсанной и выжженной битвами племен, возвышениями и исчезновениями династий, нашествиями чужеземцев, заговорами и предательствами победителей и побежденных, таким удивительно живучим выглядит имя богини рыбаков, лишь несколько измененное в названии города!

Рыбачья община Бомбея — одна из самых сплоченных в Индии. В течение долгих лет господства чужеземцев рыбаки дружно отстаивали свои интересы, противились любому постороннему вмешательству в жизнь их общины.

Из поколения в поколение передаются здесь обычаи и обряды, традиции смелости и отваги, традиции мужественной борьбы с природой.

...Почему не взглянуть на длинную историю борьбы индийского народа за свою страну, за ее свободу и независимость сквозь задорную сценку на рыбном базаре?! «Русалки» с темпераментом футболистов кричали покупательнице, разговаривавшей с ними по-английски: «Гоу! Гоу! Гоу!..» Как же великолепно, наверно, орал и шипел Бомбей на английских солдат, убиравшихся восвояси в 1947 году через «Ворота в Индию»!

Представляю себе тогдашнее «Гоу! Гоу! Гоу!».