XII. За рвом «Рёштиграбен». На западе Швейцарии

XII. За рвом «Рёштиграбен». На западе Швейцарии

«Я стояла на деревянной скамеечке, сжав руки, закрыв глаза… Нет разницы – православная церковь, берег Ганга или католический собор, люди везде молят о любви, о помощи ближним и покое. Я благодарила за всё, что давалось мне, и просила милости и щедрости к детям. Никогда еще, никогда я не молилась так горячо, как в это пасхальное воскресенье во Фрибурге».

Рёшти – национальное швейцарское блюдо, распространенное в немецкой части страны. «Рёштиграбен» – ироническое название невидимой границы, отделяющей франкоязычные кантоны от тех, где говорят по-немецки. Разницу ментальностей, обычаев, самой атмосферы жизни давно подметили русские путешественники, пересекавшие этот своеобразный «ров». Так, например, в сатирической книге Николая Лейкина «Наши за границей», имевшей в дореволюционной России колоссальный успех, эти особенности отмечает пара из России, которая едет на поезде из Женевы в Цюрих. Жена, выйдя на станции за продуктами, обращает внимание на то, что все теперь говорят по-немецки.

«Глафира Семеновна, заметив изменение языка при покупке съестных предметов, начала будить мужа.

– Можешь ты думать, опять Неметчина началась, – говорила она, расталкивая его. – Повсюду немецкий язык и самые серьезные рожи. Пока был французский язык, рожи были веселые, а как заговорили по-немецки – всё нахмурилось».

Город, лежащий на самой границе двух языков и вобравший в себя особенности двух культур, – Фрибур (Fribourg), или, по-немецки, Фрайбург (Freiburg). «В маленьком средневековом городке время остановилось. Сбрасываемая в минуты пыль секунд превращалась в часы, недели, месяцы и годы, земля совершала свой путь вокруг солнца по заданной орбите, но в этом крошечном городке даже его песочные здания много веков прочно стояли на своем месте и никто, кроме меня, не царапал ногтями стены, высчитывая потенциальную затрату времен на разрушение целого города. Строили его, используя молассы утесов вдоль опоясывающей город реки Сарины, строили вольные каменщики, воздавая хвалу Великому Архитектору вселенной, но, быть может, уже тогда некоторые из них называли этим именем Великого Разрушителя, во всяком случае он участвует в истории города, теша жителей чернокнижьем, соблазнительными происшествиями, являясь то под личиной мелкого беса, то как Советник и Протектор мэтр Леонар; и лишь раз в год – Люцифером на черной мессе своих адептов. Город-сон, город-наваждение, несокрушимый бастион католицизма – 50 монастырей, церквей и часовен, 10 источников и 29 фонтанов. И множество котов с наглыми, внимательными глазами. Но, может быть, это ведьмы обернулись днем котами, а ночью поднимаются к месяцу на метелках, спеша на шабаш?» Эти замечательные строки, передающие своеобразную атмосферу одного из самых красивых городов Швейцарии, взяты из книги воспоминаний писательницы и художницы Валерии Даувальдер «Жизнь – любовь», русской швейцарки, эмигрировавшей в юности из России и много лет прожившей во Фрибуре. Фрибур прежде всего известен своим собором Св. Николая. Сюда специально приезжали послушать знаменитый орган.

В Фрибурге есть мост висящий

И орган один, гремящий

Так прекрасно, что слеза

Навернется на глаза,

И мороз пойдет по коже,

Как послушаешь… —

восхищается г-жа Курдюкова.

В 1821 году посещает Фрибур во время своего путешествия по Швейцарии Василий Жуковский. «Дорога от Веве до Фрейбурга чрезвычайно гориста, – описывает поэт свои впечатления, – и легко можно слететь в глубокую пропасть с повозкою и лошадьми. Я не мог порядочно осмотреть Фрейбурга, видел только кафедральную церковь, самую высокую в Швейцарии, и Муртенскую липу, посаженную в день победы над Карлом Смелым; глаза мои, разболевшиеся от зноя, помешали мне бродить по улицам».

Ф.И. Тютчев

Венчаться в этот город приезжает из Турина в июле 1839 года овдовевший Тютчев со своей невестой Эрнестиной. Ввиду различия вероисповеданий необходимо было заключить брак и по католическому обряду. Однако русский дипломат не получает разрешения от фрибурского епископа. Обвенчаются они по православному обряду при русской миссии в Берне, а по католическому – в Германии, в Констанце.

Поэт будет во Фрибуре еще неоднократно. В 1862 году, путешествуя с Денисьевой и детьми от нее по этим местам, Тютчев напишет дочери Дарье: «…Во Фрибурге орган, слышанный мною 22 года назад, преисполнил меня такой грустью, какую не выразить ни единым человеческим словом. Ах, дочь моя, и зачем только люди доживают до старости…»

Гражданином кантона Фрибур был Александр Герцен. Почему он натурализовался именно в Швейцарии, писатель объясняет так: «…Кроме швейцарской натурализации, я не принял бы в Европе никакой, ни даже английской; поступить добровольно в подданство чье бы то ни было было для меня противно. Не скверного барина на хорошего хотел переменить я, а выйти из крепостного состояния в свободные хлебопашцы. Для этого предстояли две страны: Америка и Швейцария». Герцен признается далее: «Американская жизнь мне антипатична». Для него Америка – это «страна забвения родины». Забывать родину Герцен не собирался, напротив, в его планы входило будить Россию «Колоколом». «Итак, оставалось вступить в союз с свободными людьми Гельветической конфедерации».

Приезжая во Фрибур, Герцен останавливался в гостинице «Церингер Хоф» (“Z?ringer Hof”), существующей и поныне (“Auberge de Zaehringen”, rue de Zaehringen, 13). Здесь же останавливался, кстати, и Бакунин. В этой гостинице 1 августа 1852 года Герцен пишет свое завещание, которое заверено в качестве свидетеля хозяином отеля, и оставляет его у фрибурского нотариуса.

На относительную непопулярность Фрибура у русских на рубеже веков влияет тот факт, что местный университет, основанный лишь в 1889 году, не принимал до 1904 года учащихся-женщин вообще, а затем возможность учиться здесь получили лишь швейцарки, так что русская колония, как это было в других университетских городах Швейцарии, здесь не образовалась.

Отметим еще одного человека с удивительной судьбой, зашедшего некогда во фрибурский собор. «26 марта, в воскресенье, была католическая пасха… Я пошла в собор Сен-Николя… Гремело могучее дыхание органа, серебряной рекой лился хор, вокруг было полно цветов, горели свечи… Все стояли на коленях. Я тоже молилась, потому что простая молитва рвалась из моего сердца: Благодарю Тебя, Господи!..»

Недалеко от Фрибура, в местечке Аванш (Avenches), находятся знаменитые развалины римского города, издавна привлекавшие русских туристов. Осмотр античных достопримечательностей произвел, например, на Павла Петровича 6 сентября 1782 года такое сильное впечатление, что наследник не хотел уходить отсюда, хотя в тот вечер его на протяжении нескольких часов ожидали в соседнем Муртене (Murten) для торжественной встречи официальные представители Берна.

Карамзина античные руины заставляют задуматься о бренности человеческого: «Далее за Муртеном представились мне развалины Авентикума, древнего римского города, – развалины, состоящие в остатке колоннад, стен, водяных труб и проч. Где великолепие сего города, который был некогда первым в Гельвеции? Где его жители? Исчезают царства, города и народы – исчезнем и мы, любезные друзья мои!.. Где будут стоять гробы наши? – Настала ночь, взошла луна и осветила могилу тех, которые некогда ликовали при ее свете».

Муртен, расположенный на берегу одноименного озера, известен в швейцарской истории тем, что здесь в 1476 году состоялась битва, в которой гельветы разгромили войско бургундского короля Карла Смелого. Памятник (Schlachtendenkmal), напоминавший об этом событии, служил второй, после развалин Аванша, местной достопримечательностью, привлекавшей путешественников. «Князь Северный», допоздна задержавшийся среди римских руин, прибывает в Муртен уже затемно. Из соседней деревни Мерье (Meyriez) ему приносят факелы, и при их свете Павел со своей свитой осматривает мрачный монумент, представлявший собой гору костей погибших в сражении воинов. После осмотра путешественники переночевали в Муртене в гастхаузе «Шварцер Адлер» (“Schwarzer Adler”, Hauptgasse, 45) и на следующий день отправились в Берн.

Карамзин, ехавший по этой дороге по направлению, противоположному своему будущему монарху, также делает остановку, чтобы посмотреть на памятник. «Проехав городок Муртен, кучер мой остановился и сказал мне: “Хотите ли видеть остатки наших неприятелей?” – “Где?” – “Здесь, на правой стороне дороги”. – Я выскочил из кареты и увидел за железною решеткою огромную кучу костей человеческих… Я затрепетал, друзья мои, при сем плачевном виде нашей тленности. Швейцары! Неужели можете вы веселиться таким печальным трофеем?» Чтобы освободиться от мрачного впечатления, москвич развлекает себя чтением многочисленных надписей, оставленных путешественниками. Его комментарий: «Где не обнаруживается склонность человека к распространению бытия своего и слуха о нем? Для сего открывают новые земли; для сего путешественник пишет имя свое на гробе бургундцев. Многие в память того, что они посещали этот гроб, берут из него кости; я не хотел следовать их примеру».

Памятник просуществует недолго. «Над костями погибших в битве было здание, – замечает Александр Тургенев, – но французы в 1798 году разрушили его».

Прогуливался по улочкам Муртена Герцен, направляясь в Шатель (Ch?tel), теперь Бург (Burg), деревню, в члены общины которой был он принят, на встречу со своими новыми согражданами. Приведем эту колоритную сцену братания русского аристократа со швейцарскими пахарями, описанную в «Былом и думах».

«Деревенька Шатель, близ Мора (Муртен), соглашалась за небольшой взнос денег в пользу сельского общества принять мою семью в число своих крестьянских семей… и я сделался из русских надворных советников – тягловым крестьянином сельца Шателя, что под Муртеном… Послушавши знаменитые органы и проехавши по знаменитому мосту, как все смертные, бывшие во Фрибурге, мы отправились с добрым старичком, канцлером Фрибургского кантона, в Шатель… Возле дома старосты ждали нас несколько пожилых крестьян и впереди их сам староста, почтенный, высокого роста, седой и хотя несколько сгорбившийся, но мускулистый старик. Он выступил вперед, снял шляпу, протянул мне широкую, сильную руку и, сказав: “Lieber Mitburger”, произнес приветственную речь на таком германо-швейцарском наречии, что я ничего не понял. Приблизительно можно было догадаться, что он мог мне сказать, а потому, да еще взяв в соображение, что если я скрыл, что не понимаю его, то и он скроет, что не понимает меня, я смело отвечал на его речь:

– Любезный гражданин староста и любезные шательские сограждане! Я прихожу благодарить вас за то, что вы в вашей общине дали приют мне и моим детям и положили предел моему бездомному скитанию. Я, любезные граждане, не за тем оставил родину, чтоб искать себе другой: я всем сердцем люблю народ русский, а Россию оставил потому, что не мог быть немым и праздным свидетелем ее угнетения; я оставил ее после ссылки, преследуемый свирепым самовластием Николая. Рука его, достававшая меня везде, где есть король и господин, не так длинна, чтоб достать меня в общине вашей! Я спокойно прихожу под защиту и кров ваш, как в гавань, в которой я всегда могу найти покой. Вы, граждане Шателя, вы, эти несколько человек, вы могли, принимая меня в вашу среду, остановить занесенную руку русского императора, вооруженную миллионом штыков. Вы сильнее его! Но сильны вы только вашими свободными вековыми республиканскими учреждениями! С гордостью вступаю я в ваш союз! И да здравствует Гельветическая республика!»

Староста приглашает русского согражданина к себе и угощает вином, которое оказывается столь крепким, что сражает россиянина. «Через год, проездом из Берна в Женеву, я встретил на одной станции моратского префекта.

– Знаете ли вы, – сказал он мне, – чем вы заслужили особенную популярность наших шательцев?

– Нет.

– Они до сих пор рассказывают с гордым самодовольствием, как новый согражданин, выпивши их вина, проспал грозу и доехал, не зная как, от Мора до Фрибурга, под проливным дождем.

Спустимся вдоль «Рёштиграбена» на юг и пройдемся немного вместе с Толстым и Сашей Поливановым, поднявшимися в 1857 году от Женевского озера на Коль-де-Жаман. Первоначально Толстой планировал отправиться на Фрибур, но меняет план и идет пешком со своим юным спутником через Монбовон (Montbovon) и Шато д’Э (Ch?teau d’Oex) на Интерлакен.

Из дневника 1857 года: «Montbovon живописно открылся нам под горой, на довольно большой речке, с большим городского фасада домом гостиницы, католической церковью и большой дорогой шоссе, которую я, признаюсь, увидал не без удовольствия, после дороги, по которой мы шли нынешнее утро».

Толстой обращает внимание на разницу в благосостоянии швейцарских кантонов. «Не дошли мы до гостиницы, как особенности католического края тотчас же высказались: грязные, оборванные дети, большой крест на перекрестке перед деревней, надписи на домах, уродливо вымазанная статуэтка Мадонны над колодцем, и один пухлый старик и мальчик в аглицкой болезни попросили у меня милостыню».

В гостинице русским гостям прислуживает «хорошенькая горничная из Берна», которая, «принарядившись и напомадившись для нашего приезда, усиливалась говорить с нами по-французски и без надобности забегала в нашу комнату». Однако вывод писатель делает из этой ситуации чисто толстовский: «Желательно бы было, чтобы к нам не переходил в Россию обычай иметь женскую прислугу в гостиницах. Я не гадлив, но мне лучше есть с тарелки, которую, может быть, облизал половой, чем с тарелки, которую подает помаженная плешивящая горничная, с впалыми глазами и маслеными мягкими пальцами. Госпожу звали Элиза, но Саша, смотревши на картинки в зале, изображавшие историю Женевьевы, брошенной в лес и вскормленной ланью, назвал ее Женевьевкой, потом Женевесткой, потом Женеверткой, и слово Женевертка заставляло его смеяться до упаду. Кроме того, с этого дня Женевертка стала для нас словом, означавшим вообще трактирную служанку».

Именно здесь Толстому приходит мысль изменить предполагавшийся маршрут путешествия: «Проснувшись, я порадовался по карте, как далеко мы отошли от Монтрё, и мне пришла мысль, что, так как мы стоим на дороге, ведущей из Фрибурга в Интерлакен, идти лучше любоваться горной природой в Оберланд, чем по пыльному шоссе идти в Фрибург, где я мог слушать знаменитый орган на возвратном пути».

Толстого, как в свое время Карамзина, смешит обычай делать надписи на домах: «Перед выступлением я прошелся по деревне. Дома большей частью были большие, красивые, в каждом жило по нескольку семейств; но одежда и вид народа ужасно бедны. На нескольких домах я прочел надписи вроде следующей: “Cette maison a ?t? battie par un tel, mais ce n’est rien en comparaison de celle que nous r?serve le Seigneur. Oh mortel! mon ombre passe avec vitesse et ma fin approche avec rapidit?!”, – и еще раз “Oh mortel!” (дом сей построен имяреком, но он есть ничто в сравнении с тем жилищем, которое уготовил нам Господь. О смертный! тень моя проходит поспешно, и конец мой близится стремительно!). Что за нелепое соединение невежественной гордости, христианства, мистицизма и тщеславной напыщенной болтовни», – заключает писатель.

Дальше путешественники следуют по течению реки Сарин (Sarine). «Мы приостановились на мосту, положив мешки на перила, чтобы они не тянули нам спины, и долго любовались Сариной, которая в этом месте через большие нагроможденные друг на друга камни довольно крутым уступом спускается вниз». Знаменитый Рейнский водопад оставляет Толстого более чем равнодушным, о падении же обыкновенной горной речки он пишет: «Этот водопад был прекрасен».

В следующем селении, Шато д’Э, происходят учения швейцарской милиции. «Подходя к Ch?teau d’Oex, мы встречали на каждом шагу пьяных солдат, которые буйными развратными толпами шли по дороге…» Эта встреча служит поводом недавнему севастопольскому офицеру высказать в дневнике мысли об армии. «На площади, перед большим домом, на котором было написано: “H?tel de ville” и из которого раздавались отвратительные фальшивые звуки роговой военной музыки, были толпы военных – все пьяные, развращенные и грубые. Нигде, как в Швейцарии, не заметно так резко пагубное влияние мундира. Действительно, вся военная обстановка как будто выдумана для того, чтобы из разумного и доброго создания – человека – сделать бессмысленного злого зверя. Утром вы видите швейцарца в своем коричневом фраке и соломенной шляпе на винограднике, на дороге с ношей или на озере в лодке; он добродушен, учтив, как-то протестантски искренне кроток. Он с радушием здоровается с вами, готов услужить, лицо выражает ум и доброту. В полдень вы встречаете того же человека, который с товарищами возвращается из военного сбора. Он наверно пьян (ежели даже не пьян, то притворяется пьяным): я в три месяца, каждый день видав много швейцарцев в мундирах, никогда не видал трезвых. Он пьян, он груб, лицо его выражает какую-то бессмысленную гордость или, скорее, наглость. Он хочет казаться молодцом, раскачивается, махает руками, и всё это выходит неловко, уродливо. Он кричит пьяным голосом какую-нибудь похабную песню и готов оскорбить встретившуюся женщину или сбить с ног ребенка. А всё это только оттого, что на него надели пеструю куртку, шапку и бьют в барабан впереди.

Я не без страха прошел через эту толпу с Сашей…»

Шато д’Э к началу XX века станет курортным городком – сюда во время Первой мировой войны в 1915 году привезет Игорь Стравинский жену после родов, здесь ощутят они толчки землетрясения в итальянском Авеццано. В Шато д’Э композитор будет работать над оперой «Ренар». Жил композитор в отеле «Виктория» (“Victoria”).

От «Рёштиграбена» отправимся на запад, в глубинку франкофонской Швейцарии, к озерам Биенн (Lac de Bienne) и Нешатель (Lac de Neuch?tel).

Биеннское (или Бильское) озеро привлекало русских путешественников тем, что некогда на острове Святого Петра жил отшельником Руссо.

Проехать мимо, не поклонившись памяти философа и писателя, Карамзин не мог. «Недавно был я на острове Св. Петра, где величайший из писателей осьмого-надесять века укрывался от злобы и предрассуждений человеческих, которые, как фурии, гнали его из места в место. День был очень хорош. В несколько часов исходил я весь остров и везде искал следов женевского гражданина и философа: под ветвями буков и каштановых дерев, в прекрасных аллеях мрачного леса, на лугах поблекших и на кремнистых свесах берега». Притяжение знаменитого женевца столь велико, что русскому почитателю чудится на берегу его призрак. «Ноги мои устали. Я сел на краю острова. Бильское озеро светлело и покоилось во всем пространстве своем; на берегах его дымились деревни; вдали видны были городки Биль и Нидау. Воображение мое представило плывущую по зеркальным водам лодку зефир веял вокруг ее и правил ею вместо кормчего. В лодке лежал старец почтенного вида, в азиатской одежде; взоры его, устремленные в небеса, показывали великую душу, глубокомыслие, приятную задумчивость. Это он, он – тот, кого выгнали из Франции, Женевы, Нешателя – как будто бы за то, что небо одарило его отменным разумом; что он был добр, нежен и человеколюбив!»

Из этой части страны происходит швейцарец, ставший известным в России благодаря знаменитой фразе: «Всё Жомини да Жомини, а о водке ни полслова!» Генрих Вениаминович Жомини прославился как военный теоретик, обобщивший опыт наполеоновских войн. В расположенном между Фрибуром и Нешательским озером городке Пайерн (Payerne), где родился Жомини, существует музей, посвященный русскому генералу. Выйдя в отставку, он вернулся из России на родину и провел долгий остаток дней – он дожил до 90 лет – в Лозанне, служа там наряду с Лагарпом живой достопримечательностью для русских путешественников. Отметим еще, что и сын генерала, Александр Генрихович Жомини, связал свою жизнь с Россией и служил по дипломатической части.

В горах Юра (Jura), возвышающихся над Нешательским озером, разбросаны городки, жители которых издавна занимались производством часов. Забавным образом именно юрские часовщики, люди, от которых сама профессия, казалось бы, требует предельной педантичности и любви к порядку, становятся главной опорой в Швейцарии Бакунина и Кропоткина, именно здесь находит отклик их страстная проповедь анархизма. В городках вокруг Шо-де-Фон (La Chaux-de-Fonds) основывает Бакунин в пику марксистам свою Юрскую федерацию. О силе воздействия Бакунина на людей пишет в «Записках революционера» Кропоткин. После переселения Бакунина в Тессин «работу, которую он начал в Юрских горах, продолжали сами юрцы. Они часто поминали “Мишеля”, но говорили о нем не как об отсутствующем вожде, слово которого закон, а как о дорогом друге и товарище. Поразило меня больше всего то, что нравственное влияние Бакунина чувствовалось даже сильнее, чем влияние его как умственного авторитета. <…> Только раз я слышал ссылку на Бакунина как на авторитет, и это произвело на меня такое сильное впечатление, что я до сих пор помню во всех подробностях, где и при каких обстоятельствах это было сказано. Несколько молодых людей болтали в присутствии женщин не особенно почтительно о женщинах вообще.

– Жаль, что здесь нет Мишеля! – воскликнула одна из присутствовавших. – Он бы вам задал! – И все примолкли.

Они все находились под обаянием колоссальной личности борца, пожертвовавшего всем для революции, жившего только для нее и черпавшего из нее же высшие правила жизни».

Сам Кропоткин впервые приезжает в эти места в 1872 году по рекомендации женевских бакунистов. Здесь он знакомится с лидерами Юрской федерации, и в частности с Джемсом Гильомом, который станет впоследствии его другом и соратником. Одному из центров швейцарского анархизма – деревне Сонвилье (Sonvilier) – суждено сыграть ключевую роль в становлении русского революционера: «Из Невшателя я поехал в Сонвилье, – вспоминает Кропоткин. – Здесь, в маленькой долине среди Юрских гор, разбросан ряд городков и деревень, французское население которых тогда исключительно было занято различными отраслями часового дела. Целые семьи работали сообща в мастерских». Гость из России знакомится с жизнью часовщиков, посещает их собрания, на которых обсуждается будущее социалистическое устройство Швейцарии. «Сознание полного равенства всех членов федерации, независимость суждений и способов выражения их, которые я замечал среди этих рабочих, а также их беззаветная преданность общему делу еще сильнее того подкупали мои чувства. И когда, проживши неделю среди часовщиков, я уезжал из гор, мой взгляд на социализм уже окончательно установился. Я стал анархистом».

Через несколько лет, в 1877 году, пройдя опыт революционной борьбы в России и тюремное заключение, совершив свой сенсационный побег из Петропавловской крепости, Кропоткин снова приезжает в Швейцарию и устраивается в Шо-де-Фоне, часовой столице Юрских гор. Некогда сюда ездила наслаждаться природой княгиня Дашкова, написавшая в своих воспоминаниях: «Поездка наша была весьма приятна». Теперь здесь должен был зарабатывать себе на хлеб другой русский аристократ. Для добывания средств к существованию князь поступает рабочим в одну из местных часовых мастерских и принимается изучать часовое мастерство. В письме своему знакомому Полю Робену Кропоткин пишет: «…Я ни ученик, ни мастер… Над моей затеей смеются (часовое мастерство нельзя изучить в два-три месяца…), я много работаю, да притом надо еще находить время писать статьи для наших изданий».

Сам городок не очень нравится Кропоткину, но революционеру важнее близость к агитируемым массам: «Из всех известных мне швейцарских городов Шо-де-Фон, быть может, наименее привлекательный, – читаем в “Записках революционера”. – Он лежит на высоком плоскогории, совершенно лишенном растительности, и открыт для пронизывающего ветра, дующего здесь зимой. Снег здесь выпадает такой же глубокий, как в Москве, а тает и падает он снова так же часто, как в Петербурге. Но нам было важно распространять наши идеи в этом центре и придать больше жизни местной пропаганде…»

О своей революционной работе в Шо-де-Фоне Кропоткин пишет: «Для меня началась жизнь, полная любимой деятельности. Мы устраивали многочисленные сходки, для которых сами разносили афиши по кафе и мастерским. Раз в неделю собирались наши секции, и здесь поднимались самые оживленные рассуждения. Отправлялись мы также проповедовать анархизм на собрания, созываемые политическими партиями. Я разъезжал очень много, навещая другие секции, и помогал им».

Предпринимают швейцарские анархисты под руководством русского князя и боевые акции. Из Шо-де-Фона, например, отправляется 1 мая 1877 года отряд часовщиков в Берн для участия в запрещенной демонстрации, кончившейся столкновением с полицией.

Новые поколения русских революционеров также не оставляют своим вниманием этот уголок Швейцарии. В местечке Шарбоньер (Charbonni?res), почти на границе с Францией, на берегу Лак-де-Жу (Lac de Joux), встречаются в августе 1907 года «отцы» эсеровской Боевой организации – Савинков, Гершуни и Азеф. Останавливаются русские террористы напротив станции в пансионе «Дю-Лак» (“Pension du Lac”). На повестке дня совещания – вопрос о продолжении террора. По мнению Савинкова, террор в том виде, как он был, исчерпал себя – настало время технических усовершенствований. «Я утверждал, – вспоминает он в “Записках террориста”, – что единственным радикальным решением вопроса остается, по-прежнему, применение технических изобретений. Значит, необходимо, во-первых, поддерживать предприятие Бухало, и, во-вторых, изучить минное и саперное дело, взрывы на расстоянии и т. п.».

«Предприятие Бухало» – еще одна авантюра великого провокатора, имевшая результатом отвлечение БО от проведения терактов в России. Речь идет о летательном аппарате, который современным языком можно было бы назвать бомбардировщиком дальнего радиуса действия.

В январе 1907 года Азеф рассказывает Савинкову, что «некто Сергей Иванович Бухало, уже известный своими изобретениями в минном и артиллерийском деле, работает в течение 10 лет над проектом воздухоплавательного аппарата, который ничего общего с существующими типами аэропланов не имеет, и решает задачу воздухоплавания радикально: он подымается на любую высоту, опускается без малейшего затруднения, подымает значительный груз и движется с максимальной скоростью 140 километров в час. Бухало по убеждениям скорее анархист, но он готов отдать свое изобретение всякой террористической организации, которая поставит себе целью цареубийство. Он, Азеф, виделся с ним в Мюнхене, рассмотрел чертежи, проверил вычисления и нашел, что теоретически Бухало решил задачу, что же касается конструктивной ее части, то в этом и состоит затруднение».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.