Британские «красные мундиры»

Британские «красные мундиры»

В годы, последовавшие после Маренго, Аустерлица и Йены, боевой дух французских солдат был значительным фактором на поле боя. Насколько можно судить, воздействию этого фактора были больше всего подвержены австрийцы, после них – пруссаки и немцы, в гораздо меньшей степени русские, британцы же не были подвержены его влиянию вообще. Но по мере продолжения войны войска союзников обретали уверенность в себе, а их генералы набирались боевого опыта. Когда распространились известия о поражении французов в Испании, а потрепанные и обмороженные немецкие солдаты из остатков Великой армии заковыляли обратно в Германию, миф о непобедимости французов сильно поколебался.

По сравнению с громадными и постоянными усилиями континентальных держав военный вклад в борьбу с Наполеоном, сделанный британцами, представляется довольно скромным. Основная мощь Британии располагалась на водах, в тех потрепанных штормами далеких морей боевых кораблях, которых никогда не видела Великая армия. Снова и снова ее флот ломал все планы корсиканца, но великая морская держава может лишь блокировать и изнурять великую сухопутную державу, но не способна покорить ее. Такое может быть достигнуто только на полях наземных сражений, а в начале революционных войн вся мощь наземной британской армии составляла 17 000 человек. Она быстро росла количественно, но даже к концу войны достигла только 250 000 человек, причем самые боеспособные части были разбросаны на пространстве от Индии и Вест-Индии до Кейптауна и островов Карибского моря. В резком контрасте с наземными силами военно-морской флот в 1814 году насчитывал 594 корабля с экипажами численностью 140 000 матросов и морских пехотинцев.

Вдобавок многочисленные угрозы вторжения вызвали к жизни активное движение добровольчества, которое в один момент, на пике своего развития, достигло 380 000 человек.

Эти добровольческие организации росли, крепли, вооружались и оснащались на средства добровольных взносов, и многие волонтеры из их рядов затем переходили на службу в регулярную армию.

Подобно любой другой армии, в рядах британской имелись и свои «крутые» типы, отсидевшие свой срок уголовники и тому подобные личности, но в целом качество ее было высоким, особенно в последний период Наполеоновских войн, когда в ее ряды влилось много приличных и образованных людей из чисто патриотических побуждений. Веллингтон, который известен особо ядовитыми отзывами о своих подчиненных, называл их мерзавцами, мразью земли и т. п. «Нет такого преступления в уголовном кодексе, – писал он, – которые не совершили бы эти солдаты, идущие в армию только из желания пограбить». Но он же мог сказать о своей армии, что «она представляет собой, вероятно, самый совершенный механизм такого масштаба из всех существующих в Европе в настоящее время». Резкий на слова герцог был не менее сдержан и в своих оценках подчиненных ему офицеров. Один из этих несчастных был так раздосадован отзывом своего командующего, что пустил себе пулю в голову. «Нет на земле более тупого создания, чем храбрый офицер», – высказался как-то герцог, и ему вторил Наполеон, однажды сказавший о маршале Нее, что в его армии последний барабанщик больше понимает в стратегии.

Столкновение между двумя армиями было столкновением не только между двумя национальными характерами – стремительностью французов и бесстрастностью англичан, – но и столкновением двух диаметрально противоположных тактических систем. Англичане сохранили приверженность линейной тактике Фридриха, но без той жесткости, которая царила в донельзя формализованной прусской системе в течение многих лет. Их мушкетный огонь, пусть не такой быстрый, имел лучший прицел и со временем стал считаться самым эффективным во всей Европе.

В нижеприведенном отрывке генерал Максимилиан Фой, служивший в наполеоновской армии в Испании, описывает французскую систему атаки: «Сражение началось с действий множества стрелков прикрытия, как пеших, так и конных… Они стремительно сблизились с неприятелем, но не вступили в непосредственный контакт с ним, а уклонялись от него за счет своей скорости и огня своих мушкетов, который они вели рассыпанным строем. Они получили подкрепление, так что теперь их огонь не прекращался и стал даже более действенным. Затем на галопе подошла конная артиллерия и открыла огонь крупной и мелкой картечью с близкого расстояния, едва ли не в упор. Линия фронта сдвинулась в ту сторону, куда ей был придан импульс; пехота действовала в колоннах, поскольку они не надеялись на огонь, а кавалерийские подразделения рассыпались по всему полю, чтобы быть в состоянии оказаться там, где и когда они будут необходимы. Когда вражеский огонь стал более плотным, колонны вдвое ускорили свое движение с примкнутыми штыками, барабаны выбили приказ к атаке, и воздух задрожал от криков, тысячекратно повторенных: «Вперед! Вперед!»

Наполеоновская тактика, столь успешная при Фридланде, основывалась на «закреплении» вражеского фронта непрерывными атаками и затем подтягивании сокрушительных сил артиллерии к месту, выбранному для прорыва. Орудия придвигались на короткую дистанцию (малая дальность мушкетного огня позволяла это), и строй противника буквально выкашивался картечным огнем.

Надежда Наполеона на подобную артиллерийскую «подготовку» прекрасно выражена в его изречении: «Коль скоро началась общая схватка, то человек достаточно умный, чтобы подтянуть неожиданное артиллерийское подкрепление, скрыв при этом его от противника, безусловно, решит этим исход сражения». Но если подобное решение было смертельно для войск, сошедшихся друг с другом в тесном единоборстве, то оно же было неэффективным против войск, выстроившихся в классическом веллингтоновском строю. К тому же, вместо того чтобы подставлять себя под убийственный огонь французской артиллерии, англичане, где это было возможно, всегда располагались на обратных склонах возвышенностей. После начала наступления французских колонн вперед вызывались стрелки прикрытия, и британская пехота, выстроенная в две шеренги, выдвигалась и спокойно ожидала приказа открыть огонь.

Противоборство между французскими колоннами и британскими шеренгами почти всегда решалось в пользу последних. Массы французских пехотинцев отбрасывались назад огнем легковооруженных рот из состава каждого батальона или отдельными подразделениями стрелков.

Говоря как-то о французской тактике, Веллингтон заметил: «У них есть новая система стратегии, посредством которой они могут перехитрить и сокрушить все армии в Европе… Они могут сокрушить и меня, но я не думаю, что им удастся перехитрить меня. Во-первых, потому, что я их не боюсь, как, похоже, все остальные; и во-вторых, если то, что я слышал об их системе маневрирования, – правда, то она не сработает против надежных войск. Подозреваю, что все континентальные армии бывали больше чем наполовину побеждены еще до того, как сражения начинались».

То, что на британцев ничуть не производила впечатление репутация Великой армии, впервые стало ясно в сражении при Маиде 4 июля 1806 года. Это малозначительное сражение на материковой части Италии примечательно только тем, что превосходящие французские силы были обращены в беспорядочное бегство и потеряли в десять раз больше личного состава, чем противник, – обстоятельство весьма необычное для того времени. Атака французов на легковооруженных британских стрелков была встречена штыковым ударом, но настоящего боя не получилось (хотя, как утверждалось, отдельные схватки имели место), и противники разошлись, и нападающие отступили – этот рисунок боя потом повторялся многократно на различных полях сражений, пока такая же судьба не постигла в конце концов и ветеранов Старой гвардии при Ватерлоо.

К сожалению, при несравненных боевых качествах британских войск на поле боя их всегда было незначительное количество, и их командирам вышестоящие военачальники не уставали напоминать, что не следует подвергаться риску и нести избыточные потери. Веллингтон однажды заметил в разговоре: «Я могу разбить этих парней [французов] в любой день, но это будет стоить мне 10 000 моих ребят, а это – все, что осталось у Англии, и мы должны заботиться о них». Один из французских маршалов признал, что «английская пехота лучше всех в мире. К счастью для нас, ее не так уж много».

Британская кавалерия, сколь бы незначительна она ни была, располагала отличными всадниками на великолепных конях под командованием закаленных в боях офицеров, которые неслись в атаку на французов с таким хладнокровием, словно охотились на лисиц в своем поместье. Однако у кавалерии был один недостаток – излишняя горячность, и герцог часто был вынужден сожалеть о том, что, хотя она и превосходила французов, ей не хватало дисциплины. Последнее имело печальные результаты при Ватерлоо, когда после решительных атак двух английских кавалерийских бригад от них осталась незначительная кучка всадников.

Об артиллерии английской армии давно уже ходили почтительные легенды, а во время Наполеоновских войн она была доведена до высочайшей степени эффективности. В 1793 году в состав армии вошла конная артиллерия, а в 1794 году появился и особый транспортный корпус для перевозки орудий, сменив собой гражданских возчиков, нанимавшихся в былые времена. Придание орудий батальонам было завершено в 1802 году, и орудия эти были сведены в батареи из шести стволов (пять пушек и одна гаубица). Подразделения конной артиллерии назвали дивизионами.

Британскими артиллеристами был изобретен новый вид боеприпаса, получивший название шрапнель по имени его создателя, лейтенанта Генри Шрапнеля. Впервые она была применена на поле битвы под Вимирё в 1808 году. Она представляла собой сферический снаряд с дистанционной трубкой, содержавший в себе мушкетные пули и вышибной заряд, необходимый для разрушения стенок снаряда и разброса пуль. Когда на предварительно установленной дистанции взрыватель срабатывал, то снаряд взрывался перед целью, а мушкетные пули, которые в нем находились, разлетались в виде конуса, поражая цель. Несовершенные взрыватели и небольшой объем снарядов сферической формы, унаследованной от ядра, в значительной степени предопределяли незначительную эффективность нового снаряда, но тем не менее его воздействие на французов, как моральное, так и физическое, оказалось значительным.

Но все же наивысшей оценки заслуживал сам английский пехотинец. К его скромному осознанию того, что он превосходит любых из иностранных солдат, добавлялось еще и понимание, что он вооружен и снаряжен, имеет лучшее командование и в целом лучше питается, чем его противник. Кроме этого, он был подготовлен в более гибкой системе и быстро завоевал себе репутацию (имевшую значительную моральную ценность) самого опасного и меткого стрелка в Европе. В дни, когда 64–73 метра считались максимальной эффективной дальностью стрельбы из гладкоствольного мушкета, репутация эта покоилась на способности хладнокровно ждать, пока противник не приблизится на расстояние около 46 метров, а потом открывать быстрый прицельный огонь.

«Англичане, – писал один французский маршал, – обычно занимали хорошо защищенные позиции, господствующие над местностью, и демонстрировали только часть своих сил. Сначала в дело вступала артиллерия. Затем в большой спешке, без рекогносцировки позиций врага, не получив времени на изучение того, возможна ли фланговая атака, мы шли маршем прямо в лоб на врага, чтобы взять быка за рога. Примерно за километр до строя англичан наших людей охватывало волнение, они начинали переговариваться друг с другом и ускоряли шаг; колонна начинала немного терять равнение. Англичане оставались недвижимы, держа оружие в положении «к ноге». Из-за их неподвижности их строй казался длинной красной стеной. Эта неподвижность неизменно производила впечатление на молодых солдат. Очень скоро мы оказывались уже очень близко от них, крича: «Да здравствует император! Вперед! В штыки!» Мы брали на мушку их кивера; колонна начинала распадаться на две, строй ломался, смятение переходило в суматоху; наконец раздавались наши первые выстрелы. Строй англичан оставался недвижим, они стояли молча и неколебимо, с ружьем к ноге, и, даже когда мы приближались метров на 250, они, казалось, совершенно не обращали внимания на бурю, которая вот-вот должна разразиться. Контраст был поразителен; в глубине души каждый из нас чувствовал, что противник вот-вот откроет огонь и этот огонь, столь долго сдерживаемый, будет просто ужасен. Наш порыв глох. Моральное превосходство самообладания, которое ничто не нарушало (даже если это была только видимость), над беспорядком, отупляющим себя криками, воздействовало на наше сознание. В этот момент наивысшего напряжения строй англичан вскинул ружья к плечу. Неописуемое чувство охватило наших людей, когда противник открыл огонь. Сосредоточенный огонь противника косил наши ряды; при каждом залпе один из десяти падал, сраженный пулей, мы развернулись, стараясь сохранить равновесие; и тут три оглушительных крика нарушили столь долгое молчание наших противников; с третьим боевым кличем они уже бросились на нас, преследуя беспорядочную толпу бегущих».

Маршалы Франции – Ней, Массена, Сульт, Жюно, Виктор, Журдан, Мармон – дорогой ценой заплатили за уроки, преподанные им невозмутимыми английскими солдатами. Их оценил даже сам Наполеон, сказавший как-то, что «французский солдат не ровня одному английскому солдату, но он не побоится сразиться с двумя голландцами, пруссаками или солдатами Конфедерации». Однако утром у Ватерлоо предупреждения его генералов, имевших опыт пиренейской войны, о том, что будет трудно выбить с поля сражения британских пехотинцев лобовой атакой, вызвали только гнев императора. Подобно своим маршалам, он мог учиться только за большую плату.

Даже обычный средний британский солдат – «красный мундир» – в высшей степени был уважаем его французским противником, но все же сливками британской армии были подразделения знаменитой легкой бригады (не путать с кавалерийской бригадой периода Крымской войны). Необходимость в особых подразделениях легковооруженных солдат, которым можно было бы поручить функции прикрытия, разведки и рекогносцировки, ощущалась еще в былые времена, в период войн с Францией и в Индии. Такая необходимость стала особо насущной в период американской революции и сражений в Вест-Индии, а больше всего – с появлением французских стрелков-пехотинцев в составе революционных армий. С учетом этого в 1800 году был сформирован экспериментальный стрелковый корпус из солдат, особо отобранных в четырнадцати полках. Боевая подготовка корпуса осуществлялась двумя опытными офицерами. Побывав под огнем в Ферроле и в сражении под Копенгагеном в 1800 и 1801 годах, корпус был преобразован в 95-й линейный полк. Часть получила форму темно-зеленого цвета с черными пуговицами и нашивками и была оснащена впервые появившимися на вооружении британской армии ружьями Бейкера. Это было относительно короткое оружие, стрелявшее сферическими пулями 20-го калибра и способное, по утверждению его конструктора, поражать человека на расстоянии в 200 ярдов. В умелых руках облаченных в темно-зеленую форму стрелков 95-го полка это оружие сослужило хорошую службу в Испании и при Ватерлоо.

Британские легкий пехотинец и стрелок 95-го полка

Винтовка Бейкера

95-й полк был объединен с 52-м и 43-м пехотными полками (оба были преобразованы в легкопехотные полки), во главе их был поставлен сэр Джон Мур – один из самых выдающихся военачальников, которые появлялись в Англии. Он задумал сделать бригаду образцовой. Механическую муштру и парадно-строевую подготовку, соединенные с телесными наказаниями, которые превращали людей в военных роботов, он заменил системой, основанной на предпосылке, что солдат представляет собой человеческое существо, способное адекватно отзываться на разумное обращение с ним. Война, считал он, требует полнейшего использования солдатской смекалки, его моральных и физических сил. Он был сторонником строгой дисциплины, но считал, что солдат должен обладать определенной степенью свободы и иметь право думать сам при выполнении приказа. Такой комбинации индивидуального сознания и абсолютного повиновения, делающей солдата «думающей боевой единицей», трудно достичь даже в наше время. Вдвойне трудно это было сделать во времена Мура, когда мыслительные способности рядового солдата находились на весьма низком уровне, когда тяжелое пьянство было обыденным явлением и когда, в очень многих случаях, обычный офицер покупал свое место, а затем до конца своих дней предавался выпивкам и азартным играм, а весь его контакт с подчиненными ограничивался ежедневно парой часов крика и подзатыльников на плацу.

Несмотря на свою приверженность к бутылке и безразличие к большинству военных проблем, обычный молодой британский джентльмен тех лет становился лучшим офицером, чем можно было бы предположить. Он представлял собой продукт своего времени и своего класса, а это означало, что он мог стойко переносить бытовые неудобства, был физически крепок, бесстрашен и, даже будучи связан множеством связей со своим классом и не лишенным высокомерия, буквально с младых лет привык к общению с более низкими социальными слоями в простой и свободной манере. Его природная сообразительность позволяла ему изучать избранную профессию и извлекать уроки из своих ошибок, а жесткий кодекс чести и приверженность принципу «честной игры» были весьма ценным качеством в его отношениях с подчиненными. Довольно странно, но несправедливая система купли офицерских должностей и званий, при которой двадцатишестилетние молодые люди становились полковниками, а мрачные и седые пятидесятилетние капитаны безнадежно тянули лямку своей службы, не только принималась всеми без излишней озлобленности, но и довольно неплохо работала на практике. Да и сам Веллингтон был прекрасным примером продвижения по службе благодаря семейным связям. Рядовой в восемнадцать лет, он в двадцать два года был уже капитаном, стал подполковником в двадцать четыре года, полковником в двадцать семь, генерал-майором в тридцать три, генерал-лейтенантом в тридцать девять, полным генералом в сорок два и в сорок четыре года получил высший чин – фельдмаршала.

Мур предпринял довольно необычный шаг – его офицеры прежде всего сами постигали и оттачивали то, чему они должны были учить своих будущих подчиненных. Капитан Уильям Хэй в своих «Воспоминаниях» описывает, как он в 1808 году попал в 52-й полк в возрасте шестнадцати лет: «Я, вместе с другими свежеиспеченными офицерами, был направлен к адъютанту полка для отработки строевой подготовки. Оказалось, что в полку было заведено правило – все молодые офицеры должны были в течение шести месяцев заниматься строевой подготовкой в общем строю с солдатами, прежде чем им позволялось исполнять свои обязанности в качестве офицеров. Эта подготовка продолжалась пять часов каждый день, не считая утренних и вечерних построений…»

Помимо строевых занятий вместе с рядовыми, офицерам было рекомендовано изучать своих людей с целью оптимального применения тех или иных их склонностей и способностей. Поощрялись также спортивные занятия во время отдыха, большое место уделялось подготовке в полевых условиях, приближенных к боевым. Что касается преступлений в воинской среде, то упор делался на их предупреждение, а не на наказание; гораздо чаще применялись меры поощрения за хорошую службу – денежные вознаграждения, медали, почетные нашивки и повышение в звании, – чем телесные наказания. «52-й полк в настоящее время, вне всякого сомнения, является во всех отношениях самой лучшей частью во всей армии. Плетка-девятихвостка никогда не используется, и тем не менее дисциплина в нем поддерживается на самом высоком уровне».

Далеко не последнюю роль играло то, что солдат этого полка учили навыкам бытового обихода: умению шить, готовить и обходиться подручными средствами, если бы они оказались заброшенными на вражескую территорию. Основы боевой подготовки этого полка вошли в базовый курс обучения подразделений коммандос во Второй мировой войне, и современные приверженцы методов сэра Джона ничуть не удивляются тому, что его идеи возродились спустя 130 лет.

Мур пал на поле боя под Коруньей – похоронен «объятый ночным мраком», но части, которые он выучил, и система боевой подготовки, внедренная им, продолжали жить в легкопехотной бригаде, а позднее распространились на всю легкопехотную дивизию. В условиях суровой, но разумной дисциплины, установленной горячим Черным Бобом Кроуфордом, она превратилась в оплот всей испанской армии. Первые в атаке, последние в отступлении, ее солдаты стали знамениты своим умением сражаться при всех обстоятельствах; своей способностью выживать в самых трудных и негостеприимных местностях; своей блестящей дисциплиной на маршах, которая позволила им прибыть, уже изрядно усталыми, на поле сражения при Талавере, преодолев более 115 километров за двадцать шесть часов. (Хотя этот бросок был осуществлен в самый разгар жары испанского лета, а каждый солдат нес на себе от пятидесяти до шестидесяти фунтов снаряжения, лишь одиннадцать человек не смогли добраться до пункта назначения.) Ничуть не хуже были они подготовлены и в качестве стрелков прикрытия. При Фуэнте-де-Оноро их стойкость, предотвратившая отход всего строя, заслужила общее восхищение, их атака в прорыв при Сьюдад-Родриго, где сам Кроуфорд пал на поле брани, покрыла их заслуженной славой, и даже в кровавой битве при Бадайозе дивизия потеряла только треть убитыми и ранеными.

Таковы были войска, которые вытеснили французов из Испании на территорию Франции; и Провидению было угодно, чтобы именно отважный 52-й полк в пятнадцатый день июня 1815 года нанес coup de gr?ce (смертельный «удар из милости») в последней атаке французских егерей.

Кавалерия в те дни применялась в массовом порядке, а в особенности французами (в знаменитой атаке сквозь снегопад в сражении при Прейсиш-Эйлау в Восточной Пруссии участвовало 14 000 кирасиров, карабинеров, гусаров и егерей).

Конный гренадер французской армии

Пехотные каре, столь часто упоминаемые в повествованиях о Наполеоновских войнах, выстраивались подобным образом в качестве оборонительной меры именно против кавалерийских атак. Отдельные пехотинцы или рассеянные по полю группы их никоим образом не могли противостоять верховым воинам. Кавалерийская атака обычно повергала в ужас даже самых храбрых пехотинцев, и крупные подразделения пехоты часто отступали при одной только угрозе атаки всадников.

Если атака осуществлялась против пехотной колонны на марше или с фланга по развернутому в шеренгу строю, то судьба пехотинцев была незавидна – им предстояло быть порубленными и пасть на поле боя, почти не имея шансов нанести хоть малейший урон противнику. Потери, которые несли пехотные подразделения при встрече с кавалерией, зачастую были огромными и несоизмеримыми с численностью атакующей кавалерии. Во время войны на Пиренейском полуострове шесть кавалерийских эскадронов обратили в бегство и рассеяли целую дивизию испанской пехоты, которую они захватили врасплох, и не дали ей возможности развернуться из маршевой колонны в боевой порядок (если бы три эскадрона испанской кавалерии и артиллерийская полубатарея исполнили свой долг, вместо того чтобы бежать с поля боя, катастрофы можно было бы избежать). В результате этого столкновения несколько сотен конников наголову разгромили и обратили в бегство 4000 человек.

Грозная английская пехота тоже не была защищена от подобных несчастий. Из-за безрассудности дивизионного командования три пехотных батальона из состава бригады в битве при Альбуере были построены в линию, имея неприкрытые фланги и без поддержки на расстоянии в пределах полумили. Два кавалерийских полка французов нанесли им внезапный удар во фланг, вследствие чего англичане отступили и за несколько минут потеряли 1200 человек из 1600, врагу также достались пять боевых знамен.

С появления конных воинов и до принятия на вооружение нарезных мушкетов и казнозарядных ружей единственным спасением пехотинца от угрозы кавалерийской атаки было объединение в группы, образующие кольцо из оружия, направленного в сторону вражеских всадников. Пехотные каре при Ватерлоо были прямыми наследниками ощетинившихся копьями «ежей» феодальных войн. Позднее к этим стальным «ежам» добавилась огневая мощь гладкоствольных мушкетов. Вновь обретенная британцами стойкость их пехотных каре при Ватерлоо и то значение, которое историки по праву отводят им в этой победе, может создать впечатление, что это некий особый тактический прием британской армии. На самом же деле этот строй широко применялся всеми армиями того периода, и ветераны-пехотинцы прекрасно знали, что, построившись полым квадратом, они обретают надежную защиту против кавалерии.

«Самая лучшая кавалерия не вызывает ничего, кроме презрения, у уверенного в своих силах и хорошо вооруженного пехотного полка; даже наши люди понимали это и начинали сожалеть о бесполезной настойчивости противника, и, когда те снова пускались в атаку, наши пехотинцы ворчали: «Ну вот, снова прутся эти идиоты!»

Лишь в одном-единственном случае в ходе войны на Пиренейском полуострове должным образом сформированный строй пехоты, доселе не раз отражавший атаки конницы, был ею прорван. На следующее утро после сражения при Саламанке два французских батальона были построены в каре на хорошей позиции в открытом поле, на склоне с легким уклоном. Здесь они были атакованы тяжеловооруженными драгунами из Королевского германского легиона, которых французский генерал Фой называл лучшими из кавалеристов, которых ему приходилось когда-либо видеть. Залп французов нанес изрядный урон атакующим, и атака, вероятно, была бы отбита, но одна смертельно раненная лошадь, неся на себе уже мертвого драгуна, последним усилием перепрыгнула через припавших на одно колено для выстрела пехотинцев первой шеренги. Упав на землю, она принялась биться и лягаться в смертельной агонии и сбила на землю полдюжины человек, проделав в строю брешь, через которую тут же прорвался конный офицер, ведя за собой клин конных драгун. Строй был разрушен, каре дрогнуло, большинство солдат просто побросали оружие на землю.

Солдаты во втором каре, потрясенные зрелищем уничтожения своих друзей из первого батальона, изготовились к стрельбе. Огонь, которым они встретили атакующих их строй драгун, был неистов, но все же первая шеренга каре была смята, а спустя несколько минут и со вторым батальоном все было покончено.

Свидетельством тому, что до того, как произошел инцидент с лошадью, первый батальон упорно оборонялся, стали пятьдесят четыре погибших драгуна из числа нападавших и шестьдесят два раненых из общего числа в семьсот человек.

Офицер драгунской бригады Томкинсон, бывший свидетелем этого инцидента с лошадью, написал о полке британской пехоты следующее: «Они были атакованы внезапно, и им пришлось выстроиться в каре, не теряя времени, прямо в пшеничном поле. Враг отважно атаковал их, но они встретили его столь хладнокровно и в таком образцовом строю, что было невозможно прорвать его, лишь только главными силами (что было вещью неслыханной; пехота либо ломала строй еще до того, как кавалерия приближалась, либо конников отбрасывал огонь пехотинцев). Для пехотинцев всегда представляется ужасным зрелищем вид несущейся на них на полном галопе кавалерии: солдаты в строю часто начинают пытаться укрыться за спинами своих товарищей, и этим начинается паника. Она же не дает им встретить кавалерию залповым огнем. Кавалеристы же видят все это, и начинающаяся паника побуждает их пришпоривать своих коней, а это повышает вероятность того, что им удастся прорвать строй и прорубиться внутрь каре, тогда уже все заканчивается за несколько минут. Если строй пехоты прорван, тогда у нее уже не остается никаких шансов на спасение. Но если она будет держать строй, то кавалерии почти невероятно добиться успеха против пехоты; и все же я всегда был настороже, командуя пехотинцами, которых атаковывала кавалерия, поскольку мне уже приходилось видеть, как самые лучшие части боялись кавалерии куда больше, чем всего прочего».

Лошадь обычно невозможно заставить броситься на стену штыков, за которыми стоят несколько шеренг кричащих людей. Если ее все же и удастся побудить приблизиться к такому барьеру, то в последний момент она неизбежно откажется сделать попытку преодолеть его, и многие всадники, более отважные, но менее разумные, чем их скакуны, бывали выброшены головой вперед прямо на поджидающую их сталь. При Ватерлоо французские кавалеристы использовали любую возможность прорвать строй британских пехотинцев.

«Часть эскадрона отступает, но более смелые все же понукают своих лошадей двинуться на наши штыки.

Во время следующей атаки, предпринятой кавалерией, они намеренно погнали своих лошадей прямо на наши штыки; и один из всадников, перегнувшись через холку лошади, сделал палашом выпад, целя в меня. Я не мог избежать его [Томкинсон находился в первом ряду, опустившись на одно колено, держа мушкет наперевес и оперев его приклад о землю, а цевье – о колено] и непроизвольно закрыл глаза. Когда я снова открыл их, то мой противник лежал прямо перед мной, так что я мог дотянуться до него. Когда он пытался нанести мне удар, он был ранен одним из моих товарищей из задней шеренги…

Хотя враг не отступал, но никто особо и не хотел познакомиться поближе с остротой наших штыков… Отдельные всадники сближались с нашими людьми и старались отбить в сторону наши штыки. Однако единственным результатом этих попыток были их тела и туши их лошадей, которые вскоре образовали целый вал вокруг нашего каре.

Я просто не могу решить, чем восхищаться в большей степени – хладнокровным бесстрашием наших каре, ничем не защищенных от смертоносного огня французской артиллерии, или отвагой тяжелой кавалерии врага, сближавшейся с нами едва ли не до упора в дула наших мушкетов. Но храбрость их была бесполезна, ни одного каре они не смогли прорвать и всегда должны были отступать под прицельным огнем наших солдат».

Если кавалерия не могла прорваться внутрь каре, она оставалась более или менее беспомощной и могла только в ярости кружить вокруг каре.

Об этом свидетельствовал и герцог Веллингтон: «Французская кавалерия некоторое время кружила вокруг нас, словно она была нашей собственной».

То, что кавалеристы, кружившие вокруг пехоты, не были в краткий срок уничтожены ее огнем, можно объяснить только малой точностью гладкоствольных мушкетов. Если бы она была высокой, то атакующие, безусловно, понесли бы тяжелые потери.

Каре обычно формировались по четыре человека в глубину, при этом передняя шеренга опускалась на одно колено. Принятая в британской армии дистанция между солдатами в строю составляла 2,5 сантиметра, так что батальон в восемьсот штыков выстраивался в каре со стороной примерно в 27 метров. Но с началом военной кампании мало какие батальоны имели полную численность, так что соответственно сжималось и каре. Если в батальоне оставалось слишком мало солдат, то два ослабленных батальона могли быть слиты вместе, чтобы выстроить одно каре. Батальон указанной выше численности мог перестроиться из линии в каре примерно за сорок пять секунд. Поскольку кавалерия, идя галопом, покрывала расстояние в одну сотню ярдов примерно за пятнадцать секунд, это оставляло не так уж много времени для организации обороны, и часто батальоны, захваченные врасплох, погибали, не закончив перестроение.

Французские драгун (верхом) и гусар

Если костяк батальона составляли ветераны, то каре могли маневрировать, свидетельством чему было организованное отступление с поля битвы при Ватерлоо батальонов императорской гвардии. В сражении при Фуэнте-де-Оноро знаменитая легкопехотная дивизия построилась в каре – три британских и два португальских – и неторопливо отступила, пройдя около четырех километров; при этом она отбивала атаки двух бригад французской кавалерии, потеряв только одного человека убитым и имея тридцать четыре раненых. В другом случае каре французских гренадер, атакованное на открытой местности британской кавалерией, успешно совершило, обороняясь, планомерный отход, несмотря на столь яростные атаки конницы, что в одной из них один эскадрон потерял десять человек убитыми и раненными ударами штыков из первой шеренги. Занимая боевую позицию, чтобы противостоять серии кавалерийских атак, подобных тем, которые провел при Ватерлоо Веллингтон, каре часто располагались в шахматном порядке, так что огнем из боковых шеренг можно было простреливать пространство между каре. Артиллерия обычно располагалась между каре, чтобы орудийная прислуга могла укрыться от налетающей конницы внутри каре; орудийные же передки и лошади отводились в тыл.

Французский кирасир

Осуществление сложных маневров, необходимых для передвижения значительных масс людей, требовало интенсивного обучения, а если эти маневры осуществлялись под огнем неприятеля и в грохоте битвы – то и крепких нервов. Все то же самое было необходимо и для поддержания строя, когда подразделение несло тяжелые потери. Хотя каре было неуязвимо для конницы, оно было практически открытым для орудийного огня. Одной из задач кавалерии было заставить вражескую пехоту перестроиться из линии, в которой ее ружейный огонь имел максимальный эффект, в каре, когда число мушкетов, могущих быть нацеленными на какую-либо определенную цель, значительно уменьшалось. Причем кавалерия должна была не только заставить пехоту образовать каре, но и, продолжая угрожать ей своим присутствием, удерживать этот строй, тогда как артиллерия, действуя согласованно с кавалерией, своим огнем выбивала пехоту.

Пока над пехотой нависала угроза атаки кавалерии, она не осмеливалась тронуться с места ни для того, чтобы атаковать вражеские орудия, ни для того, чтобы отойти. Малейшая неуверенность, едва заметный признак слабости – и кавалерия набрасывалась на нее, как волк на скотину.

Томкинсон продолжает:

«Хотя мы постоянно повергали на землю наших закованных в сталь противников, нам гораздо больше досаждала картечь, которая все время обрушивалась на нас с ужасающим эффектом и полностью отомстила за поверженных нами кирасиров. Часто, когда особо удачный залп вражеских артиллеристов пробивал брешь в нашем каре, в нее устремлялась было конница, но всякий раз бывала отбита…

Для своей следующей атаки они подтянули несколько орудий с прислугой, которые были установлены прямо против нас и открыли почти в упор огонь картечью, пробивавшей в наших рядах целые просеки, а затем в эти зияющие дыры устремились конники. Но еще до того, как они приблизились, мы сомкнули ряды, отбросив в стороны трупы наших погибших товарищей и укрыв раненых за нашими спинами, так что вражеская кавалерия снова была вынуждена отступить. Они, однако, не предприняли больше ничего, как продолжить артиллерийский огонь, полагаясь больше на картечь».

Войска, часами выдерживавшие яростный огонь артиллерии, на который не могли ответить, проявляли невиданную отвагу. Безусловно, огромную роль играла воспитанная в них дисциплина, но мало кто в их рядах был ветераном; большинство же было едва обстрелянными солдатами, чуть больше чем недавними рекрутами.

Эндрю Барнард, командовавший первым батальоном 95-го полка, отмечал впоследствии: «Лучшими подразделениями, которые были при Ватерлоо, оказались все вторые батальоны, едва покинувшие учебный плац. Они стояли и отбивали атаки, как и обстрелянные бойцы, но было бы весьма опасно попытаться проделать ими какой-либо маневр под огнем неприятеля, как это можно было бы с ветеранами войны на Пиренейском полуострове».

Стоять в строю всю вторую половину долгого летнего дня открытыми смертоносному граду шрапнели и картечи столь противоречит современной практике войны, что нельзя не задаться вопросом: не обладали ли наши предшественники некой особой внутренней силой духа?

Пишет сержант: «…наши люди падали дюжинами при каждом залпе вражеских орудий. Примерно в это же время прямо перед нами упало большое ядро, и, пока горел его фитиль, мы могли только прикидывать в уме, сколько из нас будут убиты при взрыве. Когда же он взорвался, около семнадцати человек были убиты или ранены его осколками; на мою долю пришелся рваный кусок чугуна размером примерно с конский боб, который нашел себе место в моей левой щеке…»

Рядовой 52-го полка поведал следующее: «…я видел, как орудийный ствол был направлен на наше каре, и, когда прогремел выстрел, я успел заметить вылетевшее из него ядро, которое, казалось, несется прямо на меня. Я подумал: может, сдвинуться? Нет! Я собрал всю силу воли и остался стоять, сжимая в правой руке древко знамени. Я не знаю точно, с какой скоростью летят пушечные ядра, но, как мне кажется, прошло секунды две с того момента, как я увидел вспышку пламени из ствола до того, как ядро ударило прямо в первую шеренгу нашего каре…»

После общего наступления в конце дня позиции, которые занимали каре, можно было определить по телам убитых, лежавших рядами там, где они стояли.

«Наша дивизия, – писал Кинкейд, рядовой 95-го полка, – которая состояла из более чем пяти тысяч человек в начале сражения, постепенно уменьшилась до одиночной линии стрелков прикрытия; 27-й полк полег буквально до последнего человека, занимая позицию каре в нескольких метрах от нас».

Подсчитанные после сражения потери полка составили 478 человек из 698, бывших в нем на начало сражения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.