«Красные все равно отберут»

«Красные все равно отберут»

В хаосе отступления получение мало что стоящих денег белым подразделением даже могло лишние проблемы создать: «В первый же день мы случайно наткнулись на заведующего хозяйством дивизиона полковника Лебедева. Даже странно, что он оказался так близко к фронту… У моста постреливали, Лебедев был явно неравнодушен к стрельбе и старался от нас отделаться и уехать. Но Скорняков и я осыпали его упреками и требованиями — батарея после отступления нуждалась во всем.

— Ничего того, что вы просите, у меня тут нет. Единственно, что могу вам дать, — это денег.

Он вручил Скорнякову пачку новеньких пятисотрублевых билетов. Пачка была, очевидно, в сто штук, величиной в кирпич и ни в один карман не влезала. Кроме того, билеты в пятьсот рублей были еще крупной монетой и разменять их было очень трудно. Все же мы могли платить крестьянам за забранный фураж.

В это время стрельба усилилась, и Лебедев, даже не взявши от Скорнякова расписки, укатил. Деньги нам были ни к чему — купить ничего нельзя было. Магазины пустовали. Пачка денег никуда не влезала, и Скорняков с ней мучился. Он клал ее в переметные сумы седла, но тогда не мог отойти от лошади. На ночлеге он клал пачку под подушку, забывал ее при выступлении и мчался в хату за пачкой. Наконец он отдал ее мне. Я отказался:

— Нет, избавьте, ненавижу чужие деньги.

— Возьмите, кроме шуток, я больше не могу с этими треклятыми деньгами. Ни к чему они нам не служат, а тревог с ними масса. Я вам приказываю их взять.

Настала моя очередь мучиться. В хате клал их на подоконник за занавеску. Как-то выступили. Начался бой, и вдруг я хватился денег. Нету, оставил в хате. Стремглав я поскакал туда. Ворвался в хату, уже занятую какой-то частью, прямо к окну и… вздох облегчения. Деньги лежат себе.

— А мы-то тут уже минут двадцать, — сказали солдаты. — Прозевали миллионы.

После этого я сказал Скорнякову, что больше не могу нянчить эти проклятые деньги. А то сбегу и унесу их. Мы решили раздать в счет жалованья всем солдатам и офицерам по билету и сохранить остаток, который мог уже влезть в карман к Скорнякову, для нужд батареи. Так и сделали и вздохнули с облегчением. Солдаты же стали играть в карты и ссориться. В общем, деньги принесли нам одни неприятности…

Скорняков передал мне деньги, оставшиеся от знаменитой пачки. Покупка фуража происходит следующим образом: обращаюсь к хмурому казаку:

— Мне нужно сена и ячменя для батареи.

— Нема ячменя.

— Слушай, я заплачу деньги. Если же ты откажешь, то будем сами искать и тогда ничего не заплатим.

Казак видит, что мне не до шуток, после некоторых колебаний он соглашается продать. Красные же все равно все отберут».

Конечно, казаку логично было взять деньги, как бы мало они ни стоили. Либо белые ячмень найдут и ничего не заплатят, либо красные все равно отберут. Ячмень всем нужен. По такой же схеме при отступлении можно было не только лошадей, но и личный состав питанием обеспечить:

«Мы собирались отступить на новую позицию. Полковник Шапиловский позвал меня.

— Поручик Мамонтов, я даю вам приказание найти еды для батареи. Мы голодаем.

— Слушаюсь, господин полковник, но скажите, где я должен ее искать?

Жестом руки я указал на пустынную равнину.

— Это ваше дело. Купите, украдите, ограбьте, делайте что хотите, но достаньте нам еды. Вот все деньги, которыми располагает батарея. Тут двести тысяч. При обесценении денег это немного, но больше у меня нет. Идите и не возвращайтесь без еды. Это приказание.

Это была трудная миссия. Я сел на Андромаху, взял двух солдат с собой и отправился, сам не зная куда. Как богатырь в старой былине. Немного дальше был довольно большой хутор. На дворе расположились кавалеристы. Я обратился к хозяину хутора. Он безнадежно махнул рукой:

— Вы же видите, что творится!

Я видел и понимал. Но вдруг я увидел громадную свинью.

— Продай мне свинью. Все равно ее у тебя заберут, а я дам тебе деньги.

— Не хочу я ваших денег. Они больше не имеют цены. Это единственная свинья, которая у меня осталась.

— Посмотри, свинья ранена, она все равно сдохнет.

Свинья была действительно ранена пулей, но очень легко.

Я нарочно преувеличивал.

— Нет, нет. Не хочу.

Ситуация была нелегкой. Что тут поделаешь? В этот критический момент я получил помощь… от красных. Да. Они стали обстреливать хутор шрапнелью. Я заметил, что крестьянин обалдел от страха. Нарочно я еще увеличил его панику. Мы-то на шрапнели едва реагировали, так привыкли.

— Ты видишь, что все пропало! По крайней мере, ты сохранишь деньги.

И почти насильно я втиснул пачку денег ему в руку.

Теперь я стал владельцем свиньи. Но нужно было еще ее взять и охранить от притязаний кавалеристов. Это вовсе не было просто. Свинья очень резво бегала. Я попросил у кавалериста одолжить мне винтовку, чтобы пристрелить свинью, и промазал в двух шагах. Свинья от меня, я за ней, кавалерист за мной, чтобы отобрать винтовку. Потому что пули начали свистеть кругом и наши отходили. Надо было торопиться.

Кавалерист взял свою винтовку и пристрелил свинью. Один из моих солдат перерубил ее шашкой надвое, потому что поднять ее целиком было бы невозможно — она была громадная.

Я послал одного из моих людей за повозкой, но было уже слишком поздно. Мимо хутора уже шли рысью последние повозки, и пули зачастили. Неужели бросим свинью? По счастью, я увидал удиравшую нашу дивизионную кухню. Я вскочил на Андромаху и погнался за ней. На мое приказание остановиться и заворачивать повар не реагировал и продолжал нахлестывать. Тогда я вытащил револьвер, и это сразу помогло. Я привел кухню к свинье, и общими усилиями мы ее погрузили и удрали почти самыми последними. Уже закрывали колючую проволоку рогатинами. Мы отыскали батарею. Я поставил своих двух людей сторожить свинью, а сам явился к Шапиловскому.

— Господин полковник, я нашел свинью.

— Какого размера?

— Громадная.

— Браво. Я же знал, что вы достанете. Хватит и для конно-горной?

— Вполне.

— Возьмите людей, чтобы они охраняли кухню, пока она сварит суп, а то разворуют мясо. Все одичали от голода.

Я расположил кордон охраны вокруг кухни с приказанием не допускать никого до мяса, даже командира батареи… Сам же нарушил свое приказание и отрезал кусок мяса. Взял немного муки и стреляную гильзу от орудия.

Случайно я встретил гимназического товарища брата, Герасимова. Он был офицером в тяжелой батарее. Мы отошли в сторону. Я замесил муку со снегом и засунул тесто в гильзу. Обложил ее сухой травой и зажег. Получилось плохо пропеченное тесто. Сгоревший порох гильзы служил солью. А мясо жарили на вертеле. Это была роскошная еда. Все ведь относительно»[91].

Деньги спрятать достаточно просто. Наверное, в этом одна из причин того, что бумажные деньги в условиях Гражданской войны еще что-то значили. Их населению было легче спрятать, легче сохранить, чем скот, продовольствие, фураж или мануфактуру.

Казалось, что Гражданская война на Юге России заканчивается полным поражением белых. В такой ситуации Деникин ушел в отставку, сдав командование генерал-лейтенанту П.Н. Врангелю, и покинул Россию. Но неожиданно для всех выяснилось, что борьба еще далеко не окончена. Относительно небольшими силами генерал Я.А. Слащев сумел остановить наступление красных на Крым.

Надо отметить, что белые войска, отходившие в Крым, по воспоминаниям самого Слащева, зимой 1920 года находились в таком же состоянии упадка боевого духа и дисциплины, что и основные силы белых, отходящие на Новороссийск:

«Относительно идеологии этих частей можно сказать мало определенного. Чувствовалась полная неустойчивость. Солдатская масса была индифферентна, низшее офицерство было развращено во время Гражданской войны своими начальниками и, не имея точного определенного лозунга, за которым шли бы массы, колебалось; удерживал это офицерство в Добровольческой армии лишь страх перед репрессиями красных. Недоверие к высшему командному составу росло — грабежи и кутежи лиц этого состава с бросанием огромных сумм были у всех на виду, и младший командный состав пошел по стопам старшего и тоже стал собирать дары от “благодарного населения”, внося еще большую разруху и еще больше озлобляя население. Богатое казачество, пострадавшее материально в 1918 г., пожелало пополнить свои убытки и отправляло вагонами награбленное имущество в свои станицы и туда же гнало лошадей табунами. Дело дошло до того, что казачьей части нельзя было спешиться для боя, потому что ни один казак не хотел оставить сзади свою лошадь с седлом, к которому были приторочены его сумы, где, очевидно, лежало достаточное количество ценностей…

Само собою понятно, что все то, что я говорил об общем состоянии “Юга России”, относилось полностью и к Крыму, но этого мало: тут имели место и специальные обстоятельства.

Дело в том, что несмотря на то что на Крым шла всего одна железная дорога, несмотря на то что в Крым было указано отходить только 3-му армейскому корпусу, а почти все силы группировались на фланги: Добровольческая армия, донцы, кубанцы — на Кавказ и главноначальствующих Киева и Одессы — на Одессу, масса отдельных людей и отдельных частей в составе отдельных людей, в особенности хозяйственных частей, потекла в Крым. Единственным важным для меня приобретением среди беглецов были восемь, хотя и испорченных, бронепоездов и 6 танков (3 тяжелых и 3 легких).

Вся ватага беглецов буквально запрудила Крым, рассеялась по деревням, грабя их. В этом отношении приходилось поражаться, что делалось в частях Добровольческой армии. Части по 3–5 месяцев не получали содержания, между тем как из Ставки оно выдавалось, потому что мой корпус, а перед тем дивизия его получали вовремя, а она вовсе не была в фаворе.

Из-за этого произошел любопытный случай. Рядом с бегущими вдоль полотна частями по полотну в поездах бежали казначейства. Узнав, что беглецы не только не получали за 3–5 месяцев жалованья, но не имеют и авансов для довольствия, я приказал задержать казначейства, сдать деньги в джанкойское казначейство, а последнему удовлетворить беженцев. Чтобы сократить процедуру операций, я приказал выдать именно авансы, а ведомости и оправдательные документы требовать потом. Казначеи долго не соглашались на такое беззаконие: как можно перенести из одной графы в другую цифры и удовлетворить части авансами без формальной требовательности ведомости, а только по ассигновке части?! А толкать людей на грабеж или голодную смерть можно. За такое распоряжение я получил выговор от Деникина.

Так или иначе Крым был наводнен шайками голодных людей, которые жили на средства населения и грабили его. Учета не было никакого, паника была полная. Каждый мечтал только о том, чтобы побольше награбить и сесть на судно или раствориться среди незнакомого населения…

В конце января и в начале февраля наступили 20-градусные морозы, и Сиваш вопреки уверениям статистиков сделал то, чего ему, как крайне соленому озеру, по штату не полагалось, — он замерз. Этот вопрос меня сильно беспокоил. Каждую ночь я приказывал провозить на лед Сиваша две подводы, связанные вместе общим весом в 45 пудов, и они стали проезжать по льду, как по сухому месту. Это мое действие было моими “друзьями” всех степеней освещено так: “После случайной победы Слащев допивается в своем штабе до того, что заставляет катать себя ночью по Сивашу в телегах, не давая спать солдатам”. Когда это распространяли сторонники большевиков, я это понимал — они-то отлично знали, зачем я это делаю, — мы тогда были врагами. Но когда это говорили наши “беспросветные” (у генералов нет просвета на погонах), не понимая, что большая разница: вторгнутся ли красные в Крым через лед сразу с артиллерией или без нее, — это уже было признаком либо слишком большой злобы либо глупости…

Тюп-Джанкой, как голый полуостров, выдвинутый вперед, обходимый по льду с Арабатской стрелки и не дававший в морозы возможности жить крупным частям, как моим, так и противника, меня мало беспокоил. Поэтому там стояли 4 крепостных орудия старого образца с пороховыми снарядами, стрелявшими на три версты (то же, что и на Перекопе).

Из войсковых частей я туда направил чеченцев, потому что, стоя, как конница, в тылу, они так грабили, что не было никакого сладу. Я их и законопатил на Тюп-Джанкой. Там жило только несколько татар, тоже мусульман и страшно бедных, так что некого было грабить. Для успокоения нервов генерала Ревишина, командовавшего горцами, я придал туда, правда скрепя сердце, потому что артиллерии было мало, еще 2 легких орудия.

Великолепные грабители в тылу, эти горцы налет красных в начале февраля на Тюп-Джанкой великолепно проспали, а потом столь же великолепно разбежались, бросив все шесть орудий. Красных было так мало, что двинутая мною контратака их даже не застала, а нашла только провалившиеся во льду орудия. Мне особенно было жалко двух легких: замки и панорамы были унесены красными и остались трупы орудий.

После этого и предыдущих грабежей мы с Ревишиным стали врагами. До боя он на все мои заявления о грабежах возражал, что грабежи не доказаны и что в бою горцы спасут все, причем ссылался на авторитеты, до Лермонтова включительно. Я же сам был на Кавказе и знаю, что они способны лихо грабить, а чуть что — бежать. Не имея никакой веры в горцев, я при своем приезде в Крым приказал их расформировать и отправить на Кавказ на пополнение своих частей, за что мне был нагоняй от Деникина (видно, по протекции Ревишина) с приказом держать их отдельной частью»[92].

Но войска Крымского корпуса Слащева на Перекопе сражались с поразительным упорством. Красные, 23 января 1920 года атакуя Перекоп, практически захватили его укрепления, но контратакой сил Слащова были отброшены. 28 января штурм повторился с тем же результатом. 5 февраля 1920 года красные штурмовали Крым уже через лед замерзшего Сиваша. И этот штурм был отбит. 24 февраля красные прорвались через Чонгарскую переправу, но были также отброшены.

8 марта 1920 года ударная группа 13-й и 14-й Советских армий взяла Перекоп, но у Юшуньских укреплений была разбита и изгнана с перешейка, с большими потерями среди наступающих. После этого советское командование временно отказалось от новых попыток штурма.

26–27 марта 1920 остатки Добровольческой армии были эвакуированы из Новороссийска в Крым, где стали частью Русской Армии генерала барона П.Н. Врангеля.

В условиях из рук вон плохо налаженной эвакуации из Новороссийска в Крым процесс самостоятельной организации снабжения частей и торгового обмена развивался усиленно: «Новороссийск… При одном имени содрогаюсь. Громадная бухта, цементный завод, горы без всякой растительности и сильный ветер норд-ост. Все серо — цвета цемента.

В этом порту Черного моря закончилось наше отступление от Орла через весь юг Европейской России. Уже давно было известно, что наши войска могут эвакуироваться только из этого порта на Кавказе, чтобы переехать в Крым, который еще держался. Остальная Россия была для нас потеряна…

Необъятные пристани были буквально забиты повозками, лошадьми и людьми. Пробраться к пароходам было немыслимо. Никто не распоряжался. Пароходы, насколько можно было видеть издали, были набиты людьми впритык. Мы были сильно обеспокоены.

Проезжая мимо горящих ангаров за бетонной стеной, я решил посмотреть, что там. Было место, где люди влезали через стену и возвращались с пакетами. Я отдал Астафьеву держать Дуру и полез за другими. Там были составы вагонов. В одном из первых вагонов было английское обмундирование. В это время раздались орудийные выстрелы. Нас, мародеров, охватила паника. Я схватил пачку английских штанов и полез обратно. На стене толкались, и я едва не выпустил своей добычи. Оказалось, что самое большое английское судно, “Император оф Индия”, стреляло из бухты в направлении Тоннельной, за 18 верст. Стреляло самыми большими орудиями, вероятно шестнадцатидюймовыми. Разрывы были едва слышны. Мы тут же скинули свои старые и вшивые штаны и надели новые. Остальные я раздал людям своего орудия.

Я пошел к Шапиловскому, где застал Колзакова и других полковников. Я рассказал, что мы видели в порту.

— Пароходы переполнены, места больше нет. Никто не распоряжается. Если мы хотим сесть на транспорты, то должны рассчитывать только на самих себя, и действовать нужно немедленно. Если мы будем дожидаться распоряжений, мы рискуем остаться у красных.

Мои слова явно обеспокоили полковников, чем я остался доволен. Теперь они что-то предпримут, а не будут сидеть сложа руки и ждать, чтобы кто-то взял их и посадил на пароход.

Питались мы консервами “корнед-биф”, которые кто-то достал так же, как я штаны. Запивали чудным вином, взятым в Абрау-Дюрсо. Интендантство ничего для нашего прихода не приготовило. Оно все бросило и удрало на пароходы. Вот такими тунеядцами и наполнились транспорты. А нам, армии, места нет!..

“Аю-Даг” шел медленно, подошли к порту Феодосии. Мы были в Крыму.

— Стойте неподвижно! — крикнул капитан. — Не наваливайтесь на один борт. Когда причалим, не бросайтесь, как бараны, а сходите потихоньку. Пароход может опрокинуться даже у пристани. Трюм у нас не нагружен.

Все обошлось благополучно, и мы очутились на пристани.

Меня охватила радость: спасен! Жив! Вот это повезло! Я стал смеяться, петь и почти плясать. Мы слишком долго шли локоть к локтю со смертью, причем все преимущества были на ее стороне. И наконец мы на какое-то время были в безопасности. Бе-зо-пас-но-сти, поймите это! Это может оценить только человек, вышедший из долгой смертельной опасности.

Очень хотелось есть. Мы ничего не ели и не пили в течение двух дней. И это было наше счастье, потому что из-за тесноты на пароходе справлять натуральные потребности было невозможно. Я пошел искать съедобного. Не нашел, но увидел, как казак открыл какую-то банку, высыпал на ладонь белый порошок и взял в рот. Казака перекосило, и он стал плеваться. Я взглянул на этикетку: сахарин. Тотчас же купил литровую банку за 200 рублей и позднее в Керчи продал ее за двадцать тысяч, причем вся батарея пользовалась сахарином…

В Керчи мы нашли наш обоз и хорошо расположились на квартирах. У пролива был бульвар с рестораном. Когда бывали деньги (нечасто), ходили туда, но обычно питались супом из бычков, который вскоре осточертел. Иногда покупали на рынке корзину копченых сельдей. Это было так вкусно, что корзинку съедали враз. Рыбаки рассказывали об обилии рыбы. Иногда весло не падало, воткнутое в стаю проходящей рыбы. Можно было ее черпать ведром»[93].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.