АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ЧАЯНОВ

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ЧАЯНОВ

Родился 17 (29) января 1888 года в Москве.

Детские годы провел в бывшей Огородной слободе.

Прекрасное домашнее воспитание, знание основных европейских языков.

В частном реальном училище К. П. Воскресенского – на Мясницкой – начал писать, по крайней мере, известно, что там юный Чаянов сочинил пьесу. В 1906 году – Петровская академия, только что переименованная в Московский сельскохозяйственный институт. Благодаря достойным учителям (профессора А. Ф. Фортунатов и Н. Н. Худяков, академик Д. Н. Прянишников), научные интересы А. В. Чаянова определились рано и навсегда – общественная агрономия.

Так же рано определились его интересы в искусстве.

«Московские собрания картин сто лет назад» (1917), «История Миюсской площади» (1918), «Среди коллекционеров» (1920), «Петровско-Разумовское в его прошлом и настоящем» (1925), «Самая западная гравюра (1926) – эти искусствоведческие работы были выполнены А. В. Чаяновым параллельно его основной деятельности – научной. П. Эттингер в 1924 году (в обзоре „О мелочах гравюры“) сообщал: „Профессор А. В. Чаянов, ради отдыха от научных занятий занявшийся гравюрой по дереву, в прошлом году из Гейдельберга прислал от руки раскрашенную своеобразную ксилографию, оповещавшую о появлении на свет его сына Никиты“.

Сам Чаянов никогда не забывал эти годы. «Ему (герою утопии «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии, – Г.П.), вспомнилось, как с замиранием сердца он, будучи первокурсником-юристом, много лет тому назад купил вот здесь, направо, у букиниста Николаева «Азбуку социальных наук» Флеровского, как три года спустя положил начало своему иконному собранию, найдя у Елисея Силина Новгородского Спаса, и те многие и долгие часы, когда с горящими глазами прозелита рылся он в рукописных и книжных сокровищах Шибановского антиквариата – там, где теперь при тусклом свете фонаря можно было прочесть краткую надпись «Главбум».

В 1912 году Чаянов издал стихотворную «Лелину книжку».

«Сегодня, милая Альвина, Жасмина отцветает куст, На завтрак с молоком малина Припасена для ваших уст…»

Валерий Брюсов отозвался о книжке пренебрежительно.

В 1918 году в небольшом частном издательстве появилась «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.» – «романтическая повесть, написанная ботаником X. и иллюстрированная антропологом А.», как было указано в подзаголовке.

«Московский архитектор М., строитель одного из наиболее посещаемых московских кафе, известный в московских кругах более всего событиями своей личной жизни в стиле мемуаров Казановы, – однажды, проходя мимо кофейной Тверского бульвара, почувствовал, что он уже стар…»

Впрочем, такое внезапное тревожное ощущение старости не помешало герою испытать самое странное, но самое настоящее чувство, даже страсть – к восковой кукле, показанной директором-распорядителем фирмы «Папенгут и сын» в Париже в Цирк де Пари, и в Лондоне – в Пикадилли-Музик-Холл. В поисках предмета своей любви – колдовской рыжеволосой Афродиты (одной из двух сросшихся бедрами сестер-близнецов Генрихсон) архитектор проводит много времени в разъездах, даже забывает любимые домашние стены. «Ему не хотелось возвращаться домой, не хотелось снова видеть кресла красного дерева, елисаветинский диван, с которым связано столько имен и подвигов любви, ставших теперь ненужными; гобеленов, эротических рисунков уже безумного Врубеля, с таким восторгом купленных когда-то, фарфора и новгородских икон, словом, всего, что радовало и согревало жизнь…»

В конце концов, архитектор М. находит близняшек.

После революции А. В. Чаянов преподает в Сельхозинституте и в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова, создает самостоятельный Научно-исследовательский институт сельскохозяйственной экономии, возглавляет его, занимает руководящие посты в российской кооперации – в Центросоюзе, является членом коллегии Наркомата земледелия, представителем его в Госплане. Кстати, повесть «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (подписанная псевдонимом – Ив. Кремнев) появилась в 1920 году уже не в частном (как все другие книги Чаянова), а в государственном издательстве. Предисловие к «крестьянской утопии» написал Вацлав Воровский, а книгу к печати (такие ходили слухи) рекомендовал сам Ленин. В общем, такое могло быть: вождь победившей революции не раз ссылался на научные труды Чаянова о кооперативном движении.

«Кремнев, – (герой утопии, – Г.П.) – подошел к большому рабочему столу, сделанному из чего-то вроде плотной пробки, и с надеждой стал рассматривать разбросанные по столу книги. Это были 5-й том «Практики социализма» В. Шера, «Ренессанс кринолина, опыт изучения современной моды», два тома Рязанова «От коммунизма к идеализму», 38-е издание мемуаров Е. Кусковой, великолепное издание «Медного всадника», брошюра «О трансформации В-энергии», и, наконец, его рука, дрожа от волнения, взяла номер свежей газеты. Волнуясь, Кремнев развернул небольшой лист. На заголовке стояла дата 23 часа вечера 5 сентября 1984 года».

Этот год позже вошел в название знаменитой антиутопии Оруэлла.

После долгого рабочего дня, после долгого утомительного митинга в Политехническом, где звучали удивительные, даже с точки зрения того времени, лозунги («Разрушая семейный очаг, мы тем наносим последний удар буржуазному строю!» – «Наш декрет, запрещающий домашнее питание, выбрасывает из нашего бытия радостный яд буржуазной семьи и до скончания веков укрепляет социалистическое начало». – «Семейный уют порождает собственнические желания, радость хозяйчика скрывает в себе семена капитализма»), Алексей Кремнев, уснув, оказывается вдруг в совсем другом – в далеком будущем мире. Там он с первых секунд очарован некоей женщиной – «ее почти классической головой, идеально посаженной на крепкой сильной шее, широкими плечами и полной грудью, поднимавшей с каждым дыханием ворот рубашки». Очень много и интересно юная Параскева рассказывает внимательному герою об искусстве – о старом Брейгеле, Ван Гоге, о старике Рыбникове, о великолепном Ладонове. «Из ее слов Кремнев понял, что после живописи эпохи великой революции, ознаменованной футуризмом и крайним разложением старых традиций, наступил период барокко-футуризма, футуризма укрощенного и сладостного. Затем, как реакция, как солнечный день после грозы, на первое место выдвинулась жажда мастерства; в моду начали входить болонцы, примитивисты были как-то сразу забыты, и залы музеев с картинами Мемлинга, Фра Беато, Боттичелли и Кранаха почти не находили себе посетителей. Однако, подчиняясь кругу времени и не опуская своей высоты, мастерство постепенно получило декоративный наклон и создало монументальные полотна и фрески эпохи варваринского заговора, бурной полосой прошла эпоха натюрморта и голубой гаммы, затем властителем мировых помыслов сделались суздальские фрески XII века и наступило царство реализма с Питером Брейгелем, как кумиром…»

Крестьянская основа утопии Чаянова не могла не удивлять: лидеры реальной, победившей в России революции изначально ориентировались на пролетариат, считая крестьянство слоем вредным, консервативным. По Кремневу, обладателю трудовой книжки № 37413, крестьянское правительство будущей России давным-давно ликвидировало все города. Даже на месте Москвы «…пропали каменные громады, когда-то застилавшие горизонт, отсутствовали целые архитектурные группы, не было на своем месте дома Нирензее. Зато все кругом утопало в садах. Раскидистые купы деревьев заливали собою все пространство почти до самого Кремля, оставляя одинокие острова архитектурных групп. Улицы-аллеи пересекали зеленое, уже желтеющее море. По ним живым потоком лились струи пешеходов, авто, экипажей. Все дышало какой-то отчетливой свежестью, уверенной бодростью» Национальной игрой, указывает герой, стала игра в бабки. Что же касается основ крестьянского строя, то заложены они были путем весьма удачных переговоров Ленина, Керенского и Милюкова. Это их умами построена величественная социалистическая крестьянская республика. Это им поставлен грандиозный памятник – колонна из пушечных жерл, увитых металлической лентой, украшенная сложным барельефом. Среди фигур этого барельефа – Рыков, Коновалов, Прокопович, стоящие у наковальни, Середа и Маслов, занятые посевом. – «Да послушайте, Никифор Алексеевич, – обратился Кремнев к своему спутнику, – ведь эти люди вовсе не образовывали в своей жизни таких мирных групп!» – «Ну, для нас в исторической перспективе они просто сотоварищи по одной революционной работе, и поверьте, что теперешний москвич не очень-то помнит, какая между ними была разница!»

Оказывается, в 1934 году (повесть, напомню, вышла в свет в 1920 году) крестьянское правительство некоего Митрофанова провело на всеобщем съезде Советов декрет, по которому все города с населением свыше 20 000 жителей необходимо было срочно снести – как рассадник умственной лени и социальной заразы. Поставленную задачу выполнили в десять лет, Москву перепланировали в сплошные сады, к 1944 году она окончательно оформилась. «Теперь, однако, крестьянский режим настолько окреп, что священный для нас декрет уже не соблюдается с прежней пуританской строгостью. Население Москвы нарастает настолько сильно, что наши муниципалы для соблюдения буквы закона считают за Москву только территорию древнего Белого города, т. е. черту бульваров дореволюционной эпохи».

Что же касается истории, то «…мировое единство социалистической системы держалось недолго и центробежные социальные силы весьма скоро разорвали царившее согласие. Идея военного реванша не могла быть вытравлена из германской души никакими догматами социализма, и по пустяшному поводу раздела угля Сарского бассейна немецкие профессиональные союзы принудили своего президента Радека мобилизовать немецких металлистов и углекопов и занять Сарский бассейн силой впредь до разрешения вопроса съездом Мирсовнархоза. Европа снова распалась на составные части. Постройка мирового единства рухнула, и началась кровопролитная война, во время которой во Франции старику Эрве удалось провести социальный переворот и установить олигархию ответственных советских работников. После шести месяцев кровопролития совместными усилиями Америки и Скандинавского объединения мир был восстановлен, но ценою разделения мира на пять замкнутых народнохозяйственных систем – немецкой, англо-французской, америко-австралийской, японо-китайской и русской. Каждая изолированная система получила различные куски территории во всех климатах, достаточные для законченного построения народнохозяйственной жизни, и в дальнейшем, сохраняя культурное общение, зажила весьма различной по укладу политической и хозяйственной жизнью. В Англо-Франции весьма скоро олигархия советских служащих выродилась в капиталистический режим, Америка, вернувшись к парламентаризму, в некоторой части денационализировала свое производство, сохраняя, однако, в основе государственное хозяйство в земледелии, Японо-Китай быстро вернулся политически к монархизму, сохранив своеобразные формы социализма в народном хозяйстве, одна только Германия в полной неприкосновенности донесла режим двадцатых годов.

История же России представлялась в следующем виде. Свято храня советский строй, она не могла до конца национализировать земледелие. Крестьянство, представлявшее собой огромный социальный массив, туго поддавалась коммунизации, и через пять-шесть лет после прекращения гражданской войны крестьянские группы стали получать внушительное влияние как в местных Советах, так и в В.Ц.И.К. Их сила значительно расшатывалась соглашательской политикой пяти эсеровских партий, которые не раз ослабляли влияние чисто классовых крестьянских объединений. В течение десяти лет на съездах Советов ни одно течение не имело устойчивого большинства, и власть фактически принадлежала двум коммунистическим фракциям, всегда умеющим в критические моменты сговориться и бросить рабочие массы на внушительные уличные демонстрации. Однако конфликт, возникший между ними по поводу декрета о принудительном введении методов «евгеники», создал положение, при котором правые коммунисты остались победителями ценою установления коалиционного правительства и видоизменения конституции уравнением силы квоты крестьян и горожан. Перевыборы Советов дали новый съезд Советов с абсолютным перевесом чисто классовых крестьянских группировок, и с 1932 года крестьянское большинство постоянно пребывает в В.Ц.И.К. и съездах, и режим путем медленной эволюции становится все более и более крестьянским. Однако двойственная политика эсеровских интеллигентских кругов и метод уличных демонстраций и восстаний не раз колеблет основы советской конституции и заставляет крестьянских вождей держаться коалиции при организации Совнаркома, чему способствовали неоднократные попытки революционного переворота со стороны некоторых городских элементов. В 1934 году после восстания, имевшего целью установление интеллигентской олигархии наподобие французской, поддержанного из тактических соображений металлистами и текстилями, Митрофанов организует впервые чисто классовый крестьянский Совнарком и проводит декрет через съезд Советов об уничтожении городов. Восстание Варварина 1937 года было последней вспышкой политической роли городов, после чего они растворяются в крестьянском море…»

Многое удивляет героя в новом мире.

Скажем, искусственный подбор талантливых жизней.

«Прошлые эпохи не знали научно человеческой жизни, они не пытались даже сложить учение о ее нормальном развитии, о ее патологии, мы не знали болезней в биографиях людей, не имели понятия о диагнозе и терапии неудавшихся жизней. Люди, имевшие слабые запасы потенциальной энергии, часто сгорали, как свечки, и гибли под тяжестью обстоятельств, личности колоссальной силы не использовали десятой доли своей энергии. Теперь мы знаем морфологию и динамику человеческой жизни, знаем, как можно развить из человека все заложенные в него силы. Особые общества, многолюдные и мощные, включают в круг своего наблюдения миллионы людей, и будьте уверены, что теперь не может затеряться ни один талант, ни одна человеческая возможность не улетит в царство забвения…»

«Но разве это не ужас! – восклицает потрясенный Кремнев. – Это тирания выше всех тираний! Ваши общества, воскрешающие немецких антропософов и французских франкмасонов, стоят любого государственного террора. Действительно, зачем вам государство, раз весь ваш строй есть не более как утонченная олигархия двух десятков умнейших честолюбцев!» И дальше: «Вы-то, все это сознающие, вы, главковерхи духовной жизни и общественности, кто вы: авгуры или фанатики долга? какими идеями стимулировалась ваша работа над созданием сего крестьянского эдема?» – «Несчастный вы человек! – отвечает собеседник Кремнева. – Чем стимулируется наша работа и тысячи нам подобных? Спросите Скрябина, что стимулировало его к созданию „Прометея“, что заставило Рембрандта создать его сказочные видения! Искры Прометеева огня творчества!.. Вы хотите знать, кто мы – авгуры или фанатики долга? Ни те и ни другие – мы люди искусства… Да и вообще мы считаем государство одним из устарелых приемов организации социальной жизни, и 9/10 нашей работы производится методами общественными, именно они характерны для нашего режима: различные общества, кооперативы, съезды, лиги, газеты, другие органы общественного мнения, академии и, наконец, клубы – вот та социальная ткань, из которой слагается жизнь нашего народа как такового…»

Позже эти литературные споры припомнят А. А. Чаянову следователи НКВД.

Но до своего ареста он выпустит еще несколько книг: «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» (1922), «Венецианское зеркало, или Удивительные похождения стеклянного человека» (1923), «Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина» (1924) и, наконец, повесть «Юлия, или Встречи на Новодевичьем» (1928). Все указанные книги подписаны псевдонимом ботаник X, а иллюстрировали их то фитопатолог У, то какой-то Алексей Кравченко, то книжка оставалась «никем не иллюстрированная».

Сейчас можно представить, с каким чувством вчитывался Михаил Булгаков, автор «Мастера и Маргариты», в страницы повести А. В. Чаянова «Венедиктов» (экземпляр книжки обнаружен в личной библиотеке Булгакова). «Проходя по московским улицам, посещая театры и кондитерские, я чувствовал в городе чье-то несомненное жуткое и значительное присутствие. Это ощущение то слабело, то усиливалось необычайно, вызывая холодный пот на моем лбу и дрожь в кистях рук, – мне казалось что кто-то смотрит на меня и готовится взять меня за руку…» – (Не правда ли, напоминает атмосферу романа «Мастер и Маргарита»? – Г.П.) – «Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков! – сказал Петр Петрович (одному из героев повести, однофамильцу знаменитого писателя, – Г.П.) , протягивая мне бокал. – Сам Гавриил не мог бы принести мне вести более радостной, чем ты! Эх! если бы ты мог что-нибудь понимать, Булгаков! Душа освобожденная, сбросившая цепи, любит меня!»

И далее, все более хмелея: «Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков!»

И еще дальше: «Я – царь! А ты червь предо мною, Булгаков! Плачь, говорю тебе! Смейся, рабская душа!» И, наконец, совсем ужасное: «Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя; чем больше власти, тем больше тоски».

Во второй половине двадцатых годов в СССР началось настоящее силовое давление на ученых-аграрников. Страна требовала хлеба, а ученые не могли его дать вот так сразу. Менялись кадры, выискивали вредителей. В 1928 году А. В. Чаянов был убран с поста директора основанного им института. Само заведение преобразовали в Научно-исследовательский институт крупного социалистического хозяйства. Правда, ученый остался членом коллегии: он вовремя покаялся в предполагаемых ошибках, он признал главными совхозные, а не проповедываемые им кооперативные формы землепользования, даже подготовил рукопись «Организация крупного хозяйства эпохи социалистической реконструкции земледелия».

Но спасти его ничто уже не могло.

В декабре 1929 года на конференции аграрников-марксистов в Москве выступил Сталин. В докладе «К вопросам аграрной политики в СССР» теорию «устойчивости» мелкокрестьянского хозяйства он назвал теорией предрассудков. По словам Сталина выходило, что «у нас нет частной собственности на землю, у нас нет и той рабской приверженности крестьянина к клочку земли, которая имеется на Западе. А это обстоятельство не может не облегчать перехода мелкокрестьянского хозяйства на рельсы колхозов». И далее: «Почему же этот новый аргумент не используется в достаточной мере нашими теоретиками аграрниками в их борьбе против всех и всяческих буржуазных теорий?» И еще: «Почему антинаучные теории „советских“ экономистов типа Чаянова должны иметь свободное хождение в нашей печати?»

А. В. Чаянов был обвинен в принадлежности к Трудовой крестьянской партии.

Конечно, в природе такая партия никогда не существовала. Разрабатывая дело, следователи НКВД усмотрели некую связь между когда-то придуманной писателем трудовой крестьянской партией и реальной Промпартией, по делу которой А. В. Чаянов был арестован. В «Путешествии моего брата Алексея» ТКП выглядела вполне разумной организацией, защищавшей крестьянина-середняка, но это была именно придуманная, чисто литературная партия. Тем не менее, А. В. Чаянову вменили ее в вину. А арестовали Чаянова прямо на президиуме ВАСХНИЛ вместе с профессорами Н. Д. Кондратьевым, А. Н. Мининым, Н. П. Макаровым, А. А. Рыбниковым.

Жена писателя вспоминала: «Его забрали 21 июля 1930 г. на работе в тот момент, когда он подготовлял материал Зернотреста к XV Партсъезду. И хотя, вследствие травли, которой он подвергался последний год, у него сильно сдала, больная и в спокойном состоянии, нервная система, вместо требуемого отдыха он с неослабевающей энергией и преданностью продолжал свою работу.

О том, что происходило в тюрьме, я могу рассказать только с его слов. Ему было предъявлено обвинение в принадлежности к «трудовой крестьянской партии», о которой не имел ни малейшего понятия. Так он и говорил, пока за допросы не принялся Агранов (известный в органах чекист, умевший дружить с писателями, – Г.П.). Допросы вначале были очень мягкие, «дружественные», иезуитские. Агранов приносил книги из своей библиотеки, потом просил меня передать ему книги из дома, говоря мне, что Чаянов не может жить без книг, разрешил продовольственные передачи и свидания, а потом, когда я уходила, он, пользуясь духовным потрясением Чаянова, тут же устраивал ему очередной допрос.

Принимая «расположение» Агранова к нему за чистую монету, Чаянов дружески объяснял ему, что ни к какой партии он не принадлежал, никаких контрреволюционных действий не предпринимал. Тогда Агранов начал ему показывать одно за другим тринадцать показаний его товарищей против него. Я не знаю подробностей обвинения. Знаю только, что кроме обвинения в ТКП повторялась клевета, которую он, опираясь на факты, опроверг будучи еще на воле.

Показания, переданные ему Аграновым, повергли Чаянова в полное отчаяние – ведь на него клеветали люди, которые его знали и которых он знал близко и много лет. Но все же он еще сопротивлялся. Тогда Агранов его спросил: «Александр Васильевич, есть ли у вас кто-нибудь из товарищей, который, по вашему мнению, не способен солгать?» Чаянов ответил, что есть, и указал на проф. эконом. географии А. А. Рыбникова. Тогда Агранов вынимает из ящика стола показания Рыбникова и дает прочитать Чаянову. Это было последней каплей, которая подточила сопротивление Чаянова. Он начал, как и все другие, писать то, что сочинял Агранов. Так он в свою очередь оговорил и себя.

Когда взамен оставшегося года (он был приговорен к 5 годам тюрьмы) его сослали на 3 года в Алма-Ата, и я приехала к нему туда, он мне рассказал все это.

Будучи аспиранткой в Третьяковской галерее, я проходила там аспирантскую практику, и как-то в ее залах я встретила А. А. Рыбникова. Он подошел ко мне и сказал, что давно хотел меня повидать, чтобы рассказать о своем предательстве, но что у него не хватило на это гражданского мужества. Что он не может себе объяснить, как это случилось, но он оболгал такого честного и чистого человека, как Чаянов. Что на следующий же день он написал на имя следователя опровержение своим показаниям, но, по-видимому, это объяснение не было приобщено к делу. (Об этом я писала тов. Вышинскому в 1937 г. Мое заявление, по-видимому, где-то хранится). Чтобы понять цену показаниям Рыбникова можно только прибавить, что он сразу после приговора был переведен в лечебницу Кащенко, там признан психически больным и отдан на руки жене.

Проф. Фабрикант, который в своих показаниях писал дикие небылицы, заболел психически во время следствия и до сих пор находится на учете психдиспансера.

Студенский во время следствия заболел психически и повесился в камере.

А. Н. Минин, который в своих показаниях оклеветал и себя и ближайшего друга А. В. Чаянова, передал через жену из лагеря тов. Вышинскому объяснение того, как и почему он давал ложные показания. Кстати, Минина несколько месяцев тому назад реабилитировали.

Проф. Н. П. Макаров в прилагаемой мной характеристике А. В. Чаянова пишет, что он оклеветал Чаянова, не выдержав тяжести следствия…»

В марте 1931 года под председательством профсоюзного и политического деятеля Н. М. Шверника состоялся судебный процесс по делу «контрреволюционной организации „Союзного бюро“ ЦК РСДРП (меньшевиков)». Обвинителем выступал прокурор РСФСР Н. В. Крыленко. Следствие по группе Кондратьева – Чаянова формально еще продолжалось, но результат был предрешен. В обвинительном заключении, представленном суду, задачи и деятельность «трудовой крестьянской партии» характеризовались как откровенно антисоветские и вредительские. ТКП называлась «кулацко-эсеровской группой Чаянова – Кондратьева», сообщалось, что «ТКП брала на себя организацию крестьянских восстаний и беспорядков, используя влияние кулацких элементов и колебания известной части середняков в вопросах об отношении к коллективизации сельского хозяйств; работу по снабжению восставших оружием и боевыми припасами и по доставке их в районы предполагаемых восстаний; работу по разложению частей Красной Армии, в особенности направленных для прекращения беспорядков в сельских местностях». Восстание, поддерживаемое иностранной интервенцией, по материалам, полученным следствием, должно было начаться в 1931 году. Перед вынесением приговора прокурор обратился к судьям с откровенным, ничем не прикрытым призывом: «Прошу вас проявит максимальную жесткость по отношению к подсудимым».

По словам профессора Макарова – в тюрьме А. В. Чаянов занимался литературной работой: составил кулинарную книгу, даже написал большой исторический роман «Юрий Суздальский». Судьба рукописей неизвестна.

После четырех лет заключения писателя отправили в ссылку в Алма-Ату.

«О его жизни и настроении, – писал Вл. Муравьев, – некоторое представление может дать письмо С.А. Клепикову от 13 февраля 1936 года. Чаянов пытается шутить, что, мол, „Алма-Ата – это безводная пустыня для коллекционеров“. Что его „общество составляет кошка и алма-атинская овчарка по кличке Динго“, которую „соседнее население зовет попросту Зинкой“, но за всеми этими шутками чувствуются усталость и тревога. „Тебя же прошу не забывать меня книгами, причем прошу поиметь в виду, что я впал в детство (видимо, от старости), из всех газет читаю „Комсомольскую правду“, и очень почитаю все издания „Молодой гвардии“, а из книг буду тебе безгранично благодарен за Дюма, Жюль Верна, Вальтер Скотта и им подобных. А впрочем, и за все остальное“. Заканчивается письмо щемящим признанием: „Прости за легкомысленное послание, но я прямо опух от 12–14 часовой работы каждого дня… и, набрасывая эти строки, отвожу душу“.

Осенью 1937 года Чаянов снова арестовали.

На этот раз он был обвинен в связи с группой Бухарина.

У сына А. В. Чаянова – Василия Александровича – сохранилась тетрадь в простом коленкоровом переплете. Ее пожелтевшие страницы исписаны жидкими, выцветшими фиолетовыми чернилами. С одного конца тетради – заметки по истории западноевропейской гравюры, с другого – наброски статьи «Внутрихозяйственный транспорт. Материалы к пятилетке 1933-37 года». Тетрадь эта заполнялась в камере Бутырской тюрьмы. Видимо, А. В. Чаянов искал в работе хоть какого-то отвлечения от кошмарных реалий, может, надеялся, что записи пригодятся в будущем.

Не пригодились. 3 октября 1937 года Чаянова приговорили к расстрелу.

В тот же день приговор был приведен в исполнение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.