Глава 72 Южная городьба

Глава 72

Южная городьба

Вот откуда Саутуорк получил название — от «south work», «южной городьбы» — от вала вдоль южного берега Темзы (такой же вал шел и вдоль северного). Однако происхождение Саутуорка по-прежнему таинственно. Около Олд-Кент-роуд — там, где от нее ответвляется Боулз-роуд — были обнаружены остатки поселения первобытных людей, изготовлявших кремневые орудия. «Среди песка, образовавшегося в результате выветривания, — докладывал один исследователь в журнале „Лондон аркеолоджист“, — было много находок, связанных с деятельностью доисторических людей». Связывать атмосферу усталости, атмосферу прожитой жизни, которая чувствуется здесь, с длительностью человеческого обитания, возможно, и не стоит — это было бы слишком причудливое объяснение. Есть, в конце концов, и другой факт: вдоль дорог к югу от древнего Лондона стояли надгробия, и одной из причин возникающего здесь ощущения быстротечности жизни может быть память об этих красноречивых символах. Были обнаружены три захоронения, находящиеся близко друг от друга (первое — у нынешней Боро-Хай-стрит). Их значение объясняется, во-первых, их редкостью (кроме них, лишь одно захоронение того же периода найдено близ Тауэра), во-вторых, тем, что чуть к юго-востоку от них найдены два римских захоронения сходного типа. Фактически по всему Саутуорку разбросаны древнеримские кладбища. Одно было там, где от улицы, ныне называющейся Боро-Хай-стрит, в свое время ответвлялись Стейн-стрит и Уотлинг-стрит; эти магистрали зовутся теперь Ньюингтон-козуэй и Олд-Кент-роуд. Еще одно скопление захоронений расположено северо-западнее, близ другой большой римской дороги, которая вела к мосту через Темзу. Вот почему, собираясь продолжить путь на юг, путешественники встречались в Саутуорке, и, конечно же, именно здесь начиналось паломничество в Кентербери, описанное Чосером. Здесь всегда были таверны и постоялые дворы для обслуживании проходящих и проезжающих; имелись и больницы, что, возможно, свидетельствует о некоем атавистическом почтении к транзиту в другом смысле — к переходу человека в мир иной.

Римляне оставили и другое наследие. В Саутуорке был обнаружен гладиаторский трезубец, и это породило предположения о том, что недалеко от тех мест, где в конце XVI века процветали театры «Лебедь» и «Глобус», в древние времена была арена для зрелищ. Если так, то южный берег всегда был связан с развлечениями и потехой, средоточием которых в сравнительно недавнее время стали возрожденный театр «Глобус» и весь участок, где доминируют Ройял-Фестивал-Холл, Национальный театр и галерея Тейт-Модерн.

Церковь Сент-Мэри-Оувери (Св. Марии-за-рекой, позднее — церковь Спасителя, еще позднее — Саутуоркский собор) стала излюбленным убежищем для тех, кто не ладил с городской юстицией. Так Саутуорк приобрел дурную репутацию. В XVII веке в этом районе города уже было семь тюрем (название самой известной из них — «Клинк» — впоследствии стало синонимом слова «тюрьма»); тем не менее здесь постоянно вспыхивали беспорядки. Земля здесь принадлежала различным религиозным учреждениям и властям, в том числе архиепископу Кентерберийскому и Клюнийскому ордену, обосновавшемуся в монастыре Бермондси; однако район славился распущенностью нравов. Проституток Банксайда, занимавшихся своим ремеслом во владениях епископа Уинчестерского, называли «уинчестерскими гусынями». Таким образом, налицо странные колебания между свободой и скованностью, которые, впрочем, не так уж странны, ибо вписываются в общий узор лондонских противоречий.

На карте Уингарда 1558 года район к югу от Темзы сокровенно связан с северным берегом различными линиями гармонии, идущими к мосту и на ту сторону реки и чем-то напоминающими линии нынешней схемы метро. Вдоль южного берега Темзы тянется непрерывный ряд домов длиной почти в милю — от причала Парис-гарден до громадной «пивной лавки» чуть к востоку от Тули-стрит у причала Пикл-Херринг. Возможно, стоит отметить, что за столетие с лишним до того, как шекспировский Фальстаф появился на сцене «Глобуса», его однофамилец сэр Джон Фолстолф владел в тех краях «четырьмя пивными заведениями». Сходным образом, Гарри (или «Герри») Бейли из Табард-инн до того, как Чосер вывел его в «Кентерберийских рассказах», был в Саутуорке реальной и общеизвестной фигурой. Возможно, в атмосфере Саутуорка есть нечто такое, что поощряет взаимодействие между подлинным и воображаемым миром. На созданной в 1560-е годы «карте Эйгаса» показаны пруды, водяные мельницы, дымящие мастерские, арены для медвежьей травли, увеселительные сады и «веселые дома», подобные знаменитому «Замку на скале Надежды», существующему и поныне под названием «Якорь»[144].

Город выказывал признаки страха перед заразой, которую могли распространять эти центры развлечений. Указом городских властей, изданным в XVI веке, лодочникам, которых нанимали для перевоза желающие попасть в заречные бордели, предписывалось на ночь швартовать лодки у северных причалов, чтобы «воры и прочие злодеи не могли перебраться» на другой берег. Еще один признак гражданского неудовольствия — то, что, хотя «замостье» стало двадцать шестым лондонским уордом, «его обитателям не было позволено избирать своих олдерменов»; фактически олдермены тамошним жителям навязывались. Саутуорк стал своего рода сатрапией, в результате чего чуть ли не до конца XX века он оставался сравнительно неразвитым районом с неважной славой. Не всегда, однако, он плохо управлялся. Богатые горожане или представители «среднего класса», как обычно в таких случаях, приглядывали за местной беднотой, а пришлых нищих спроваживали. Приходские советы собирали местный налог и распределяли среди неимущих вспомоществование, местный суд надзирал за всеми аспектами торговли. Обо всех этих признаках относительной самодостаточности подробно говорится в недавно опубликованном историческом исследовании, где делается вывод, что население этого предместья и других подобных ему было сравнительно стабильным. Обитатели Саутуорка поколение за поколением жили в одних и тех же домах и заключали браки в пределах своей округи, что было характерно для Лондона вообще.

Эти выводы подкрепляют предположение о том, что Лондон в целом и его более удаленные районы в частности были проникнуты живым и явственно ощутимым общинным духом. Этот дух, державшийся много веков, настолько стоек, что, к примеру, нынешний Розерхайт по-прежнему отличен от Дептфорда и Бермондси. Тем или иным участкам присущ свой, особенный туземный склад. В нынешнем южном Лондоне имеется ряд зон — в том числе Ламбет, Брикстон, Камберуэлл и Пекем, которые развивались бок о бок и посредством некоего симбиоза выработали своеобразную, узнаваемую атмосферу.

Однако юг был не слишком хорошо знаком другим лондонцам, воспринимавшим его главным образом как источник беспокойства. Южный берег исполнял некоторые из функций «восточного скопища», служа пограничной зоной, куда Лондон мог отправлять грязь и мусор. Поэтому в начале XVIII века здесь разместилась часть «вонючих производств», изгнанных из Сити. Например, кожевенные заводы были сосредоточены в Бермондси, а в Ламбете расположились шумные биржи строительного леса, производители уксуса, красок, мыла и свечного сала. В лондонской печати можно было прочесть, что «в Ламбете существовало сообщество лиц… профессией своей сделавших выкапывание мертвецов: жир они пускали на свечи, из костей извлекали аммиак, мясо продавали на корм собакам». Это звучит достаточно алармистски, чтобы быть выдумкой, но нет сомнения в том, что южный Лондон уже имел тогда дурную репутацию. В 1789 году один тамошний садовод решил перенести бизнес и другое место, поскольку «дым… постоянно окутывал мои растения… отдаленность расположения, скверность ведущих оттуда дорог и невыносимое по временам зловоние из окрестных канав». Южный Лондон — по крайней мере в той его части, что находилась в непосредственных сношениях с остальным городом и была оттуда зрима, — считался бедным и неблаговидным придатком. В той или иной форме городская дискриминация существовала всегда.

Вот почему там всегда было так много тюрем, приютов для бедных и для девочек-сирот; в 1815 году туда, кроме того, была переведена Вифлеемская лечебница для душевнобольных. Лондон отправлял на юг всех своих трудных жителей. Район также был известен своими сомнительными тавернами и столь же сомнительными увеселительными садами. Заведения вроде «Аполло-гарденз» находились под надзором властей и время от времени принудительно закрывались из-за «беспорядков». Ламбет в целом приобрел славу «места скверного, где царит разврат». Увеселительный сад с павильоном «Храм Флоры» и таверна «Собака и утка», расположенные там, где дорога через Сент-Джордж-филдс выходила на Ламбет-роуд, представляли собой «воистину ужаснейшие места в столице и ее окрестностях… излюбленные проститутками, причем не только низшего разбора, но даже и средних слоев». Вновь южный Лондон подтвердил свою старинную славу средоточия половой распущенности. Филантроп Фрэнсис Плейс вспоминал, как в 1780-е годы разбойники на этих южных полях садились на лошадей и «на закате крикливо одетые женщины выходили попрощаться с ворами и пожелать им удачи». Известно, что именно здесь власти охотились на радикалов-мятежников, поскольку шла молва, что они собираются на сходки в тех или иных местных обветшалых питейных заведениях; в середине XIX века звезды мюзик-холлов перебрались на юг — в Брикстон, и точно так же столетием раньше лица с сомнительной репутацией, подобные трансвеститу шевалье д’Эону, подались сюда же — в Ламбет. Здесь поистине была свалка — во всех смыслах.

Но ни грязь, ни ветхость не оказали существенного влияния на рост Лондона в южном направлении; подобно навозному жуку, город перерабатывал даже «невыносимые» запахи и звуки, заряжаясь от них новой энергией. Постройка в 1750 году Вестминстерского моста, а девятнадцатью годами позже — моста Блэкфрайарс знаменовала существенное развитие южного Лондона. От новых мостов в направлении Кеннингтона и Элефант-энд-Касла были проложены дороги; другие дороги, пролегавшие через незастроенные поля, соединяли эти магистрали между собой. Новые пути стимулировали промышленное развитие, так что к фабрикам, где производили уксус и краску, добавились гончарное дело, обжиг извести и изготовление ваксы. К 1800 году Ламбет приобрел все черты трущобного района. Освоенная зона все росла. Она расширялась и развивалась, приобретая новые очертания, пуская узкие щупальца дальше на юг. Процесс набрал неодолимую силу в первом десятилетии XIX века, когда было завершено строительство трех мостов с платным проездом. Саутуоркский мост, мост Ватерлоо и мост Воксхолл открыли путь для осуществления крупных программ застройки, сотворивших южный Лондон в его нынешнем виде. Рост лондонского населения и действие новых промышленных сил все быстрее перетягивали город через Темзу. Вскоре улицы вокруг Сент-Джордж-серкус были густо заселены, близлежащие поля сплошь застраивались домами; спусти недолгое время торговля, жилье и производства начали распространяться дальше вдоль идущих оттуда дорог. Этот процесс впрямую за тронул Ньюингтон, Кеннингтон и Уолуорт, и к 1830-м годам дороги и дома возникали уже по всей площади нынешнего южного Лондона. С развитием пригородов вскоре стали застраиваться Пеком, Камберуэлл, Брикстон, Клэпем и даже такие отдаленные места, как Далидж и Херн-хилл. Прошло еще какое-то время — и в городскую диаспору вошли Сиднем, Норвуд, Форест-хилл и Хонор-Оук.

Те, кто въезжал в Лондон с юга по железной дороге и потрудился за писать свои впечатления, отметили бескрайнюю панораму краснокоричневых крыш, глухих стен и мелькающих мимо маленьких улочек. Этот вид ассоциировался либо с морем, либо с пустыней, в обоих случаях наводя на мысль о некой безжалостной силе, сдержать которую невозможно. Персонаж из романа Г. Дж. Уэллса «Тоно Бенге», ехавший в начале 1900-х годов по Юго-восточной железной дороге, «заметил за Чизлхерстом нарастающую массу пригородных домиков — они множились и множились, им не было конца… скопления мелких жилищ, сгущаясь, начали уступать место большим доходным домам; я все больше и больше изумлялся этому безграничному миру блеклых людишек». Одним из преобладающих ощущений был также испуг. Это был инстинктивный страх перед однородностью, сопровождавшийся страхом перед близкой столицей, которая ее породила.

Чем ближе подъезжал поезд к вокзалу Каннон-стрит, тем сильнее чувствовались «промышленные запахи — кожевенные, пивоваренные», витавшие в воздухе, как серный дух некоего невидимого ада. Поскольку заселение южного берега всецело шло под знаком промышленного развития и эксплуатации, нечего удивляться, что фабричные пары и дым обволакивали всю его территорию. Здесь находились клееварочные фабрики, склады шерсти; Чарлз Найт в «Лондонской энциклопедии» отмечает, что «трубы высились с промежутком в несколько ярдов прямо над лабиринтом красных крыш, добавляя свое к дымному воздуху округи». Район, который некогда считался монастырским, теперь славился многоликостью; его «можно считать и районом мануфактур, и районом садоводов, и районом оптовиков, и приморским районом — все зависит от того, в каком квартале мы находимся». В Бермондси разнообразию производств соответствовало разнообразие запахов. «На одной улице волнами накатывает горячий, насыщенный дух клубничного джема; на другой пахнет сыромятной кожей и дублением; на третьей — клеем; а на иных улицах несчастные носы вдыхают тяжкую смесь всех трех ароматов». Между 1916 и 1920 годами лондонский романист и эссеист В. С. Притчетт работал на кожевенном заводе; ему тоже запомнились бермондсийские запахи. «В этой части Лондона и днем было сумрачно. В нос шибал тяжкий, пивной, одуряющий запах хмеля, а еще тут пахло ботинками и собачьим калом… с фабрики маринадов едко несло уксусом; с наждачной фабрики тянуло дымом… из попадавшихся там и сям маленьких трущобных домишек остро воняло нуждой». Последний запах — разумеется, самый проникающий и значимый из всех, которым южный Лондон был обязан своей зловонной славой.

Черты сходства между востоком и югом очевидны, но налицо и существенные различия. Ист-энд был пронизан более насыщенным, чем юг, общинным духом; там, к примеру, было больше открытых рынков и мюзик-холлов. Юг, кроме того, был не так тесно связан с остальным Лондоном. Ист-энд соседство как таковое наделяло долей энергии и воодушевления старого Сити; как бы то ни было, Ист-энд много веков существовал у самых городских стен. Что касается юга, его всегда отделяла широкая полоса реки, из-за чего он казался заброшенным; такое восприятие отразилось в записях наблюдателей, подчеркивавших обособленность и чужеродность южного Лондона.

К примеру, Джордж Гиссинг, давая образ Саутуорка, сделал упор на тамошние неприятные запахи: «Вокруг мясных и рыбных лавок стояла вонь. Пивнушка целую улицу отравляла алкогольными испарениями; над канализационными решетками поднимались миазмы, от которых занимался дух». В 1911 году один лондонский репортер писал, что миновать Лондонский мост — значит пересечь «естественную линию, разделяющую народы»; в этом интересном замечании отражено почти атавистическое почтение к реке как природной границе, влияющей на сущностные свойства территорий на обоих берегах. Он затем задается вопросом: не становятся ли по пересечении этой заветной черты «сами улицы более грязными и убогими, магазины более вульгарными, даже люди — и те иными, более низкого пошиба?»

Если Лондон вмещает в себя весь мир, то в приведенных словах — бездна смысла. Различие между «северными» и «южными» народами проводится издавна: север по сравнению с изнеженным и чувственным югом воплощает в себе более аскетическое и крепкое начало. Об этом различии писал Дарвин, излагая разработанную ими Лондоне теорию естественного отбора: «Северные формы смогли одержать победу над южными, более слабыми». Не исключено, что эти «южные формы» потому потерпели поражение, что истощились породившие их силы, восходящие, возможно, к необъятным по длительности эпохам мезолита и неолита. Кто знает — может быть, в состав тяжелого южнолондонского запаха входит запах древней истории? Что же касается местных забав, то, как писал в 1911 году упомянутый лондонский репортер, «даже театральные вкусы жителей „той стороны“ считаются теперь примитивными; эпитетом „заречной“ характеризуется мелодрама слишком грубого пошиба для более утонченного вкуса лондонских северян». Но не отразились ли в примитивном мелодраматизме и грубозрелищных эффектах «южного» театра вкусы XVI века, которым потрафляли знаменитые тогдашние театры южного берега?

Если встать сегодня на Банксайде, то мы увидим расположенные в линию три здания: электростанцию имени сэра Джайлса Гилберт Скотта постройки 1963 года, преобразованную ныне в галерею Тейт Модерн, которая открылась в 2000 году; рядом — дом XVII века на ни бережной Кардиналз-уорф, где якобы жил в 1680-е годы Кристофер Рен, руководя строительством собора Св. Павла на северном берегу реки; рядом — театр «Глобус», воссозданный в том виде, какой он имел в XVI веке. Совсем недалеко, на Боро-Хай-стрит, древний постоялый двор «Джордж-инн» передает атмосферу Саутуорка в те столетия, когда он служил местом отдыха для путников, направлявшихся в столицу или из нее. Поблизости, на Сент-Томас-стрит, на чердаке приходской церкви XVIII века была обнаружена старинная операционная. В отчете об этой диковинной находке, которая датируется 1821 годом, отмечается, что «многие хирургические инструменты очень похожи на те, что использовались еще в римские времена». Одной из самых обычных здешних операций была трепанация, которую умели делать еще три тысячелетия назад. Так что когда пациента, завязав ему глаза, прикручивали к небольшому деревянному столу и врач заносил над ним скальпель, они, возможно, исполнял и ритуал, разыгрываемый здесь со времен неолита и древнеримских поселений.

Эти памятки, эти символы прошлого сохранили тут силу благодаря относительной изолированности южного Лондона; даже в 1930-е годы, как пишет А. А. Джексон в книге «Разделенный Лондон», «лондонцы редко пересекали реку», потому что на другой стороне была «чужая территория с совершенно незнакомой, явственно отличной системой сообщения». Многое, разумеется, было разрушено — взять, к примеру, ряд домов елизаветинской поры на Стоуни-стрит в Саутуорке, снесенных, чтобы проложить путь от моста к вокзалу Каннон-стрит, — но многое продолжает жить в новом обличье. Где в XVII веке Томас Деккер увидел такое обилие таверн, что улица превратилась «в одно сплошное питейное заведение без единой лавки», пабы и ныне идут один за другим вдоль дороги к Лондонскому мосту. Еще в начале XIX века любопытствующий антиквар, равно как и ночной посетитель, мог обследовать постоялый двор «Толбот-инн», ранее называвшийся «Табард-инн», и прочесть надпись над воротами: «На этом постоялом дворе Джеффри Чосер, Рыцарь и двадцать девять паломников ночевали по пути в Кентербери в 1383 году». Ткань южного Лондона не повредили ни мода, ни давление коммерческой необходимости. Этим объясняются и очарование его, и заброшенность.

Однако обновление зданий вдоль южного берега и возведение в 2000 году пешеходного моста, соединившего Сент-Питерз-хилл с Банксайдом, знаменуют начало больших перемен. В прошедшие века южный Лондон отставал в промышленном развитии, но теперь благодаря этому ему легче обретать новые формы. Это особенно бросается в глаза, если взглянуть на участок Темзы, вдоль которого на юге идет интенсивная реконструкция. На северном берегу улицы и переулки до предела насыщены бизнесом и промышленными предприятиями, из-за чего никакие дальнейшие перемены в коммерческом облике или направленности района невозможны без новых разрушений. А вот относительно неразвитые зоны к югу от Темзы — благодатная почва для вдохновенных творческих преобразований.

Пешее путешествие по северному берегу от Куинхайта до Дарк-Хаус-уок — это настоящий опыт одиночества; идя по Темсайд-уок — «Береговой тропе», — вьющейся среди старых набережных и пирсов, не ощущаешь никакой связи ни с людьми, ни с городом. Фактически здесь имеются только стоящие впритык, но чуждые друг другу помещения разнообразных компаний, в том числе один банк и склад лондонского муниципалитета. Северный берег Темзы, пользуясь современным языком, «приватизирован». В противоположность этому, на юге царят общительность и оживление; широкий пешеходный путь от новой галереи Тейт-Модерн к театру «Глобус» и дальше, к пабу «Якорь», на всем своем протяжении, как правило, полон людей Вновь проявляются старинное гостеприимство и свобода, свойственные югу; в XXI веке здесь будет один из самых мощных и многоликих (чтобы не сказать — популярных) центров лондонской жизни. Так южный берег сумел с триумфом заново утвердить свое прошлое. Реконструированная Банксайдская электростанция, чей верхний этаж напоминает куб, наполненный светом, вместе с набережной Кардиналз-уорф и восстановленным театром «Глобус» представляет собой триединое воплощение территориального духа. Поистине есть чему изумиться, когда пять столетий подают друг другу руки и едином, простом акте признания. Это одно из слагаемых лондонской силы. Где есть место прошлому, там может процвести будущее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.