«Вы спасли немецкий народ»

«Вы спасли немецкий народ»

Над Германией опустилась завеса террора и конформизма, но никто не хочет этого признавать. Люди, побывавшие в лагерях и тюрьмах, тоже молчат, но их лица не могут скрыть следов того ужаса, что они пережили. Бывшие узники открывают рот только для того, чтобы прославить гестапо, его тюрьмы и методы, а также справедливость и милосердие Гитлера. Даже ближайшие помощники Гинденбурга не скрывают своего страха. В понедельник 2 июля газеты публикуют телеграмму из Нейдека, подписанную маршалом Гинденбургом.

«Канцлеру рейха фюреру Адольфу Гитлеру

Согласно присланным мне докладам, выяснилось, что, благодаря твердым решениям и мужеству, которое Вы проявили, лично участвуя в операции, заговор изменников Родины был подавлен. Вы спасли немецкий народ от большой опасности. Должен выразить Вам мою горячую признательность и благодарность.

Рейхспрезидент, фельдмаршал фон Гинденбург».

Этой телеграммой человек, наделенный высшей властью в Германии, выдающийся военачальник, восьмидесятисемилетний старик, ставший олицетворением немецких традиций, одобрил все нарушения законов, все убийства, совершенные в эту долгую ночь, и объявил Гитлера священным спасителем немецкого народа. В тот же самый день Гинденбург благодарит и Германа Геринга:

«Хочу выразить Вам мою благодарность и признательность за Ваши энергичные действия, увенчавшиеся успехом, в подавлении заговора против Германии. Шлю Вам свое отеческое благословение.

Фон Гинденбург».

Вполне возможно, что Гинденбург вовсе не посылал этих телеграмм – за него это сделали другие. Позже, в 1945 году, когда Папен, Геринг и маршал Кейтель сидели в одной камере во время Нюрнбергского процесса над военными преступниками, Папен затронул этот вопрос: «Когда я спросил Геринга, считает ли он, что Гинденбург видел телеграмму, присланную от его имени Гитлеру, он привел мне слова Майснера, Государственного секретаря при президенте. Несколько раз, вспоминая об этой телеграмме, Майснер с многозначительной улыбкой спрашивал Геринга: «Кстати, господин премьер-министр, понравилось ли вам, как были сформулированы фразы в этих телеграммах?»

Теперь уже не важно, сам ли Гинденбург посылал поздравление Герингу, или это сделали его помощники, важно лишь то, что оно связало одной веревочкой старого маршала с Герингом и подчиненными ему убийцами. Этой же веревочкой Гинденбург оказался связан и с гауптштурмфюрером Гильдишем, который убивал безоружных людей выстрелом в спину. Совесть немецкого народа, спокойно занимавшегося в это утро своими делами, пошла на поводу у нацистов.

Так понедельник 2 июля принес Гитлеру новую победу – теперь дорога к посту президента рейха была для него открыта. Со смертью Гинденбурга исчезнет последнее препятствие.

А жизнь течет своим чередом. Служащие министерств, загоревшие в выходные дни на берегах берлинских озер, возвращаются в свои рабочие кабинеты, где их встречает привычная обстановка, разве что только член секретариата шепнет им на ушко об исчезновении в субботу двух или трех сотрудников. Никто не задает никаких вопросов. Государственная машина снова работает как часы. Как писал Гизевиус: «2 июля законность и бюрократическая рутина снова вошли в свои права, и все опять стало функционировать нормально. Трудолюбивые чиновники принялись манипулировать формулировками, чтобы придать событиям последних дней видимость законности».

И снова начались парады. В Эссене, как только наступил вечер, полиция принялась очищать улицы от машин. Служебные автомобили городских властей и партийных боссов, с эсэсовцами на подножках и громкоговорителями на крышах, медленно проезжают по улицам, затянутым туманом, через толщу которого лишь изредка пробивается солнечный свет. Жарко и влажно, словно вот-вот разразится гроза; над городом висит тяжелое облако дыма и пыли. Громкоговорители без перерыва вещают:

«Люди Эссена, немцы Третьего рейха, в городе Эссене состоится празднование победы над преступным заговором, изменой и реакцией. Город будет украшен многочисленными флагами. Вывешивайте свои флаги!»

Это приказ. После того как по городу проехали машины, на улицах появились группы людей, раздающие огромные полотнища флагов, которые должны быть вывешены на фасадах домов. В 20.45 ревут сирены – еще достаточно светло, чтобы различать цвета форм и красные повязки на рукавах. Отряды СА собираются на разных площадях города, штандарт СА 219 строится на игровом поле у Копфштадплац. Но виновниками торжества являются сегодня СС и нацисты, которые собрались на Адольф-Гитлер-плац. Здесь их приветствует толпа – большая, дисциплинированная, не такая живая и активная, как в Берлине. Сотрудники управления металлургических заводов, рабочие, женщины, дети – все они теснятся у заслонов из эсэсовцев и штурмовиков. Ровно в 20.45 гаулейтер Тербовен поднимается на трибуну, сооруженную на площади. У него серьезный и гордый вид, который он стал напускать на себя с тех пор, как фюрер за несколько часов до того, как нанести удар по врагам рейха, посетил его свадьбу. Речь гаулейтера слушают по радио в пяти районах города, от Копфштадплац до Пфердемаркетплац. Из громкоговорителей часто доносятся аплодисменты, заглушающие его слова.

«Преданность – фундаментальный закон государства, – заявляет Тербовен. – Гнойник был удален. Естественно, гангрена еще не уничтожена до конца, как это бывает везде и во все времена. Но главное, что мы теперь знаем, как с ней бороться».

Речь Тербовена прерывается аплодисментами, а когда он кричит «Зиг хайль!», эсэсовцы и штурмовики подхватывают этот призыв, и рев их голосов эхом отзывается на всех площадях. После Тербовена выступают другие офицеры и чиновники, а потом начинается парад. Оркестры СС, одетые в черное, отбивают ритм на своих барабанах, украшенных эмблемой мертвой головы. Они исполняют «Маршируя по Руру». Парад открывают эсэсовцы, и толпа, которой неизвестны подробности операции, понимает, что видит теперь новое лицо гитлеровского рейха. По всей Германии прославляют СС. Толпа молча расходится в темноте жаркой летней ночи, а подразделения СС, которых встречали радостными криками и прославляли в речах, возвращаются в свои лагеря. Солдаты и офицеры Черной гвардии понимают, что после «ночи длинных ножей» они стали хозяевами страны.

В тот вечер фрау фон Папен с дочерьми возвращается в Берлин. Они встревожены: фрау Чиршская сообщила им об аресте своего мужа, и они не знают, какая судьба постигла вице-канцлера. Перед виллой фон Папена все еще дежурит полицейская машина, а вход по-прежнему охраняет капитан полиции. Но Франц фон Папен жив. Он кипит от негодования, на чем свет стоит клянет нацистов и свой домашний арест, под который его посадили. На следующий день временно возобновляется телефонная связь. Первым звонит Геринг. «Он имел наглость спросить меня, почему я не явился на заседание кабинета, которое вот-вот должно было начаться, – вспоминал Папен. – Я ответил слишком резко для дипломата. Геринг выразил удивление – он притворился, что не знает, что домашний арест с меня еще не снят, и просил простить его за это упущение. Сразу же после звонка Геринга люди, охранявшие меня, уехали, и я смог отправиться в Канцелярию».

В зале, где собрались министры, канцлер Гитлер переходит от одного министра к другому. Он выглядит отдохнувшим и находится в прекрасной форме. Сегодня, по прошествии суток с тех пор, как прозвучали последние выстрелы, как он получил поздравления от генерала Бредова и маршала Гинденбурга и убедился, что немецкий народ воспринял разгром СА как должное, он уверен, что одержал победу. Ясность его видения помогла ему принять в нужный момент правильное решение и одним решительным ударом уничтожить всех своих врагов. Его хранит судьба, теперь он стал настоящим вождем народа, его фюрером. Все собравшиеся обращаются к нему с почтением, подчеркивая его власть. Карл Шмидт, нацистский юрист, перефразируя закон и подгоняя его под новые обстоятельства, в своих воспоминаниях не постеснялся написать: «Действия фюрера были актом простой справедливости и не нуждались ни в законе, ни в органах юстиции – фюрер сам по себе закон и юстиция».

Итак, фюрер может делать все, что захочет. Министр юстиции, готовясь к заседанию Совета министров 3 июля, составил проект закона, который, в чем он нисколько не сомневается, будет принят. Единственная статья этого закона гласит: «Меры, принятые 30 июня и 1 и 2 июля, полностью соответствуют закону и были осуществлены в целях пресечения предательских действий, угрожавших безопасности страны».

Итак, вмешательства закона не требуется. Чтобы уничтожить любого человека, достаточно одного лишь желания фюрера.

Когда в комнату входит вице-канцлер, Гитлер с самым дружелюбным видом подходит к нему. «Он предложил мне занять мое место, – вспоминает Папен, – но я заявил, что об этом не может быть и речи, и потребовал разговора наедине». Гитлер и Папен удаляются в соседнюю комнату. Гитлер все понимает и полон желания помочь. Как и в прошлые разы, когда ему удавалось достичь желаемого, он готов выслушивать признания, изображать сочувствие и исцелять чужие раны.

«Я резким тоном сообщил ему, что произошло в Канцелярии и у меня дома, и потребовал немедленно начать расследование по поводу действий, предпринятых против моих коллег».

Фюрер ничего не отвечает. Это может означать все, что угодно: он ничего не знает о том, что сообщил ему Папен; он прикажет начать следствие; он в душе потешается над Папеном или, наоборот, совершенно согласен с ним. Но когда вице-канцлер заявляет, что намерен подать в отставку и сделать это публично, Гитлер начинает возражать.

«Ситуация в стране очень напряженная, – говорит он, – я не могу принять вашей отставки, пока все не успокоится. А тем временем прошу вас выполнить одну мою просьбу и принять участие хотя бы в ближайшем заседании рейхстага, где я намерен дать отчет о своих действиях».

Но Папен не соглашается на это. «Я не вижу никакой возможности и дальше занимать свое место в Совете министров», – заявляет он.

Однако Гитлер все-таки сумел добиться того, что было ему нужно, – отставка Папена произойдет без огласки. Народ не узнает о расхождении мнений канцлера и его заместителя. Пусть люди думают, что в правительстве рейха, от Гинденбурга до Папена, от Бломберга до Рудольфа Гесса, царит единство и гибель Рема и других осужденных произошла по единодушному согласию всех его членов. Видимость единства – это все, что нужно Гитлеру. Пусть Папен не присутствует на сессии рейхстага, пусть его не будет на скамье, где сидит правительство, – у Гитлера еще есть время, чтобы уладить этот вопрос. Сессия назначена на 13 июля и состоится в здании Кроль-оперы.

Гитлер возвращается в зал заседаний один. Он совершенно спокоен. Генералы Бломберг, Гесс, Геринг и все другие министры уже заняли места у длинного прямоугольного стола. Гитлер, стоя у своего стула и уперев кулаки в бумаги, лежащие перед ним, излагает свою версию событий.

Он говорит, все более возбуждаясь. «Под эгидой Рема, – начинает он, – сформировалась клика, членов которой объединяли личные амбиции и извращенные пристрастия...» Голос его возвышается, он полон гнева и презрения. «Рем много раз давал мне слово чести. Я всегда защищал его, но он предал меня, своего фюрера, предал подло, как изменник». Казненный Рем конечно же виноват во всем. «Рем имел дурные привычки [о которых Гитлер знал уже давно, но которые именно сейчас сделались почему-то нетерпимыми]... Он окружил себя мужчинами, и все они понесли жестокое, но заслуженное наказание...» Выясняется, что кровь Рема очистила нацизм. «Рем хотел предать свою страну... Между Ремом, Шлейхером, фон Альвенслебеном, Грегором Штрассером и французским послом существовала тайная связь...» Гитлер, словно молотом, вбивает эти слова в головы слушателей, а потом долго молчит, прежде чем заявить, что он, фюрер, решил провести операцию, подробности и успешное завершение которой членам правительства хорошо известны.

Он садится; лицо его мокрое от пота. Он заново пережил «ночь длинных ножей», заново разыграл спектакль, где справедливость наказывает измену. Это была репетиция той длинной речи, которую он произнесет в парламенте и которую услышит весь народ. Встает генерал Бломберг, чтобы ответить фюреру, – суровый, уверенный в себе и спокойный. Облаченный в простую форму, увенчанный многими наградами, Бломберг одним своим видом внушает уважение. Он – олицетворение преданного и благородного солдата, честно выполняющего долг перед рейхом.

«От имени правительства, – заявляет он, – я благодарю канцлера, который своими решительными и мужественными действиями спас немецкий народ от ужасов гражданской войны».

Бломберг делает паузу. Все взгляды устремлены на него. Фюрер тоже смотрит на него, но, скорее всего, не видит.

«Как государственный деятель и солдат, – продолжает Бломберг, – канцлер в этот суровый и опасный момент действовал так умело, что своей верностью и преданностью делу рейха сумел породить в правительстве и во всем немецком народе ожидание новых великих подвигов».

После этого выступает министр юстиции. Он заявляет, что канцлер не только защитил закон, но и своей властью фюрера и Верховного судьи государства создал новый закон, когда возникла такая необходимость.

Фюрер слушает с насмешливой и недоверчивой улыбкой. Мыслями он далеко отсюда. Генералы, юристы, люди с жестко накрахмаленными воротничками, буржуа, монархисты, профессора, юнкера, дипломаты – все они теперь на его стороне, все одобряют его действия и льстят ему – даже Франц фон Папен, который пытался было протестовать, но в конце концов подчинился его воле.

Заседание Совета министров подходит к концу, и Гитлер в знак уважения провожает министров до двери – он чтит древний обычай.

Через несколько часов он принимает Германа Раушнинга, президента сената города Данцига, с которым любит поболтать. В своей гостиной, окруженный близкими друзьями, он дает волю своему языку и даже позволяет себе пройтись по поводу близкой смерти маршала Гинденбурга. Его речь, полная презрения и гнева, течет нескончаемым потоком.

«Они просчитались... они думали, что мне пришел конец... но они жестоко просчитались. Они еще меня не знают. Они презирают меня, потому что я вышел из народа, из отбросов общества, как они говорят, потому что у меня нет образования, а мои манеры и методы шокируют их куриные мозги...»

Гитлер громко смеется. Они – это фон Папены, фон Гинденбурги, фон Бломберги – все эти юнкера и выпускники военных училищ, члены «Херренклуба».

«Будь я из их круга, я бы уже давно был великим человеком. Но я не нуждаюсь в том, чтобы они подтвердили мое величие, мои таланты. Отсутствие субординации в СА давало мне много преимуществ, но у меня остались и другие. Я знаю, что надо делать, если дела пойдут плохо».

Гитлер продолжает говорить, а Раушнингу становится все страшнее и страшнее его слушать. Один из старейших друзей Гитлера, его безоговорочный союзник, он вдруг понимает, что его собеседник одержим манией власти и что на пути к ней его ничто не остановит. Каждый успех увеличивает веру Гитлера в свои исключительные способности и презрение к другим людям. Фюрер встает; его монолог становится еще более страстным.

«Они плохо представляют себе реальное положение дел, эти безмозглые карьеристы с их убогим бюрократическим мышлением. Ты заметил, – спрашивает Гитлер, – как они дрожали и унижались передо мной?»

Гитлер не может скрыть своей радости – радости человека, который всего добился сам и получил власть над теми, кто медленно, но верно поднимался по ступеням иерархической лестницы.

«Я опрокинул все их расчеты. Они думали, что я не осмелюсь нанести удар, что я испугаюсь. Они думали, что поймали меня в свои сети, что я игрушка в их руках. Они смеялись за моей спиной, считали меня конченым человеком, потерявшим поддержку своей партии».

Лицо Гитлера сияет восторгом, а губы искривила мстительная усмешка. «Я задал им трепку, которую они запомнят надолго. То, что я потерял, разгромив СА, я тут же вернул, избавившись от всех этих феодальных заговорщиков и авантюристов вроде Шлейхера и его друзей».

Итак, фюрер сумел повернуть ситуацию в свою пользу. Он пожертвовал людьми, на которых раньше опирался, – Ремом, Штрассером и штурмовиками, – но сумел также избавиться от угрозы со стороны определенных консервативных кругов. Смерть многих правых и левых противников позволит ему достичь абсолютной власти.

«Планам этих господ в элегантных костюмах не суждено осуществиться! – кричит он. – Когда старик умрет, им не удастся отодвинуть меня в сторону... Ну, давайте же, герр фон Папен и герр Гинденбург, я готов к следующему раунду борьбы».

Папен прекрасно понимает, что за внешней любезностью Гитлера скрывается презрение и враждебность. Он еще пытается бороться, противопоставив нацистам свое влияние. Сообщив Гитлеру о намерении уйти в отставку, он едет на Бендлерштрассе. Военное министерство все еще находится под усиленной охраной, словно в любую минуту ожидается переворот. Во дворе устроены баррикады, опутанные колючей проволокой, а многочисленные часовые вооружены до зубов. В коридоре вице-канцлер встречает одного из адъютантов генерала Фрича – «старого знакомого еще с тех счастливых времен, когда я участвовал в стипль-чезе. Он посмотрел на меня, как на привидение. «О боже, – наконец произносит он, – где вы были?» – «Как видите, – ответил я, – я все еще жив. Но мы должны положить конец этому свинству».

Вице-канцлера отводят в кабинет Вернера фон Фрича, его друга, но генерал может рассказать ему только о том, что он уже знает, – об убийстве Шлейхера и его жены.

«Фрич признался, – вспоминает Папен, – что все хотели, чтобы рейхсвер вмешался в развитие событий, но Бломберг наложил на это категорический запрет. Что касается Гинденбурга, Верховного главнокомандующего вооруженными силами, то с ним никто не мог связаться. Более того, президента, скорее всего, неверно информировали».

Фрич конечно же не мог не знать, что в распоряжении СС были представлены грузовики, оружие и казармы рейхсвера, что Коричневый дом в Мюнхене охраняли военные и что 2 июля в офицерских столовых рекой лилось шампанское – офицеры праздновали гибель Рема. Генерал фон Вицлебен даже выразил сожаление по поводу того, что армии не позволили участвовать в расправе над штурмовиками. «Я хотел бы участвовать в этой операции!» – воскликнул он, подняв бокал за будущее германской армии.

Но консерваторы из рядов рейхсвера бессильны что-нибудь изменить. Когда власть Гитлера была еще слаба, они выбрали союз с ним, а когда ситуация изменилась в его пользу, им осталось только смириться с этим. Папен писал Гитлеру возмущенные письма, требовал освобождения своих коллег, но Гитлер был тверд. 13 июля, выступая в рейхстаге, он заявил: «Я принимаю на себя всю ответственность за то, что произошло». Папен написал ему, что не явится на заседание парламента, но разве это могло что-нибудь изменить? Здание Оперы заполнено нацистами – среди них очень много тех, кто трясется от страха, – и речь фюрера часто прерывается бурными аплодисментами.

Рядом с пустым креслом Карла Эрнста сидит принц Август-Вильгельм фон Гогенцоллерн, которого подвергли очень жесткому допросу, как руководителя СА и друга Эрнста. Одетый в форму, он выражает самый искренний восторг, вставая несколько раз, когда Гитлер выкрикивает свои заявления. Фюрера слушает по радио вся нация, а в Тиргартене собрались толпы народу. «Я велел расстрелять руководителей мятежа. Я велел также прижигать гнойник, порожденный внутренним и внешним ядом, до тех пор, пока не задымится живая плоть. Я также приказал расстреливать на месте тех, кто пытался оказать сопротивление при аресте».

Принц Ави хлопает изо всех сил – он охвачен страхом и спасает свою жизнь.

Сколько людей, сидящих сейчас в красных креслах в залитом ярким светом зале Кроль-оперы, испытывает те же самые чувства? А сколько людей отказались от своих убеждений и предали память убитых товарищей, склонившись перед торжествующей властью Гитлера? И разве сам Гитлер не чувствует презрения к этим людям, готовым ради спасения собственной шкуры отказаться от всего, что было им дорого? Он знает, что теперь они будут делать все, что он им прикажет, даже если его решения будут неверными или слишком поспешными.

В первые недели июля Папену наносит визит доктор Ламмерс, Государственный секретарь канцлера. Разговор проходит в вежливой форме. От имени фюрера Ламмерс предлагает Папену занять пост посла в Ватикане. Естественно, поясняет он, если Папена не устроит размер содержания, он может назвать любую сумму, которая покроет все его расходы. Папен хорошо понимает, о чем идет речь. Гитлер привык обращаться с людьми весьма грубо.

Пораженный до глубины души, Папен взрывается от гнева. «Неужели вы думаете, что меня можно купить? – кричит он. – Ко мне еще никто не обращался с таким гнусным предложением! Идите и скажите это своему Гитлеру». И Папен выпроваживает посланца из дома. Тем не менее меньше чем через месяц после этого он становится послом Третьего рейха в Вене.

Но не деньги заставили его пойти на этот шаг. В ночь на 25 июля на его вилле раздается бешеный стук в дверь. В ночной тьме стоят три эсэсовца. После «ночи длинных ножей» Папен понял, что закон в Германии бессилен защитить человека от произвола. Дверь открывает его сын с револьвером в руках. Но эсэсовцы явились вовсе не за тем, чтобы убить Папена, а чтобы сообщить ему, что фюрер, находящийся в Байрейте, требует, чтобы Папен немедленно позвонил ему. В два часа ночи такая просьба кажется очень странной, и Папену становится не по себе – вдруг это просто уловка, придуманная для того, чтобы заманить его в телефонную будку, а потом преспокойно расстрелять?

Но трубку и вправду берет Гитлер.

– Господин фон Папен, – нервно говорит он, – вы должны немедленно выехать в Вену, в качестве моего полномочного посланника. Ситуация угрожающая. Вы не имеете права отказаться.

Папен ничего не знает о том, что произошло сегодня ночью в Вене. Австрийские нацисты решили устроить в Вене свою «ночь длинных ножей». Подстрекаемые инспектором нацистской партии Хабихтом, они пытались захватить власть в стране и без колебаний убили канцлера Дольфуса.

25 июля 1934 года, меньше чем через месяц после кровопролития в Германии, снова убийства. Может быть, кто-нибудь дергает Гитлера за руку? Поразительно – Третий рейх еще не успел оправиться от шока, вызванного ликвидацией Рема, а Гитлер уже ввязывается в новое рискованное предприятие – аншлюс. Впрочем, все, что произошло в течение этих трех недель, проистекших после встречи Гитлера с Муссолини, ничего, кроме удивления, вызвать не может. Возможно, кто-то хочет воспользоваться событиями в соседней стране, чтобы свалить Гитлера? Но скорее всего, попытка совершить в Австрии переворот – просто преждевременное выступление местных нацистов.

Но путч провалился, а Муссолини сосредоточил на границе в Альпах свои войска. Гитлеру пришлось отступить. Известие о смерти Дольфуса он получил, слушая в Байрейте оперу «Золото Рейна», которая привела его в экстаз.

«К концу представления, – вспоминает Фриделинд Вагнер, сидевший рядом с ним, – фюрер пришел в такое сильное возбуждение, что на него было страшно смотреть. Но хотя ему с трудом удавалось скрывать свою экзальтацию, он позаботился, чтобы, как обычно, заказать обед в ресторане. «Я должен появиться на публике, – сказал он мне, – иначе все подумают, что я во всем этом замешан».

Но по мере того как из Вены поступают новые сообщения, фюрер все больше и больше сникает. Когда он звонит Папену, его голос звучит как голос человека, припертого к стене. «Это – новое Сараево!» – истерически вопит он. Он просит Папена приехать к нему в Байрейт, чтобы спасти Германию от гибели.

В Байрейте Папен встречается с Гитлером, Герингом, Геббельсом и Гессом. Нацисты в тревоге, Гитлер клянет глупость и грубость австрийских нацистов, из-за которых он оказался в таком ужасном положении. Он умоляет Папена, ради блага Германии, принять его предложение и немедленно отправиться в Вену. Папен уступает и соглашается оказать услугу нацистам. «Уступив просьбе Гитлера, – пишет он, выгораживая себя, – я мог послужить еще родной стране, при условии, что мне будут даны определенные конкретные гарантии». Естественно, Гитлер соглашается на все его условия. Он знает, что есть моменты, когда надо уступить. Так что Папена совратило не золото, а ложная идея о том, что, служа Гитлеру, он служит Германии. Еще раньше, в январе 1933 года, когда нацисты захватили власть, мысль о служении своей стране заставила Папена пойти на сотрудничество с ними, теперь же, в июле 1934 года, он снова руководствовался этой же идеей. Между тем в промежутке между этими событиями был сожжен Рейхстаг, в лагерях Дахау и Бухенвальд выстроены бараки для заключенных, убиты Шлейхер, Юнг, Бозе и Клаузенер, а во время «ночи длинных ножей» нацизм показал свое истинное лицо – грубое лицо безжалостного убийцы, и Папен все это хорошо знал.

Через некоторое время из Дахау вернулся Чиршский с обритой наголо головой, и Папен на кладбище, в присутствии фрау Бозе и ее детей, произнес траурную речь над могилой своего коллеги, погибшего от рук людей, которых иначе, чем бандиты, не назовешь. И тем не менее Папен согласился служить им, поскольку ему хочется верить, что он служит Германии. Он также понимает, что, живя в Вене, – а потом он уедет еще дальше, в Анкару, став послом в Турции, – он будет в безопасности. В душе Папена, как и у многих других немцев, страх смешался с иллюзией, что в конечном счете и делало нацизм таким сильным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.