ДЕСЯТЫЙ ПЕРИОД Октябрь-декабрь 1944 года: от визита Черчилля в Москву до Ялтинской конференции; политические соглашения военного времени и координация стратегических программ

ДЕСЯТЫЙ ПЕРИОД

Октябрь-декабрь 1944 года: от визита Черчилля в Москву до Ялтинской конференции; политические соглашения военного времени и координация стратегических программ

Черчилль в Москве, октябрь 1944 года; европейские дела, военные и гражданские

Черчилль пришел к выводу, что ему необходимо лично переговорить со Сталиным, а не продолжать бесполезный обмен посланиями. Сталин говорил, что не может оставить Россию ради еще одной личной встречи. Когда Гарриман посетил Сталина 23 сентября, чтобы доложить о решениях Квебекской конференции, тот показался ему «более измотанным, чем когда-либо, и еще не полностью поправившимся» после длительного гриппа. Посол передал Сталину слова президента о том, что ему придется отложить встречу до окончания выборов в Америке, но он подумывает о ней в конце ноября и считает, что Средиземное море будет приятным и взаимоприемлемым местом. Сталин согласился, что такая встреча очень желательна, но повторил, что боится запрета врачей на путешествие даже на теплое Средиземное море, поскольку те считают вредной для него любую перемену климата. Гарриман попытался уговорить его проще относиться к советам медиков, пообещав, что к ноябрю у него могут появиться несколько новых докторов. Сталину, похоже, понравилась эта мысль, но окончательного ответа он не дал.

Не видя другого выхода, Черчилль решил снова совершить тяжелое путешествие в Москву, чтобы увидеться с непоколебимым главой Советского государства, с которым, напишет он позже в мемуарах, «всегда можно говорить как человек с человеком».

27 сентября он указал на важность своей задачи, написав Сталину, что после возвращения с долгих переговоров с президентом (в Квебеке и Гайд-парке) он может заверить Сталина в их твердой уверенности, что надежды мира зиждутся на согласии между Соединенными Штатами, Великобританией и Советским Союзом. Он добавил: «Я с удовольствием приеду в Москву в октябре, если мне ничто не помешает». Два дня спустя, рассказав Рузвельту о нежелании Сталина выезжать из Москвы по состоянию здоровья, Черчилль информировал его:

«В данных обстоятельствах мы с Энтони всерьез подумываем о том, чтобы в ближайшее время вылететь туда (в Москву)… Перед нами стоят две большие задачи: во-первых, окончательно решить вопрос о его вступлении в войну с Японией, во-вторых, попытаться повлиять на дружественное урегулирование отношений с Польшей… Будут также обсуждаться вопросы, связанные с Югославией и Грецией. Мы будем держать вас в курсе по каждому вопросу. Для нас, конечно, было бы желательно участие Аверелла (Гарримана. – Примеч. авт.) или, возможно, Стеттиниуса или Маршалла. Я уверен, что личный контакт очень важен».

Рузвельт не сделал никаких прямых замечаний ни по поводу инициативы Черчилля предпринять поездку в Москву, ни по поводу содержания дискуссии, предложенного Черчиллем. В первом ответе (от 30 сентября) он только сказал, что даст указание Гарриману оказывать ему необходимую помощь, но представительство Стеттиниуса или Маршалла ему не кажется ни практичным, ни выгодным. В тот же день Сталин информировал Черчилля, что в октябре с удовольствием примет его или Идена в Москве, и выразил наилучшие пожелания. Черчилль счел этот ответ «в высшей степени приветливым» и твердо решил ехать.

Гопкинс нервничал по поводу исхода встречи двоих без Рузвельта. Узнав, что президент собирается отправить Черчиллю послание, что, по его мнению, подразумевало согласие с тем, что премьер-министр будет говорить от имени как британского, так и американского правительств, Гопкинс убедил президента, чтобы тот был осторожен. Гопкинс задержал это послание и составил другое, которое Рузвельт направил Сталину 1 октября. В нем говорилось: «Вы понимаете, я уверен, что в нынешней всемирной войне нет буквально ни одного вопроса – военного или политического, в котором не были бы заинтересованы Соединенные Штаты. Я твердо убежден, что мы втроем, и только втроем можем найти решение по еще не согласованным вопросам. В этом смысле я, вполне понимая стремление г-на Черчилля встретиться, предпочитаю рассматривать Ваши предстоящие беседы с премьер-министром как предварительные к встрече нас троих, которая, поскольку это касается меня. может состояться в любое время после выборов в Соединенных Штатах».

Далее он продолжил: если его предложение приемлемо для Сталина и Черчилля, он бы хотел, чтобы на переговорах присутствовал Гарриман – в качестве наблюдателя. «Г-н Гарриман, конечно. не был бы в состоянии дать от имени правительства Соединенных Штатов обязательства по важным вопросам, которые, вполне естественно, будут обсуждаться вами и г-ном Черчиллем».

Эти меры предосторожности, как и следовало ожидать, весьма позабавили Сталина. Он ответил Рузвельту: «Ваше послание от 5 октября несколько озадачило меня. Я полагал, что г-н Черчилль едет в Москву по уговору с вами в Квебеке. Оказалось, однако, что это мое предположение как будто бы не соответствует действительности. Мне неизвестно, с какими вопросами едут в Москву г-н Черчилль и г-н Идеи. Мне об этом ничего не сообщали до сих пор ни тот ни другой. Г-н Черчилль выразил желание в своем послании на мое имя приехать в Москву, если не будет возражений с моей стороны. Я, конечно, ответил согласием». Такое же послание, как Сталину. президент послал и Черчиллю. В отношении присутствия Гарримана он писал: «Пока, естественно, Аверелл не будет уполномочен принимать какие-либо обязательства от имени Соединенных Штатов. Я не могу позволить кому-нибудь связывать меня обязательствами заранее. Он будет держать меня полностью в курсе, а как только встреча закончится, вернется в Штаты и проинформирует меня».

Президент объяснил идею привлечения Гарримана. Он сказал. что считает эту встречу Сталина и Черчилля предварительной перед полновесной встречей всех троих. Он посоветовал послу иметь в виду, что его и Хэлла напрямую касаются все вопросы, которые будут обсуждать Сталин и Черчилль, и потому важно, чтобы после этой встречи они имели полную свободу действий.

В послании от 5 октября Черчилль ответил, что будет только рад присутствию Гарримана на основных совещаниях, но уверен, что Рузвельт не будет возражать против частных, с глазу на глаз, переговоров между ним и Сталиным или между Молотовым и Иденом. По прибытии в Москву, 9 октября, Черчилль уведомил об этом Гарримана. Он также очертил перед ним круг вероятных тем и свою позицию, в том числе поделился идеей попытаться выработать какие-нибудь соглашения относительно сфер влияния на Балканах. Передавая эту информацию президенту, Гарриман спросил, не хочет ли тот, чтобы он попытался принять участие в личных переговорах между Сталиным и Черчиллем. Президент ответил отрицательно, сказав, что он должен присутствовать только на тех встречах, на которые его пригласят, и только в качестве слушателя или докладчика.

Как будет видно из повествования, Гарриман был рядом с Черчиллем и Сталиным при всех их беседах, кроме некоторых личных бесед во время досуга. Черчилль с Иденом полностью и быстро информировали его, интересовались его мнением и передали ему и генералу Дину, как этого пожелало американское правительство, ведущую роль в обсуждении планов участия Советского Союза в военных действиях на Тихом океане. Однако личное отсутствие Рузвельта было той изоляцией, к которой стремился президент до окончания войны. Он хотел избежать обсуждения запутанных европейских вопросов, которые, по его мнению, не имели идеального решения.

Обмен военными сведениями во время московского визита был искренним и обширным. Русские черпали уверенность в том, что они узнавали об американо-британских планах, а на британцев и американцев произвели благоприятное впечатление планы советского правительства. Каждый принимал программу другого без критики, страха и чувства соперничества.

Британские, советские и американские военные (генерал Брюс от Британии, генерал Антонов от СССР и генерал Дин от Соединенных Штатов) рассмотрели состояние театра военных действий в Европе на 14 октября, а Черчилль и Сталин время от времени комментировали ситуацию. Собранные вместе, их толкования давали исчерпывающую картину нынешней ситуации и намечали перспективы на будущее. Американские и британские участники встречи обрисовали ситуацию следующим образом:

1. Для победы на Западном фронте необходимо сохранить весь действующий состав войск, но скорость их наступления зависит от потока поставок и всесторонней поддержки.

В планы союзников входило дойти до Рейна, затем форсировать переправы к северу и югу от Рура и окружить его. Затем основное направление удара должно быть направлено на Берлин. Одновременно: а) сделать рывок на Северном фронте в направлении на Франкфурт и повернуть на север в направлении на Лейпциг; б) американская и французская армии, пришедшие из Марселя, пройдут по Белфортскому ущелью, форсируют Рейн и двинутся на восток. Черчилль заметил, что успех операции зависит от русских войск, задача которых – не дать немцам перебросить войска на запад. Сталин пообещал, что русские выполнят свою задачу.

2. Александер в результате прорыва, осуществленного поздним летом, перешел Готическую линию на побережье Адриатического моря. 5-я армия Кларка рвалась перейти Апеннинский хребет в центре. Пока Черчилль пребывал в Москве, бои были в самом разгаре и союзные командующие в Италии надеялись прогнать немцев за реку По и выставить их хотя бы из Северо-Западной Италии. Но нужно заметить, что битва в центре Италии достигла кульминации несколько дней спустя (между 20 и 24 октября), а затем, по словам Александера, «благодаря проливным дождям, штормовым ветрам и истощению 5-й армии немецкая линия обороны закрепилась».

3. Был намечен возможный план высадки британского десанта на полуостров Истрия и последующего перехода через Юго-Западную Югославию, через Альпы и дальше на Вену, где он соединится с советскими войсками, наступающими с востока.

Черчилль и Сталин обговорили это в ходе долгого дружеского обеда 11 октября. В Тегеране Сталин чуть не высмеял подобную операцию как бесполезную: слишком далеко от сердца Германии! Теперь он неожиданно похвалил ее. Советский маршал начал расхваливать тактику окружения, которую так успешно применила Красная армия в Сталинграде и которая была применена в Венгрии и под Варшавой. Он подробно проанализировал идею прямого нападения на линии немецкой обороны вдоль Рейна и в Италии, которая может обойтись намного дороже, чем это необходимо. Сталин поинтересовался: не лучше ли было попытаться окружить эти позиции? Существующую линию в Италии, заметил он, могут обеспечить пятнадцать из двадцати пяти дивизий союзных войск в этой стране, а остальные десять могут через Истрию обойти немцев с фланга и помочь Красной армии продвигаться через Венгрию в Австрию.

Затем, во время официальной военной дискуссии 14 октября, Сталин и генерал Антонов повторили предложение. В соответствии с соглашением, заключенным Сталиным с Тито, русские войска в Югославии не продвинутся дальше Белграда; они предоставят войскам Тито очистить от немцев остальную часть страны. Сталин сказал, что он будет рад видеть, как британцы продвинутся к северу от Истрии, перейдут через горы и присоединятся к советским войскам, которые. он надеялся, пройдут на запад от Венгрии к окрестностям Вены.

Поневоле теряешься в догадках, почему именно в это время и впервые Сталин одобрил такую стратегию. Только ли потому, что он хотел тем самым создать угрозу немецким линиям на юге с фланга и с тыла, чтобы быть уверенным, что они не смогут перебросить войска к его Центральному фронту в Венгрии, где немцы уступали милю за милей? Или он показывал свое искреннее намерение подчиняться хартии «сфер влияния», которую они с Черчиллем наметили несколько ночей назад, кто знает? Или он пытался вовлечь британцев в конфликт с Тито, который, он знал, противился высадке их десанта в Югославии?

Хотя предложение Сталина по совместным операциям на юге очень привлекало Черчилля и его советников, они чувствовали, что вынуждены воздержаться от немедленных шагов к его выполнению. Брук заявил, что десантная операция на полуострове Истрия готовится, но она не может быть осуществлена, пока не будет очищена от немцев Италия и не переправлена техника с юга Франции. Обстоятельства. влияющие на успех осуществления этого плана, складывались неблагоприятно. Президент и Объединенный комитет начальников штабов все время отклоняли просьбы Черчилля перебросить две-три дивизии из Франции в Италию на том основании, что будет неразумно ослаблять силы во Франции, чтобы истощить эти дивизии во время зимней кампании в Италии. Попытки союзников очистить Шельду и открыть порт Антверпен затягивались. В то время как Черчилль, Сталин и их военные советники с энтузиазмом обсуждали возможность высадки десанта на полуостров Истрия, Тито критиковал действия британцев по занятию какого-либо порта Адриатического моря, даже при скромной помощи его партизан. В послании генералу Уилсону он написал, что югославский народ обеспокоен присутствием британских сил и подозрительно относится к их намерениям. Изменение поведения Тито, возможно, объясняется недовольством второстепенной ролью, отведенной югославским силам в планах союзников, касающихся Истрии, Австрии и Венгрии, изложенной в меморандуме. переданном Тито начальником штаба генерала Уилсона.

Скажем заранее, что оптимистические планы, которые генерал Уилсон представил на рассмотрение Объединенного комитета, приводили к выводу, что до февраля 1945 года высадка войск ни на далматинское побережье, ни на полуостров Истрия невозможны. Глубоко разочарованный Черчилль тем не менее рассудил, что любого преимущества, достигнутого с помощью столь поздно начавшейся операции, будет недостаточно для оправдания ослабления кампании в Италии, которое для этого потребуется. В декабре проект был окончательно отвергнут.

4. Британцы осуществляли свой план переброски войск в Грецию. Первыми высаживались десантные войска и десантно-диверсионные части морской пехоты, затем более крупные подразделения. Перед ними стояли две задачи: стремительно выгнать немцев из Афин, занять город и его окрестности, а потом отогнать немцев к северу. Немцы оставили Афины, а на следующий день Уилсон направил парашютно-десантные отряды на освобождение ближайшего аэродрома. Несколько дней спустя законное греческое правительство, возглавляемое Папандреу, переехало в столицу. Однако было сомнительно, удастся ли этому режиму установить свою власть в стране, распустить множество партизанских отрядов и создать собственные армию и полицию. Несмотря на невмешательство Сталина, греческие коммунисты рассчитывали на право, которого Черчилль добился в Москве, а именно право свободы во всех делах, касающихся Греции. Шаткое право!

В свете обзора ситуации на Западе генерал Антонов доложил об операциях и планах Красной армии на Восточном фронте. В самых общих чертах они выглядели так:

1. На севере, в Прибалтике и Северной Финляндии, бои будут вестись до полного уничтожения немецких войск. Тридцати немецким дивизиям, сражающимся на этой территории, все пути отступления по морю отрезаны.

2. На южной границе советские войска сосредоточатся на занятии Венгрии и окружении как можно большего количества из двадцати трех немецких дивизий, дислоцирующихся в этой стране. Это будет основное направление наступления советских войск. Из Венгрии Красная армия направится в Австрию на штурм Вены. Взятие Вены откроет путь в Германию, на запад Чехословакии, а оттуда на северо-запад к Одеру и Бреслау.

3. На Центральном фронте (от Литвы до Карпат), где немцы сосредоточили две трети дивизий, действующих на Восточном фронте, советские войска будут непрерывно наступать. Время наступления на Восточную Пруссию и начала операции по окружению Варшавы будет зависеть от успехов операций на севере и юге.

4. После прояснения ситуации в Прибалтике и выхода из войны Венгрии советские войска приступят к осуществлению своей конечной цели – вторжению в Германию. Трудно сказать, по какому направлению будет осуществляться это вторжение, может быть, с востока, может быть, с юга, а может быть, сразу с обоих направлений.

Гарриман послал президенту изложение этих планов и намерений, а генерал Дин направил более детальный отчет Объединенному комитету начальников штабов. Таким образом, американское военное командование было заранее информировано о предполагаемых действиях советских войск и обо всем, что касалось действий союзных войск на Западе и в Италии. Советские войска при проведении операций старались не отступать от изложенных планов.

Стоит отметить, что при обсуждении военных действий никем не было сказано ни слова, ни намека, что они преследуют или будут преследовать политические цели, а именно получение контроля над какой-либо территорией на Востоке или на Западе. Ни один из участников по окончании переговоров, похоже, не чувствовал, что это уже происходит, а если и почувствовал, то никак не зафиксировал. Вероятно, это случилось потому, что еще на ранней стадии переговоров Черчилль и Сталин в рабочем порядке согласились, что в одних вопросах главенствующая роль будет принадлежать британцам. в других – Советскому Союзу.

Черчиллю было жаль отказываться от попытки договориться с русскими по вопросу разделения сфер влияния на Балканах. Напомним, американское правительство противилось этому. Советское правительство ускользнуло от обсуждения этого вопроса, якобы уважая мнение американцев. В начале августа оно коварно направило из Италии свою делегацию к коммунистам (БАМ) в Северную Брецию (которая по негласному соглашению относилась к сфере влияния Великобритании). Черчилль счел это вероломством и прекратил всякие попытки дипломатического урегулирования до личной встречи со Сталиным. Но ему по-прежнему казалось, что единственно правильный путь – это добиться трезвого подхода по отношению к каждой из Балканских стран, стоящих перед лицом военных и политических переворотов, предотвратить перерастание локальных беспорядков в гражданские войны и избежать конфликтов с советскими и местными коммунистами. Во время первой беседы со Сталиным, в ночь на 9 октября, в присутствии Молотова и Идена, Черчилль, устроив так, что польское правительство в изгнании пригласили в Москву, высказал свое предложение. О том, что произошло потом, а это произошло быстро, нельзя рассказать лучше, чем словами самого Черчилля.

К слову сказать, в своем более позднем отчете Черчилль ошибочно включил Барримана в число присутствовавших на этой беседе. Он на ней не присутствовал.

«Момент благоприятствовал ведению дел, поэтому я предложил: „Давайте уладим наши дела на Балканах. Ваши войска стоят в Румынии и в Болгарии. У нас там имеются интересы, миссии и агенты. Не будем действовать наперекор друг другу в мелочах. В том, что касается Британии и России, как вы посмотрите на то, чтобы иметь превосходство в девяносто процентов в Румынии, а мы девяносто процентов влияния в Греции, в Югославии же поделить наше влияние пополам?“ Пока мои слова переводили, я написал на половинке листка бумаги:

„Румыния: Россия – 90 %, остальные – 10 %;

Греция: Великобритания (в согласии с США) – 90 %, Россия – 10 %;

Югославия: 50–50 %;

Венгрия: 50–50 %;

Болгария: Россия – 75 %, остальные – 25 %“.

Я пододвинул листок Сталину, который к тому времени уже выслушал перевод. Наступила короткая пауза. Затем он взял синий карандаш, нарисовал на листке большую галочку и протянул его обратно нам. На решение вопроса потребовалось не больше времени, чем на то, чтобы сесть. Конечно, мы долго и тревожно обсуждали наши точки зрения и обговаривали только вопросы, непосредственно относящиеся к военному времени. Все более важные вопросы были оставлены обеими сторонами до той поры, когда мы, как надеялись, соберемся за мирным столом по окончании войны. После этого воцарилась долгая тишина. В середине стола лежала исписанная карандашом бумага. В конце концов я сказал: „Не может ли показаться несколько циничным, что мы так грубо решаем вопросы, столь роковые для миллионов людей? Давайте сожжем бумагу“. – „Нет, сохраните ее“, – сказал Сталин».

История о том, что произошло, и о том, что это значило, была рассказана Гарриману только фрагментально, и он передал ее президенту в том виде, в каком узнал сам. В первом совместном послании, которое Черчилль и Сталин отправили Рузвельту 10 октября, они лишь сказали: «Нам надо обсудить, как лучше всего договориться о согласованной политике относительно Балканских стран, включая Венгрию и Турцию». За ленчем в этот день Гарриману сказали, что в черновик этого послания президенту Черчилль включил следующую фразу (насколько точно смог вспомнить Гарриман): «…принимая во внимание наши столь различные обязанности по отношению к ним». Сталин предложил опустить эту фразу, в которой ясно подразумевались сферы влияния. Услышав это, Гарриман в присутствии Черчилля сказал Сталину, будто он уверен, что президент будет рад, что эту фразу опустили, поскольку, по его мнению, эту тему должны рассматривать все трое. Сталин ответил, что рад это слышать, и за спиной Черчилля пожал Гарриману руку.

В следующем послании президенту (11 октября) Черчилль осторожно попросил об одобрении. «Совершенно необходимо, – говорил он, – попытаться прийти к общему мнению по вопросу о Балканах, чтобы предотвратить гражданскую войну в нескольких странах, когда, вероятно, мы с вами будем симпатизировать одной стороне, а Дядя Джо – другой. Я буду постоянно держать вас в курсе, и здесь не будет принято никаких решений, кроме улаживания предварительных соглашений между Британией и Россией, как предмета будущего обсуждения и договоренности с вами. На этом основании, я уверен, вы не будете возражать против нашей интеллектуальной встречи с русскими».

В тот же день президент получил от Гарримана более определенное объяснение того, что пытаются сделать британцы и почему – большей частью на основании рассказа Идена. Посол сказал, что Черчилль использовал термин «сферы влияния», но Идеи утверждает, что его цель – лишь разработать практическое урегулирование процесса решения проблемы каждой страны и как нужно в каждом случае разделить ответственность Советского Союза и Британии.

Премьер-министр и государственный секретарь, продолжал Гарриман, полагают, что в Румынии Россия на основании условий перемирия в любом случае имеет полную свободу действий. Они пытались убедить Молотова предоставить британским и американским членам Контрольной комиссии в Болгарии больше власти, чем в Румынии, и равное с советскими членами положение после окончания военных действий в этих странах. В отношении Югославии они сформулировали свою позицию так: советское правительство вместе с британским и американским правительствами принимает участие в урегулировании всех югославских разногласий. Что касается Греции, они стремились добиться у Советского Союза обещания держаться в стороне и склонить греческих коммунистов играть конструктивную роль в национальном правительстве. Ситуацию в Польше сочли совершенно иной, нуждающейся в особом разрешении с участием всех трех стран.

Стоит твердо помнить, что американское правительство в это время прилагало подобные же усилия к тому, чтобы заручиться поддержкой Советского Союза в деле урегулирования отношений между китайским национальным правительством и китайскими коммунистами. Сталин и Черчилль, похоже, хотели, чтобы американское правительство взяло на себя направляющую роль в развитии политической эволюции в этой стране; и американское правительство взяло это на себя. Точно так же стало понятно, что Британия будет играть главенствующую роль в решении вопросов Юго-Восточной Азии.

Ответ президента на несколько отчетов из Москвы о разделении сфер влияния на Балканах был сдержанным и уклончивым. Получив 11 октября первый отчет Гарримана, он сделал единственное замечание: «В настоящее время мой активный интерес на Балканах заключается в том, чтобы предпринять все возможные шаги для того, чтобы застраховаться от вступления Балкан в международную войну в будущем». На следующий день, 12 октября, в знак признания совместного обращения, посланного Сталиным и Черчиллем два дня назад, он им ответил: «Я был очень рад узнать, что вы оба договариваетесь об общей точке зрения в отношении международных политических дел, в которых мы все заинтересованы ввиду наших нынешних и будущих общих усилий, направленных к предотвращению международных войн». Хотя этот ответ мог быть написан до того, как президент получил отчет Гарримана, основанный на рассказе Идена (посланный из Москвы накануне), он, по всей вероятности, увидел его раньше, чем он был направлен совещающимся главам государств.

Короче, совершенно очевидно, Рузвельт согласился с Черчиллем, что некоторая договоренность, вроде той, о которой было доложено, желательна, если не обязательна. Но он по-прежнему сдерживал официальный интерес к положению в Восточной и Центральной Европе, кроме тех ситуаций, которые могли повлиять на настроение в Соединенных Штатах. Он твердо решил по окончании выборов многое сказать об урегулировании положения на Тихом океане. Но полагая, что удачное решение многих европейских проблем найти почти невозможно, он хотел, по возможности, остаться в стороне от них, кроме тех, что касались Германии.

Сотрудники Государственного департамента все больше осознавали необходимость бдительности в отношении политической ситуации, развивающейся в странах Восточной и Центральной Европы. Они сосредоточились на разногласиях между Россией и Британией и рассматривали деятельность обоих государств как попытку каждого получить выгоду за счет другого, а следовательно, неблагоприятную для будущего мира. Это привело к тому, что департамент проявил критическую сдержанность и следовал стратегии «откладывания». Он пытался остановить продвижение войск, гражданские войны, попытки дипломатов беспрестанно проталкивать точку зрения, что послевоенным урегулированием в Европе должен править принцип, а не соседство, политические связи или сила.

Черчилль и Сталин продолжали делить сферы влияния, предполагая, что Вашингтон им больше не помеха. В Греции, договорились они, британцам позволяется вести дела без вмешательства Советского Союза. По Югославии они договорились, что обратятся к Тито и Шубашичу, убеждая их встретиться и совместно решить их проблемы. Они сообщили, что собираются попытаться способствовать заключению соглашения между королевским югославским правительством и движением национального освобождения и что они признают неотъемлемое право югославского народа самому определять будущее устройство своего государства. Что же касается Болгарии, они дополнили условия перемирия. Молотов не удовлетворил просьбу Идена, чтобы американским и английским членам предоставили больше голосов в Контрольной комиссии при решении вопросов по этой стране, но согласился, что после окончания войны с Германией положение следует изменить.

О том, как поступить с Венгрией, спор шел более ожесточенный. Американцы и британцы полагали, что это западная страна, не имеющая каких-либо исторических связей с Россией или славянскими странами. Однако она приняла участие в нападении на советский народ, находившийся в критическом положении, и оказала существенную помощь немцам. Как уже было сказано, предварительные условия перемирия, совместно сформулированные тремя правительствами, были посланы регенту Хорти как раз перед тем, как Черчилль приехал в Москву. Красная армия пересекла границу и 10 октября дошла до Дебрецена. Режим Хорти быстро принял предложенные предварительные условия, и 13 октября Молотов поспешил выдвинуть перед британцами и американцами предложения Советского Союза на более длительный период. Сталин на бумаге согласился, что в Венгрии британцы должны иметь равную долю с русскими. Но из нынешних предложений советского правительства стало ясно, что договориться с ним будет трудно. Оно попросило почти такого же контроля, как в Румынии, где России было даровано самое большое влияние, и разрешения советскому главнокомандующему безраздельно властвовать в Венгрии. А также оно попросило репараций, которые, пусть и не столь несправедливая плата за страдания и нанесенный ущерб советскому народу, все же были слишком тяжелы для такой маленькой и измотанной страны. Советские власти желали уменьшить военный и промышленный потенциал Венгрии, и их ничуть не волновало, что это может вызвать страдания народа и общественные беспорядки. Вероятно, они склонялись к мысли, что экономические бедствия ослабят консервативные элементы, правящие в Венгрии, и ускорят появление групп, которые будут искать поддержку в Москве. Американское правительство проявило активность и заявило протест. Молотов проявлял упрямство, но согласился почти вполовину уменьшить запрашиваемую сумму.

Этот спор об условиях перемирия в Венгрии оказался преждевременным. События снова нарушили ход переговоров. Венгерское правительство запаздывало с принятием предварительных условий. Советское правительство призывало его принять их в течение двадцати четырех часов и, более того, тотчас же порвать отношения с немцами, вступить в борьбу с ними и вывести все венгерские войска из Румынии, Югославии и Чехословакии. Немецкий ультиматум оказался сильнее требований русских. 15 октября радио Будапешта сообщило, что регент попросил о перемирии. Отряды СС попытались захватить радиостанцию, чтобы помешать этому, но им было оказано сопротивление во время трансляции. На следующее утро немецкие отряды под командованием Скорцени, спасителя Муссолини, напали на Бург, регент сдался и отрекся от власти. На смену ему пришло марионеточное правительство. Огромные силы Красной армии начали наступление с юга. Немецкие дивизии сосредоточились в западной части страны. Часть венгерской армии продолжала сражаться на стороне немцев, в то время как другая часть перешла на сторону русских и присоединилась к борьбе против немцев. Дискуссии и решения основных союзников о том, как организовать перемирие в Венгрии, зависели от хода великой кампании, еще продолжающейся в этой стране.

Черчилль в Москве: попытка достичь соглашения в Польше

Польша не была в числе стран, в которых Черчилль и Сталин разделили свои сферы влияния. Но из всех спорных вопросов, заставивших Черчилля приехать в Москву, этот, вероятно, был наиболее непреодолимым. Еще во время переговоров с Миколайчиком в Лондоне у премьер-министра возникло предчувствие, что с течением времени дела в Польше будут идти все хуже и что шансов на урегулирование, которое позволило бы появиться по-настоящему независимому польскому государству, будет становиться все меньше. Идеи же был твердо уверен, что именно это и произойдет. Он полагал, что главное – безотлагательно реконструировать польское правительство в Лондоне и добиться договоренности с люблинской группой.

Прежде всего Черчилль и Сталин договорились тотчас же пригласить Миколайчика и двух его ближайших помощников в Москву. Черчилль спешно отправил Миколайчику послание, в котором говорилось, что он и его друзья приглашаются в Москву на беседу с советским правительством, им самим и люблинским комитетом. Он сказал, что отказ будет рассматриваться как решительное отклонение его приглашения и освободит британское правительство от дальнейшей ответственности перед польским правительством в Лондоне. О своих действиях он также уведомил Рузвельта.

Миколайчик, который до того отказывался ехать в Москву, чтобы вторично представить польские дела на рассмотрение Сталина. сдался. 12 октября он спешно прибыл в Москву. Однако его свобода вести переговоры с люблинскими поляками была ограничена. потому что коллеги в Лондоне взяли с него обещание стойко придерживаться условий меморандума, который был вручен правительствам союзников 30 августа. Следует вспомнить, что по этим условиям каждая из пяти бывших политических партий, в том числе и коммунистическая, должна иметь равное представительство в новом правительстве. О границах было сказано, что площадь новой Польши будет такой же, что и до войны, и включать в себя «на востоке основные центры польской культуры и источники сырья».

В этой первой значительной беседе с Черчиллем (на которой присутствовали также Гарриман и Кларк Керр) Миколайчик основывался на условиях этого меморандума. Он держался дружелюбно, но с вызовом. «Наша цель, – утверждал он, – заключить соглашение между Польшей и Россией, а не между Россией и горсткой поляков, произвольно и односторонне выбранных иностранной властью».

Черчилль пытался склонить его к компромиссу. Но Миколайчик упрямо ответил, что невозможно формально слить польское правительство в Лондоне с люблинским комитетом; нужно идти глубже и формировать совершенно новое правительство, в котором должны принимать участие все демократические элементы Польши. Каждая из пяти политических партий должна быть равноправной до тех пор, пока не представится возможность провести выборы. Реакция Сталина была резкой. В предложениях Миколайчика, сказал он, есть два огромных недостатка. Во-первых. в них игнорируется Комитет национального освобождения, который выполняет важную работу на освобожденной территории Польши и пользуется широкой поддержкой армии и народа. Во-вторых, они не реагируют на предложения Советского Союза относительно границ; если поляки хотят иметь хорошие отношения с Советским Союзом, они должны признать линию Керзона. На что Миколайчик возразил: «Вы игнорируете польское правительство, создавшее сильную армию, флот и воздушные силы, которые сейчас борются на всех фронтах».

В последовавшей за этим дискуссии разногласия стали еще яснее. Черчилль утверждал, что британское правительство поддерживает предложение Советского Союза не потому, что Россия сильна. а потому, что она права: «…понятно, конечно… что союзники будут продолжать войну против Германии, чтобы Польша получила другие территории, кроме Силезии и Восточной Пруссии, которые бы компенсировали ей территориальные потери на востоке. Так будет образована великая Польша; не та, что была основана в Версале, а настоящий дом, где польский народ сможет жить в безопасности и процветании», – было написано в меморандуме Фрэнсиса Б. Стивенса, секретаря американского посольства в Москве.

Миколайчик резко отклонил предложение. Он решительно возразил, заметив, что не может согласиться ни со Сталиным, ни с Черчиллем и не может принять линию Керзона. Сталин был бы о нем низкого мнения, продолжил он, если бы он согласился отдать сорок или больше процентов польской территории и пять миллионов поляков. Он не может этого сделать, а вопрос о границе придется решать не ему и его группе, а польскому народу. Сталин. перебив его, возразил, что на обсуждаемой территории живут не пять миллионов поляков, а в основном украинцы и белорусы. Миколайчик продолжал утверждать, что, даже если он и отдаст эту территорию, нет никакой гарантии в будущей независимости польского народа. Сталин спросил, не считает ли он, что Советский Союз угрожает Польше. Миколайчик ответил, что да, фактически угрожает, правда не на словах. Доказательством этому служит тот факт, что не позволяет полякам, живущим за границей, вернуться в свою страну. Он добавил, что приехал в Москву не для того. чтобы делить Польшу, на что Сталин отрезал, что он, вероятно, приехал, чтобы делить Украину и Белоруссию.

Тут вмешался Молотов, сказав, что хочет напомнить о решениях. принятых по польскому вопросу в Тегеране; он хотел бы повторить слова Рузвельта и попросить присутствующих поправить его, если он процитирует неточно. Он вспомнил слова президента, который сказал, «что считает линию Керзона правильной, но чувствует, что публиковать это заявление пока несвоевременно». Поэтому можно сделать вывод, что британское, американское и советское правительства единодушны в вопросе о советско-польской границе.

Миколайчика удивило и возмутило это заявление, которого никто не опроверг и которое никого не удивило. Он спросил, может ли он узнать, какая западная граница определена для Польши в Тегеране, на что Молотов ответил: была предложена граница по Одеру. против чего никто не возражал. Черчилль высказался за согласие британцев с этим вариантом (Одер), а Идеи заметил: идея заключалась в том, чтобы отодвинуть границу как можно дальше на запад, к Одеру, как хотели поляки. Молотов подтвердил именно эту договоренность. Черчилль добавил, что вся Восточная Пруссия к западу и к югу от Кенигсберга отойдет к Польше, и Сталин согласился с ним.

Затем Черчилль спросил, не хочет ли Миколайчик обсудить формулу, согласно которой новое объединенное польское правительство примет линию Керзона как вариант рабочего соглашения с правом обсуждения на мирной конференции? Миколайчик резко ответил. что не уполномочен принимать подобные решения. Затем, когда Черчилль заметил, что согласие с линией Керзона кажется ему хорошим шансом достичь соглашения по созданию объединенного польского правительства, Миколайчик ответил, что он не согласен с этим, так как слышал, будто Комитет национального освобождения заявляет права на Львов. Черчилль возразил: огромный порт Данциг намного ценнее Львова! Тут вмешался Сталин, заявив, что советское правительство не торгует украинской землей. Он отрицал претензии комитета на Львов, сказав, что в любом случае он его не получит, но подтвердил согласие русских отдать Польше на западе не только Данциг, но и Штеттин. Черчилль обещал поддержку линии британцев. Но Миколайчика не тронули ни заявление, ни приманка. Сталин заметил на это: советское правительство приняло формулу Черчилля относительно линии Керзона не просто в качестве рабочего соглашения; Советский Союз не может каждый день менять свои границы. Тогда, судя по более позднему отчету Миколайчика, «Черчилль поднял руки, в отчаянии посмотрел в потолок и задышал с присвистом; мы один за другим тихо вышли».

14 октября Черчилль и Идеи еще раз попытались заставить Миколайчика согласиться на какую-нибудь формулу относительно границ, которую принял бы Сталин. Потерпев неудачу, Черчилль снова попытался уговорить Сталина немного уступить, но и это ему не удалось. Сталин решительнее, чем когда-либо, заявил: это должна быть линия Керзона с возможной поправкой на семь-восемь километров. Тогда Черчилль сказал, что хоть и не уверен в позиции Рузвельта, но полагает, что президент, может быть, будет убедительно просить Сталина быть великодушным к полякам и сохранить за ними Львов. Сталин эту просьбу оставил без комментариев.

До самого конца своего пребывания в Москве Черчилль не оставлял своих усилий смягчить позиции оппонентов. Но эти усилия по-прежнему сталкивались с теми же трудностями. Черчиллю, стремящемуся к единству, пришлось выслушать инсинуации Молотова по поводу попытки расстроить соглашение, заключенное в Тегеране; пришлось выслушать, как Сталин назвал Миколайчика «шантажистом», и выслушать еще более бурные упреки Миколайчика.

Однажды, когда терпение Черчилля лопнуло, он обвинил польское правительство в Лондоне в намерении нарушить мир в Европе и предупредил Миколайчика: если правительство не примет линию Керзона, с ним будет покончено и британское правительство от него откажется. Свою реакцию Миколайчик отразил в диалоге, который в его изложении выглядит еще более эмоционально:

«– Мистер Черчилль, я уже просил вашего разрешения высадиться на парашюте в Польшу и присоединиться к подполью… Вы мне отказали. Теперь я снова прошу у вас разрешения.

– Зачем? – удивился премьер-министр.

– Потому что я предпочитаю умереть, сражаясь за независимость своей страны, а не быть позже повешенным русскими прямо на глазах у вашего британского посла!»

Вспышка была прощена. Черчилль оценил, что Миколайчик и Ромер, министр иностранных дел, приехавший в Москву вместе с ним, действительно хотят найти компромисс и искренни в своем желании дружбы с Советским Союзом, но их окружение не разделяет их мыслей и чувств.

Разногласия между двумя соперничающими польскими группами становились все острее. Комитет, готовый признать Миколайчика как премьер-министра нового правительства, предоставлял его сподвижникам самое большее четверть портфелей кабинета. Самая значительная уступка, на которую соглашалась пойти группа Миколайчика, – треть мест для лондонского правительства, треть для членов люблинского комитета и треть для людей, живущих в Польше.

Из-за этого, можно сказать, полного поражения Черчилль был на грани отчаяния. Его беспокоил вред, наносимый будущему состоянию Европы. Он также волновался из-за возможной негативной реакции общества в Америке, да и реакции самого президента; он боялся последствий провала этих переговоров; но не меньше он боялся того, что Миколайчик согласится на условия Сталина. Однако прежде, чем собравшиеся в Москве разъехались, снова появилась надежда, что еще можно найти приемлемое решение. Миколайчик изменил свое мнение. Он сказал Черчиллю, что по возвращении «будет убеждать своих лондонских коллег обратить внимание на важность для русских линии Керзона, включая Львов».

Об этой новости Черчилль информировал президента в своем докладе 22 октября. Это же подтверждается и в меморандуме Гарримана, докладывающего, что 18 октября Миколайчик сказал ему: если Сталин будет продолжать настаивать, чтобы линия Керзона была принята, они с Ромером вернутся в Лондон и попытаются убедить своих коллег согласиться на это. Затем, при условии разумных гарантий со стороны Сталина по поводу заключения справедливого и выполнимого соглашения о формировании объединенного польского правительства, он вернется в Москву.

В последний день пребывания Черчилля в Москве (18 октября) Сталин снова встретился с Миколайчиком. Это, как рассказывал Черчилль, была «…очень дружеская беседа. Сталин обещал помочь ему, а Миколайчик обещал сформировать и возглавить правительство, полностью дружественное к русским. Он объяснил свой план, но Сталин ясно дал понять, что люблинские поляки должны быть в большинстве». То же подтверждает меморандум Гарримана о его беседе с Миколайчиком 18 октября. Правда, у Миколайчика, судя по его более позднему отчету, сложилось другое впечатление. Официальный же польский меморандум подтверждает версии Черчилля и Гарримана.

Затем вечером, после обеда, замечание Сталина, брошенное Черчиллю, внушило надежду на разумное решение проблемы люблинского комитета; вопрос, похоже, сводился к тому, должно ли лондонское правительство иметь только треть мест в реформированном правительстве, если премьер-министром будет Миколайчик, или больше. Черчилль доказывал, что, если ему не предоставить хотя бы половину мест, западный мир не поверит в создание независимого польского правительства. Разговор остался незавершенным.

И все же, как видно из оценки перспектив, сделанной Черчиллем для Рузвельта 22 октября, малая толика оптимизма еще осталась: «Я надеюсь, что уже в следующие две недели мы сможем заключить соглашение. В этом случае я подробно телеграфирую его вам, чтобы вы смогли сказать, хотите ли вы, чтобы оно было опубликовано, или пока нет».

Возобновление дискуссий ожидалось после того, как Миколайчик посоветуется со своим кабинетом в Лондоне. Президент и Государственный департамент ждали исхода совещаний и результатов выборов в Америке. До тех пор они не могли ничего сказать, но полагали, что, если в этот период времени решение не будет найдено, они, может быть, найдут его позже. Но они не собирались допускать, чтобы текущая глава печальной борьбы из-за Польши, длящаяся уже два столетия, разрушила планы постоянного мира и сотрудничества в деле скорейшего окончания войны на Тихом океане. Польша была хлебом мучеников.

Ради исторического интереса вернемся на короткое время к эффекту, произведенному заявлением Молотова на встрече с Миколайчиком 13 октября, якобы Рузвельт в Тегеране одобрил линию Керзона, но не счел уместным заявить об этом публично. Во время совещания, когда были озвучены эти слова, никто из присутствовавших ни подтвердил, ни отрицал – в присутствии Миколайчика – эту версию высказывания Рузвельта в Тегеране. Гарриман потом объяснил президенту, почему он этого не сделал: поскольку Молотов не обратился к нему за подтверждением, а он присутствовал лишь в качестве наблюдателя, он счел неправильным делать замечания к заявлению Молотова.

Вечером, за обедом, он спросил Черчилля об этом эпизоде, и премьер-министр ответил: насколько он помнит события в Тегеране, хотя президент очень хотел услышать точки зрения его и Сталина, сам он своего мнения так и не высказал. Но может быть, Молотов ссылается на сказанное во время беседы Рузвельта со Сталиным в Тегеране 1 декабря, на которой Черчилль не присутствовал. Сталин же ясно помнил этот разговор. Когда Черчилль несколько дней спустя (16 октября) заметил, что его воспоминания о переговорах в Тегеране не соответствуют утверждению Молотова, будто президент одобрил границу с Польшей по линии Керзона, Сталин грубовато ответил: «он сам слышал», как президент говорил это на «сепаратных переговорах».

Черчилль не стал расспрашивать, что именно говорил Рузвельт в прошлом; он лишь заметил, что, не зная точки зрения президента, он не может говорить на эту тему, но знает, что президент поддерживает право поляков на Львов.

Тем временем 16 октября Миколайчик направил письмо Гарриману, в котором писал: он и его коллеги удивлены и расстроены выступлением Молотова. И они вполне могли бы испытывать эти чувства, если бы версия того, что сказал ему Рузвельт в Вашингтоне в июне 1944 года, изложенная Миколайчиком в этом письме, была правдой, а не эмоциональным вымыслом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.