Тайное общество

Тайное общество

Весна 1940 года была в Москве дружная; уже на благовещение пресвятые богородицы девчонки из младших классов нашли во дворе школы сухой островок асфальта для скакалок.

Анатолий ходил вялый, усталый, измученный весной. У него иногда сладко кружилась голова от воробьиной возни, бездонности яркого неба и, наверное, от великого поста, который тянулся страшно долго — с февраля. Пост он не любил так же, как геометрию. Но признаться в этом себе не смел. Однако в тот день он чувствовал себя больным, настолько больным, что даже не мог подавить, отогнать мысль о куске мяса, шипящем на сковородке. Впрочем, такой грех простится. Сегодня же и простится. Ведь сегодня его доклад на обществе. Это тоже секрет. Как много у него секретов!..

Мальчишкам нужны секреты. Жизнь без них превращается в плоское, бесцветное существование. Чертят танки, подводные лодки, ракеты. Чертят и прячут чертежи. Придумывают страны с придуманным правительством, городами, реками и горами, с договором о дружбе и ненападении со Швамбранией. Создают дворовые армии, составляют карты всех подворотен и проходняков, выдумывают значки, пропуска, пароли. Растут — и секреты меняются. Тайно пишут стихи. Если кто найдет, прочтет — стыд невероятный. От стыда готов на самую жестокую драку.

А потом появляется девчонка. Девчонка как девчонка — ничего особенного. И если в «мужской компании» зайдет о ней разговор, надо отвернуться и сказать: «Верно, ничего особенного». Хотя это не так. Это совсем не так, и слова эти бессмысленны и дики. Но произносят эти слова, потому что родился новый секрет. Сверхсекрет. И когда Петька из соседнего двора первый из всех людей увидит вас вдвоем и засвистит на всю улицу, кажется, что рушится небесный свод и что ничего не остается делать, как убить этого Петьку или отдать ему свой единственный билет на завтрашний большой футбол…

Секреты — это замечательно… Они вплетены в юность, как яркие ленты. Они неотъемлемы от нее.

А у него было не так. Не так с самого начала. Сколько помнил себя — всегда рядом бабка. Рядом с бабкой — церковь. В первое время было просто интересно. У него захватывало дух от гулкой высоты купола и жаркого золота алтаря. А хор вступал так плавно, чуть слышно, словно подымаясь из глубин тишины, потом громче, громче, появлялись в голосах его торжество и власть.

Звуки эти, синий дымок кадила, тихое бормотание бабки и громкий, но неразборчивый и одновременно навязчивый голос священника были сначала странны и непонятны ему: он не видел во всем происходящем ни смысла, ни привычных в жизни связей. Он и потом не понимал всего, что происходило в церкви, но уже привык. И тут стало скучно. Бабка сердилась, то шипела зло, въедливо, то обижалась, молчала, надутая. Мать говорила: «Чем с хулиганами по дворам гонять, ступай лучше с бабушкой». Каждого мальчишку, который бежал или кричал, она считала хулиганом.

А ведь мальчишки недолюбливали его. Он был слабый, с острой, птичьей грудью, тонкими руками, тихий и хитрый. Не умел лазать на заборы, боялся собак. Мальчишки смеялись над ним, иногда давали подзатыльник: не так больно, как обидно. Часто тихони замыкаются в изобретательство, в книги, и тогда их дразнят «профессорами». Им же все больше и больше завладевала церковь. Она как-то странно успокаивала его, отодвигала маленькие мальчишечьи заботы, а на сотни вопросов, вмещающих все краски и звуки мира, на сотни «отчего» и «где» отвечала убежденно: «от бога», «в боге». Дома бабка читала евангелие, заставляла его учить молитвы. И он начинал верить: от бога, в боге…

Настала пора, и он пошел в школу. Тут было много незнакомых ребят. Однажды он начал рассказывать им о церкви, о хоре, о блеске золототканых риз. Он рассказывал хорошо, но слушали его лишь мгновение. Загалдели, задергали, закричали: «Поп!», «Поп!», «Толоконный лоб!». Он сжался весь сразу. Понял: «Надо молчать». Так родился его секрет, его постоянная, невидимая другим тень. Было две жизни: в школе и в церкви. Слиться они не могли. А если так, должен был раздвоиться человек.

Не сразу, незаметно для него самого происходило это страшное деление. Когда ему было одиннадцать лет, он уже иподьяконствовал в Никольской церкви, когда ему стало четырнадцать — подал заявление в комсомол. Приняли. Только попросили подтянуться по некоторым предметам. Он пообещал и подтянулся. Через десять лет он скажет о себе: «К 16—17 годам своей жизни я сделался фанатически верующим человеком». Он знал, что верит в бога, и скрывал это. Этот секрет уже непохож на мальчишечьи тайны. Тут уже нет места игре, потому что совесть — это не игрушка. Если человек скрывает, он боится. Так он подружился со страхом. Подружился крепкой дружбой, на всю жизнь. И это был единственный друг, который никогда не изменял ему…

Потом возникло общество. Название у общества было длинным, солидным: «Московское обновленческое богословское общество по подготовке иерархического духовенства для русской греко-кефалической апостольской православной церкви». Так в 18 лет Анатолий Прохоров, ученик 10-го класса 184-й школы Коминтерновского района города Москвы перешел на нелегальное положение. Ведь общество было, разумеется, нелегальным.

Душа нового дела — Валентин Леонидович Григорьев, скромный шофер такси, а в прошлом поп, доверенное лицо митрополита Введенского. Людей Валентин Леонидович подбирал не торопясь, внимательно. Советовался. Сам решать не любил, да и нужды в том не было. Тонкие, мало кому заметные нити связей Валентина Леонидовича тянулись в Московскую епархию, к отцу Смирнову и далее и выше… Там делалась «большая политика», разрабатывалась система вовлечения молодежи в лоно церкви. А это — главное, самое главное. Это — будущее…

Компания у Валентина Леонидовича получилась как будто крепкая, хотя и пестроватая: Миша Тарханов, студент-геодезист, сын священника. Горяч, активен. Юра Терещенко, тоже студент, историк, благолепен, смирен; Вася Углов, слесарь с авиационного завода, туповат, зато молчалив. И этот вот худенький школяр — Анатолий Прохоров. Надежен, известен с 1935 года. Вот и все общество. Пусть немного, но свои, доверенные. Для конспирации (кто-то подсказал, что так обязательно сделать надо) всем придумали клички. Сам Валентин Леонидович — Галилей, Тарханов — Тотальный, Терещенко — Нечаев, Углов — Забытый. Прохоров сам себе придумал позвончее: Александр Вернадский. Теперь все было, как надо. Первый раз собрались, обсудили устав.

«§ 1. В обществе могут состоять идейно-религиозные лица, без различия пола, православного вероисповедания, лица, знающие твердо и ясно, на что они идут.

§ 2. Девизом общества являются слова: «Через смерть — ко Христу!..».

Утвердили единогласно.

Задачу общества как будто поняли все: та церковь, которая есть, богопротивна, пляшет под дудку большевиков. Надо исподволь растить свою, до самых корней истинно православную. Собирались еще и еще, беседовали, читали доклады. Сегодня доклад Прохорова.

Если судить строго, Анатолий Прохоров не имел права быть членом вышеназванного общества по той простой причине, что он не выполнял даже первых, основополагающих параграфов его устава. Он совершенно не знал, тем более не знал «твердо и ясно», на что он идет. Девиз «Через смерть — ко Христу!» нравился ему своей решительностью и старинным, этаким ужасно православным «ко», но смысл самого девиза ускользал, не давался.

Валентин Леонидович держался сторонкой, в тени. Председателем общества был Тарханов. Анатолий попробовал спросить о девизе у Тарханова, тот возмутился, замахал руками: «Как ты не понимаешь! Это прекрасно!» Ему стало стыдно, и он замолчал. Почувствовал: и этим тоже открыться нельзя. Но он уже был членом общества, накрепко был связан с этими людьми. Чувствовал — не понимал хорошо, но чувствовал, — что этим самым он уже противостоит всем другим людям, окружавшим его, что если он и не враждебен им, то наверняка чужероден. И они становились все более и более непонятны и чужеродны ему. Их дела и мечты вызывали усмешку. Иногда он даже жалел их со всей их «суетой»: Днепрогэсом, перелетами через полюс, Всемирной выставкой, «Тихим Доном», сверхтекучестью жидкого гелия…

Он знал о Пасионарии только то, что она безбожница. Эйнштейн был для него только евреем. Церковь отнимала у него золото жизни, давая взамен побрякушки молитв. И он радовался такому обмену, как островитянин времен Кука.

Вагон электрички бросало из стороны в сторону, стук колес мешал Анатолию сосредоточиться… Он сошел на станции Текстильщики, быстро зашагал от домов к деревьям кладбища. Долго плутал в тесных, узеньких тропинках среди бедных, худо прибранных могил, пока не заметил среди деревьев темные человеческие фигуры. Все были уже в сборе: Галилей, Тотальный, Забытый, Нечаев.

— Ждем тебя, Александр, — резко сказал Тотальный, — давай начинать….

— Тема моего доклада — «Исторические предпосылки и принципиальные установки будущей нелегальной церкви в СССР». — Голос был непонятно высокий, чужой. Говорил долго, повторяясь, путаясь…

К началу зимы Галилей понял, что вся эта игра может кончиться плохо, а сидеть и ждать, когда за тобой придут, — глупо. Он не любил торопливости, но здесь стоило поторопиться. Очень скоро Тотальный, Забытый и Нечаев встретились со следователем. Александр Вернадский об этом ничего не знал. В те дни Анатолий Прохоров уже числился в списках рядовых 131-го артполка, который квартировал в химгородке на юго-восточной окраине Бреста.

В тот четверг, когда Анатолий уезжал из Москвы, на призывной пункт Пролетарского района пришел светловолосый крепкий парень. Протянул повестку: Александр Рощин. Они были ровесниками, оба весной окончили десятилетку. Перед каждым лежала жизнь, как лист чистой бумаги. Они начали писать свои биографии в один день. Они встретились через 24 года в серой «Волге», летящей в ночи по Ярославскому шоссе.