В. БОГОМОЛОВ Данных — минимум

В. БОГОМОЛОВ

Данных — минимум

Но никакое предательство, никакая подлость даром не проходят.

В. Астафьев

Старший оперуполномоченный Андрей Михайлович Степанов внимательно просматривал страничку за страничкой. Материалы были подготовлены его учеником и помощником Алексеем Волковым. По объему дело было невелико, пролистав его, Степанов закрыл папку с некоторым разочарованием.

Он вспомнил Бушуева, у которого несколько лет назад сам стажировался. Тот, как говорится, чекист милостью божией, передал ему запас таких тонкостей, научить которым не сможет никакая школа. Степанов особенно поднабрался опыта у Бушуева, когда выезжал с ним по делу К. По вечерам, в гостиничном номере, они прорабатывали мысленно различные ситуации, выстраивали несколько вариантов предстоящего назавтра разговора, распределяли между собой роли, тактику поведения.

Бушуев работал творчески, и он убедил Андрея Михайловича на практике, что главное для розыскника — анализ. Он тогда дал прочувствовать Степанову и навсегда заложил в него понимание того, что в их деле недопустима даже малейшая небрежность, неаккуратность и преждевременность выводов, особенно в работе с документами, за которыми всегда стоит судьба человека. И если работа эта проведена толково — человек предстает по бумагам, как живой. Сейчас, пролистав материалы по делу Тарасевича, Степанов почувствовал, что Волков — парень не без способностей: цепкость на детали, дар сопоставлять почти неуловимое и анализировать убеждали, что со временем из него выйдет ценный оперативник; оформлено все было на хорошем профессиональном уровне.

Документы, подготовленные Волковым, доказывали, что Тарасевич чист и к сотрудничеству с карателями не был причастен. Потому-то и вспомнился сейчас Бушуев, что любил он говорить в подобных случаях: «Наша работа не бывает напрасной, оправдать живую душу — это тоже результат!»

С этим-то Степанов был согласен. Неудовлетворенность же его шла от сознания, что сколько они с Алексеем Волковым потратили времени на доказательство невиновности невинного, настолько продлилось где-то время ненаказанности зла. Конечно, Степанов понимал, что невозможно постоянно попадать в десятку, отклонения закономерны. Как бы там ни было — а Волков молодец. Сработал не зря.

Только он собрался пригласить стажера, чтоб сообщить ему это, как самого позвали к аппарату ВЧ. Звонил коллега из Минска Костя Голуб, с которым Степанов был знаком по Высшим курсам КГБ.

— Андрей, — сказал он после обмена приветствиями, — поздравляю тебя: ваш Борисенко оказался тем, кого ищем. Сослуживцы по одиннадцатому батальону опознали его по фотографиям. Да, говорят, это Жорик Борисенко. Придется потрудиться...

Сообщение Голуба обрадовало. Значит, интуиция не обманула его с этим Борисенко.

* * *

Мастер нижнего склада лесопункта Григорий Иванович Борисенко, крепко сложенный мужчина, почти в сажень ростом, неторопливо совершал в конце смены обход склада. Заметно было, что делает он это неохотно, по обязанности. Мастер никому не делал замечаний, ни с кем не вступал в разговоры.

Гилев, работавший на раскряжевке хлыстов, отставил заглохшую мотопилу, отошел в сторону, на ветерок. Несмотря на первые дни осени, погода стояла жаркая, рубаха промокла от пота. Работать на нижнем складе было трудно, пачки хлыстов сваливались с лесовозов как попало. Не мастера ли дело навести порядок, дать кому следует указания? А Борисенко спокоен. Гилев с досадой сплюнул на бревно.

Невозможно понять, что за человек этот Борисенко. Ничем его не прошибешь. Говорят, тридцать лет работает он в леспромхозе, а спроси о нем у людей — никто ничего определенного не скажет. Скрытный какой-то.

За двадцать с лишним лет, которые он знал Борисенко, Гилев не помнил, чтобы тот хоть раз с кем-нибудь поскандалил. Не лезет он на рожон. Все в уединении ходит, молчит. «Черт знает...» — пробормотал Гилев, припал к зеленому пятилитровому чайнику с водой. Утолив жажду, пошел заводить мотопилу, которую помощник заправлял бензином. Еще одна запалка — и домой, конец смены.

После работы, не заглянув в избу, Борисенко прошел в огород. Жена и младший сын-школьник (четверо старших детей жили отдельно: трое работали, один учился в институте) копали картошку, складывали клубни в мешки. Не обмолвившись с семьей ни словом, Борисенко с ходу ухватил мешок за устье одной рукой и, подсобив другою, легко закинул его на плечо, понес.

В этот момент он увидел остановившийся возле ограды «уазик», из которого вышел человек.

— Борисенко Григорий Иванович? — спросил незнакомец, подойдя к хозяину.

— Ну, — нахмурясь, неуверенно произнес Борисенко.

— Следователь отделения госбезопасности Климов, — представился приехавший. — Мне необходимо с вами переговорить.

Климов вручил Борисенко вызов в Минск. Успокоил, что в этом нет ничего особенного, вызывают многих уроженцев Белоруссии, побывавших в оккупации, возьмут обычные свидетельские показания.

Озадаченный Борисенко глядел вслед «уазику» и безжалостно кусал нижнюю губу. Наконец, теряясь в предположениях, направился снова в огород.

— Гриш, кто это приезжал? — спросила жена, поднимаясь с четверенек и придерживая руками затекшую поясницу.

— Да так, товарищи, — процедил он сквозь зубы. — Вызов преподнесли.

— Куда? — удивилась она.

— На выставку.

Борисенко подхватил мешок, повернулся и зашагал ко двору. Жена хмыкнула, принялась за работу. Сердце ее внезапно сжалось от нехорошего предчувствия. Ни тон мужа, ни вид его не понравились ей.

Что же это такое случилось? Без малого три десятка лет прожили они вместе. Гриша приехал в леспромхоз в 46-м году, а в 47-м она познакомилась с ним, поженились осенью. Через два года юбилей будет, тридцать лет.

В этот вечер все шло по давно устоявшемуся в семье порядку, но Варвара Никодимовна не узнавала сегодня мужа. Он был угрюм, о чем-то думал, забывая про еду, и вздрагивал, когда она начинала говорить, тянулся ложкой к тарелке.

После ужина по привычке уселся перед телевизором, однако было заметно, что-то гложет его.

Ночью Борисенко не сомкнул глаз, а утром ни свет ни заря пошел копать картошку, хотя была суббота, а он в выходной любил поспать лишний часок. Выворачивая из земли огородными вилами картофельные гнезда, время от времени повторял почти неподвижными губами скошенного чуть вправо рта: «Для дачи свидетельских показаний, для дачи показаний». А ведь он ждал этого вызова. Кагэбэшники просто так не побеспокоят, думалось ему. Что они там разнюхали в Минске, как вышли на него? Раскололся, что ли, кто-то? Тревогой отзывался вопрос — что они знают?

Борисенко остановился и огляделся. Тишиной и неподвижностью еще объят поселок, но кое-где уже поплыли из труб первые дымки. Небо ровно и чисто раскрашено синевой, вот-вот должно показаться солнышко. Он жадно втянул струю бодрящего воздуха, настоянного на полыни соседнего пустыря. Нда-а, жизнь. А он к ней так и не привык, как тот крот к свету, которого несколько минут назад насадил на вилы... Не на ту карту он тогда поставил, не на ту-у, ошибся. Ничего себе ошибочка — жизнь цена ей. Но кто тогда знал, чья выиграет. Кто? Неужто они его на удавку взяли? Тогда прощай, свет белый! А ведь думал, теперь-то уж все, проживет спокойно... Смотаться?.. Да не-ет, не могли. Не-ет, — старался Борисенко успокоить себя. Он чистый: нигде не был, ничего не знает. Борисенко не забыл свою легенду, которая в 1945 году в проверочно-фильтрационном лагере спасла его: был угнан на работы в Германию, работал на заводе, освобожден союзниками, немцам не служил. Кто может подтвердить? Такой-то и такой, вместе работали. Попробуй докопайся, что они, несколько человек, служившие вместе, сговорились и поклялись, что от легенды не отступят, никого не назовут. На этом он и будет стоять.

* * *

Ход мыслей Степанова был на время прерван появлением в кабинете Николая Андреевича Хохрякова, которого в шутку называл он не раз «крестным отцом». Хохряков давал ему рекомендацию при вступлении в партию, да и в общем-то теперешней своей работой Степанов был обязан ему.

— Поздравляю! — сказал Николай Андреевич бодрым голосом. — Говорят, крупную рыбину поймал, а?

— Ну, наговорят, — усмехнулся Степанов.

— Не скромничай.

— Моя заслуга тут маленькая, Николай Андреевич. Сообща решали задачу.

— Ну как! — возразил Хохряков. — Ты ведь организовал людей. — Немного задумавшись, он добавил: — Хотя да: в нашем деле без опоры на людей — ничего не сделаешь. — Он встрепенулся: — Так я ведь тебе сколько раз об этом говорил-твердил. Помнишь?

— Как же, помню.

— Везде, Андрей Михайлыч, есть люди, которые идут нам на помощь. Везде, — проговорил убежденно Хохряков. — Но вот найти такого человека, которому можно довериться в деле, — искусство! Да. Овладел сей наукой?

— Не знаю, — развел руками Степанов и рассмеялся.

Николай Андреевич посмотрел на него пристально. Нравился ему этот капитан. Сколько он в управлении? Четыре года? А дела ведет такой сложности, которые иному и с десятилетним стажем не скоро поддадутся. «Нет, не ошибся ты, старина, в выборе», — польстил себе в мыслях Хохряков без всякого самодовольства.

— Я в органах с войны и скажу тебе, друг мой Андрей Михайлович, народ сейчас стал разный, очень разный. Потому и должны мы уметь работать с людьми как никогда прежде. Потому и важно не ошибиться в человеке, на которого делаешь опору. Если отношения сложились, значит, будет и отдача.

Лично у него отношения с Андреем Степановым сложились легко и сразу. Познакомились они и подружились шесть лет назад, в августе 1969 года. Тогда Хохряков выезжал по делам службы в Кунгур, где в прежние годы работал оперуполномоченным. Дела закончил в последний рабочий день недели, как и рассчитывал, впереди было почти полдня свободного времени и выходной. Редкое стечение обстоятельств, что спешить некуда.

Пообедав, Николай Андреевич вышел на знойную улицу. В воздухе висела прокаленная солнцем пыль, поднятая потоком машин. На берегу реки он присел в тени на скамейку. Здесь было посвежее. «На рыбалку бы», — мечтательно встрепенулось сердце. Рыбаком Хохряков был азартным, хотя и нечасто выпадало ему это удовольствие. «А что, это не из области недосягаемого», — подумал он и решил, что можно завернуть в Серьгу, где у него живет товарищ по прежней работе, теперь пенсионер Виктор Николаевич Рябов. Давно не виделись.

Через два часа Хохряков был уже в Серьге, а еще немного времени спустя они с Рябовым принялись готовить удочки, чтоб выйти на Сылву к вечерней зорьке.

Рябов заметно постарел, но не болел и был по-прежнему бодр и весел. Вдруг он нахмурился и заговорил извиняющимся тоном:

— Знаешь, Андреич, сосед уж не один день напрашивается со мной на рыбалку, а я обещал, неудобно получится. Может, взять его, а?

— Конечно, — согласился Хохряков.

— Видишь, у нас тут врач живет, молодой, после института отрабатывает, — пояснил Рябов, — а у него братишка, инженер, в отпуске гостит, так вот его. Он парень мировой, весельчак. Тебе понравится, вот увидишь.

— Пригла-ша-ай, — пропел благодушно Хохряков.

— Андрей! Андрей-ей! — крикнул Рябов в сторону соседского двора, и когда тот отозвался, сообщил без пояснений:

— Собирайся!

Скоро во дворе появился коренастый, спортивного вида мужчина с живыми глазами, лет двадцати пяти, как определил Хохряков, и они втроем отправились на реку, где у хозяина была лодка-моторка.

Рыбалка удалась. Потом был костер на берегу, уха и разговоры на всю ночь. И обаятельный, интеллигентный Хохряков, который обладал даром располагать к себе людей, уже беседовал с Андреем, как со старым знакомым.

— Вот что, Андрей, как в Пермь вернешься, позвони мне. Дело у меня к тебе будет серьезное, — сказал на следующий день, прощаясь, Хохряков и, заинтриговав молодого человека, оставил ему свой телефон.

* * *

Из Минска Борисенко вернулся домой аж 25 сентября. Варвара Никодимовна не знала, что и подумать: уехал муж и как в воду канул. На работе люди расспросами замучили, а она знать не знает ничегошеньки. Уезжал встревоженным и беспокойным, даже руки дрожали, так волновался, хотя, заметила она, старался не выдавать своего состояния. Ее предложение поехать с ним резко отвергнул. Нет, неспроста его туда вызывали, что-то муж от нее скрывает.

И вот приехал. Она не узнала супруга, изменился он, выглядел усталым, был чем-то подавлен и удручен.

— Гриш, чего так долго ездил? — спросила она.

— Туда попасть легко, а вот вырваться трудно, — ответил он угрюмо. — Истопи-ка баньку.

— Можно было письмо написать... Ну, а чего вызывали-то?

— Фотографии разные показывали.

— Фотокарточки?! — изумилась жена простоте причины, по которой ездил Григорий в такую даль — с Урала в Белоруссию. — Какие? Зачем?

— Война там, видишь, была, — вздохнул он. — Где я раньше жил. Ну... Немцам служили... Некоторые... Ищут их все еще... Вот показывали, не знаю ли кого. Опознание называется. Истопи-ка баньку-то иди, — снова попросил он уже резче.

Больше этого никто ничего от Борисенко не узнал: ни жена, ни дети, ни сослуживцы. Он старался еще меньше бывать на народе. Рад был бы, если б сняли с мастеров и перевели в простые рабочие, чтоб не ходить на планерки. Люди теперь, казалось, как-то по-особому присматриваются к нему, и он этого боялся. Когда планерка заканчивалась, Борисенко вставал первым и спешил покинуть помещение.

— Ишь Гришка, как из травилки выскочил! — сказал однажды бригадир Братчиков другому бригадиру, Шипицыну. — Заметил, как он изменился, когда ты стал рассказывать про немцев, как они к нашим солдатам относились?

— Не заметил, нет. Чего он изменился? — спросил Шипицын.

— Ну как, покраснел, лицо сделалось злым, неприятным, — поморщился Братчиков.

— Видишь, он ведь белорус. А там немцы страшные дела натворили. У него, говорят, будто бы никого не осталось от семьи. Вот он и молчун такой.

Перемены в облике Борисенко удивили жителей поселка: приехав из Минска, он в несколько месяцев сильно поседел, похудел, осунулся. Жена заметила, как настороженно относился он ко всякому приезжему человеку.

Долго не мог он отойти, почти полгода, но постепенно успокоился, к нему вернулась прежняя уверенность. Слава богу, кажется, миновало. Лишнего он вроде бы не сказал. Ищи теперь ветра в поле, тридцать один год как война закончилась. Он окончательно уверился, что на него никаких данных больше нет и бояться ему нечего.

В тот день, 9 июня 1976 года, он шел домой с работы в приподнятом настроении и сам дивился, откуда оно набежало, легко было на душе. Начиналось лето, славное времечко. «Поживем еще, значит», — усмехнулся он воспоминанию о неприятных днях.

Дома его поджидал следователь отдела госбезопасности Климов. Он вручил Борисенко новое приглашение приехать в Минск для уточнения некоторых деталей в свидетельских показаниях, взятых почти год назад. И в одну секунду к Борисенко вернулось состояние, которое он преодолевал несколько месяцев. Но потом успокоился, поразмыслив и уверяя себя, что за ним ничего нет.

— Гриш, чего-то у меня на сердце смурно, — жаловалась Варвара Никодимовна, провожая мужа, и спрашивала: — Приедешь ли?

— А куда я денусь, приеду, конечно, — отвечал он.

Но приехать обратно Борисенко больше не пришлось: по прибытии в Минск ему было предъявлено обвинение в участии в карательных операциях и в массовом уничтожении мирных советских граждан в годы Великой Отечественной войны.

Весть эта будто хлыстом стеганула по всему поселку и взбудоражила его тихую, спокойную жизнь. Только и разговоров было об аресте Борисенко, больше всего недоумевали, что тридцать лет жили рядом с ним и не знали, кто он.

— Вот как замаскировался, гадина, а! — кричал раскряжевщик Гилев. — Я давно чувствовал, что нутром он гнилой! Сам гад, так ребят-то бы не плодил! Им-то вот как теперь жить? Как?

* * *

После знакомства с Андреем Степановым и общения с ним Хохряков сразу решил про себя, что место этого человека в органах государственной безопасности, что как раз такие люди нужны там, не излелеянные жизнью, не забалованные ею.

О чем только не переговорили они тогда возле ночного рыбацкого костра. Хохряков узнал, что Андрей собирается посвятить жизнь науке. Нет сомнения, он достигнет в ней многого. Парень мыслящий, творческий, с широким крутом интересов. Николаю Андреевичу думалось, что именно в оперативных органах Степанов сможет принести наибольшую пользу. Из него должен получиться стоящий работник. Характер подходящий, уравновешенный, выдержанный; чувствуется, что отзывчив, бескорыстен. Равнодушен к материальным благам. В себе уверен, волевой парень, настойчивый. Его место именно здесь. Увлечен наукой? Но в конце концов их работа во многом сродни научной: кропотливая, мыслительная.

Николай Андреевич тщательно обдумывал предстоящий со Степановым разговор; что он позвонит, Хохряков не сомневался, как и в том, что нелегко будет ему убедить Андрея в необходимости сделать иной жизненный выбор.

Степанов позвонил Николаю Андреевичу и, получив приглашение прийти, сразу отправился по названному адресу. Прочитав перед входом табличку, растерялся. Но Хохряков поджидал его в вестибюле и, увидев сквозь стеклянную дверь смущенного Степанова, вышел к нему. Добродушная улыбка Николая Андреевича успокоила Андрея.

Хохряков провел его мимо постового по коридору, пригласил в кабинет. Здесь он скинул плащ. Увидев на плечах своего нового знакомого подполковничьи погоны, Степанов почувствовал, что краснеет, стыдно было, что при первой встрече так много наболтал о себе. Николай Андреевич с добродушным смехом протянул ему руку:

— Секретарь парткома управления — Хохряков.

Николай Андреевич, объяснив Андрею цель приглашения, долго беседовал с ним. Степанов был потрясен его умением убеждать. За какие-то несколько часов Хохряков силой своих доводов переориентировал его. Его, человека с характером, самостоятельного.

— Да-a, вы чекист, Николай Андреевич! — проговорил он в смятенном восхищении, взял предложенную бумагу и сел писать биографию.

Хохряков заметил противоречивость его чувств, но он понимал, что в данном случае это вполне естественная реакция, нужно какое-то время, чтобы свыкнуться с новыми мыслями.

«Я, Степанов Андрей Михайлович, родился в 1944 году в Перми. Отец работал сталеваром на заводе имени В. И. Ленина. Мать трудилась на одном заводе с отцом. Теперь оба на пенсии. Имею трех братьев. Школу-семилетку окончил в 1958 году и поступил в авиатехникум имени А. Д. Швецова, который окончил с отличием в 1962 году. Затем учился в Пермском политехническом институте, по окончании которого был направлен по распределению на пермский моторостроительный завод имени Я. М. Свердлова, где работаю в конструкторском бюро. Являюсь секретарем комсомольской организации КБ. Женат, имею сына четырех лет».

Жизнеописание получилось коротким и от волнения не очень складным. Андрей возбужденно подергал себя за мочку уха. Чего бы можно еще добавить? Но не станешь же писать о том, думалось ему, как отец во время войны трижды убегал с завода на фронт, он рвался сражаться с фашистами, трижды его возвращали к мартену, потому что сталевары нужнее были здесь. Андрей предался беглым размышлениям о своей жизни, ничего особенного, знаменательного в ней он не находил. Ну, жили в бараке до 1948 года, пока завод не выделил им как семье одного из лучших рабочих индивидуальное жилье в аренду. Степановы получили кирпичный дом пять на шесть метров с двумя комнатками и кухней, с приусадебным участком.

Рос он с братьями в атмосфере каждодневного труда. Забот хватало на всех: кормились огородом, походами в лес за грибами и ягодами, рыбалкой, тем, что давали две козы. Отец почти не занимался каким-то особым воспитанием, он был неустанным тружеником. Да и у них, ребятни, не было и минуты праздного безделья. Когда подросли, то сами построили отопление: поставили котел, протянули трубы. Возвели пристрой к дому.

Самостоятельные были. Андрей с четырнадцати лет обеспечивал себя средствами существования. А жилось еще трудновато, в техникум шел поступать в латаных штанах. «Разве об этом напишешь?» — усмехнулся Андрей. Они гордились, что не сидели на шее родителей. И взрослость свою доказывали не табаком или вином, а работой. Из четверых братьев ни один не научился курить. Вот спортом — да, с удовольствием занимались. Особенно горными лыжами. Все кручи на Архиерейке покорили. Он после даже за институт выступал, в Анапе в горах тренировался дважды. Знания ему давались, учился он легко. Особенно хорошо шли предметы, которые требовали пространственного мышления, строгого анализа.

Прочитав биографию Степанова, Хохряков предложил переписать ее: сделать поразвернутее, указав кое-какие подробности. После заполнения необходимых документов он посоветовал набраться терпения и быть готовым к переменам. Они распрощались.

Прошел год. За это время Степанов перешел работать в политехнический институт, на кафедру профессора Поздеева инженером-исследователем, начал готовиться в очную московскую аспирантуру. Но в августе 1970 года он получил официальный вызов в управление КГБ по Пермской области. Период подготовки документов закончился благополучно, и Андрея направили учиться на Высшие курсы.

* * *

Капитан Степанов часто теперь разговаривал с коллегами из Минска по прямой связи. Да, Борисенко — именно тот, кого они искали, каратель-изувер. В тот 1944 год, когда Андрюшка Степанов появился на свет, Борисенко, сатанея от крови соплеменников, злодействовал в Белоруссии. И в том, что их пути пересеклись через тридцать один год, Степанову виделось даже что-то символическое. Да, жизнь его складывалась так, будто предначертана судьбою была его встреча с Борисенко, преступником военного времени, которое взяло дань и с рода Степановых: на полях Великой Отечественной войны полегли два Андреевых дяди и дед. Теперь Андрею припомнилась поездка во время учебы в белорусский поселок Червень, что в полусотне километров от Минска, на свадьбу к товарищу по курсам Косте Голубу.

Друзья приехали в военной курсантской форме. Тогда Андрею было невдомек, чем вызвано такое особое внимание и уважительное отношение к ним, хотя и гостям, но все-таки людям чужим, посторонним.

Костино объяснение врезалось в память своею простотой. За годы вражеской оккупации в Белоруссии от рук гитлеровцев и их прислужников пал каждый четвертый житель. Советская Армия принесла народу избавление от фашистского ига, от полного истребления, вот почему к человеку в военной форме здесь особое отношение, как к родному, даже через столько лет после войны.

Позже была поездка в Хатынь, потрясшая воображение. С жестокостью, не умещающейся в сознание, фашистские выродки истребляли советских людей в годы оккупации. Только в концентрационном лагере близ деревни Тростенец, недалеко от Минска, было уничтожено за три года более двухсот тысяч человек.

* * *

После разгрома фашистов в 1945 году в руки нашей армии-победительницы попали трофейные немецкие документы.

Изучая их, сотрудники Комитета государственной безопасности обнаружили ведомость на выплату денежного довольствия полицейским зондеркоманды 7а германской тайной полиции, в которую входил 11-й полицейский охранный батальон СС. Злодеяния его были хорошо известны: остались следы «работы», запечатленные военными кинооператорами после освобождения советскими войсками населенных пунктов, в которых зверствовали каратели, имелись акты государственных комиссий о злодеяниях оккупантов и их наемников, остались живыми свидетели кровавых похождений 11-го батальона СС. Теперь чекистам стали известны и некоторые фамилии палачей.

11-й батальон был специальным карательным формированием, созданным гитлеровцами из изменников Родины. Фашисты делали ставку на молодых парней. В кровавые дела их втягивали постепенно: вначале только караульная служба, участие в арестах — а «повязав», запугивали расправой со стороны советских органов правосудия, опутывали преступлениями, отрезая тем самым дорогу назад. Так одна, порой незначительная первоначальная уступка совести и чести оборачивалась изменой своему народу, Родине, полным моральным вырождением.

Отобранные предатели прошли специальную подготовку, дали клятву верности фашистской Германии, были обмундированы в форму солдат войск СС, вооружены, включены в состав зондеркоманды 7а и посланы на истребление населения Белоруссии.

Под командованием гитлеровских головорезов они участвовали в боях с партизанами, сжигали заживо, расстреливали и уничтожали людей в специально оборудованных камерах — «душегубках», всех подряд, чтоб не осталось в живых ни одного свидетеля их страшных дел. Пощады не было ни женщинам с малыми детьми, ни дряхлым старикам и старухам. Сжигали населенные пункты, угоняли мирное население в фашистское рабство, грабили имущество.

Кровавый след тянулся за 11-м батальоном через несколько областей Белоруссии. Особо жестокие злодеяния числились за 3-й ротой этого формирования.

* * *

Приближался конец войны. Вместе с фашистами каратели 11-го батальона СС бежали в Германию, где хозяева принуждали их по-прежнему служить себе, пока в мае 1945 года изменники не были пленены войсками союзников и переданы советскому командованию. После войны, когда шла репатриация, многим из них удалось вернуться в Советский Союз. В проверочно-фильтрационных лагерях они скрывали свою причастность не только к карательным действиям, но и вообще к службе немцам. Ни во что ставя чужую жизнь, они любой ценой спасали свою шкуру. Зачастую присваивали вымышленные имена, фамилии, биографии. Проверить досконально и глубоко каждого возвращающегося на Родину человека тогда не было возможности, ибо на временно оккупированной немцами территории не сохранилось никаких архивов, все было уничтожено.

Те из фашистских пособников, кому при возвращении удалось избежать наказания, разъехались по стране и затерялись, осели подальше от мест, где проживали до войны, где вершили свои черные дела. Жили они неприметно и замкнуто.

Сотрудникам органов государственной безопасности было известно, что среди бывших военнопленных вернулась и часть военных преступников, скрывших свое прошлое и не понесших наказания. Все эти годы не прекращалась кропотливая работа по их выявлению и поиску.

* * *

В начале 1975 года Степанова вызвал его непосредственный начальник.

— Андрей Михайлович, — сказал он, — в нашей области свыше миллиона человек в сельской местности, в леспромхозах проживают без паспортов. В похозяйственных книгах сельских Советов записи нередко производятся со слов прибывшего на жительство, а ведь наговорить можно что угодно. Не исключено, что в этой массе затерялись и военные преступники, ушедшие от суда. Теперь в стране начинается всеобщая паспортизация, и упустить такую возможность недопустимо. Мы запросили области, которые в годы войны подвергались оккупации, и предложили нашим коллегам свою помощь в поиске скрывшихся карателей. Списки таковых к нам уже поступают. Решено создать группу поиска из трех человек. Возглавите ее вы. Мы посоветовались и более подходящей кандидатуры не нашли. Сразу оговорюсь — работа предстоит нелегкая, установочных данных — минимум.

Не перечесть, скольким людям, потерявшимся в годы войны, помогло найти друг друга адресное бюро. С началом всеобщей паспортизации сюда стекался прописной материал с анкетными данными на каждого проживающего в области человека, получающего паспорт нового образца.

Андрей Михайлович Степанов встретился с работниками адресного бюро, провел с ними беседу и обратился с просьбой помочь в поиске военных преступников. Люди откликнулись безоговорочно. Помощь, которую без преувеличения можно назвать неоценимой, группе Степанова оказала старший инспектор адресного бюро Ирина Васильевна Пеплова, работник с огромным опытом.

Уходя от возмездия и заметая следы, военный преступник мог при заполнении учетного листка внести ложные сведения, дописать, подправить буквы в своей фамилии, поэтому в поисковой работе требовались максимальная внимательность, опыт, знание многих профессиональных тонкостей.

Тысячи и тысячи учетных карточек просмотрела Ирина Васильевна, выискивая и кропотливо сопоставляя необходимые сведения.

Прописного материала поступало около десяти тысяч страниц в сутки, и все надо было без промедления, оперативно отработать, с сознанием того, что за каждой справкой стоит живой человек. Нелегко было осилить этот бумажный поток просто физически: от карточек кожа на пальцах шелушилась.

Среди прочих в списке, присланном минскими сотрудниками КГБ, значился каратель Борисенко, белорус, отчество неизвестно, год рождения между 1920-1925 годами. Под этой фамилией набралось около дюжины человек, данные о которых предстояло тщательно проверить, что и делала группа Степанова. Круг поиска постепенно сужался. Наконец остался один Борисенко, к которому полученные сведения подходили полностью за исключением только имени: разыскивался Георгий, в натуре имелся Григорий.

Степанов засомневался: тот ли это Борисенко? Оказалось, что прежде он уже проверялся, и подозрения не подтвердились. Тридцать лет трудился человек в одном леспромхозе, по работе характеризуется положительно, в быту тоже. Хороший семьянин, отец пятерых детей. Тут ни в коем случае нельзя ошибиться и бросить тень, обрушить подозрение на человека невиновного.

Была уже в практике Степанова — и на всю жизнь запомнилась — такая осечка, когда вроде бы все собранные данные совпадали со сведениями о лице, находящемся в розыске, и свидетельствовали о причастности человека к службе гитлеровцам. Дело шло к вызову и производству опроса. Но Степанова настораживало то, что уж слишком молод был каратель — 1928 года рождения, в 1943 году ему исполнилось всего 15 лет. И не числился он спецпоселенцем, приехал в Пермскую область по вербовке на работы. Степанов решил съездить в Брянскую область, туда, где подозреваемый жил до и во время войны. Приехал, а деревни нет, снесена. Немало труда стоило ему отыскать старожилов. Встречи с людьми, тонкая работа с ними подтвердили, что да, в 1941-1945 годах проживал такой парнишка в деревне, но с немцами он не сотрудничал...

Чист оказался человек. Не исключено, что кто-то воспользовался его биографией.

С каким облегчением в душе вспоминал после Степанов эту поездку, которая сняла висевшее над человеком подозрение. Нет, нельзя ошибиться и с Борисенко. Необходима дополнительная проверка, хотя интуиция и подсказывает, что вышел на разыскиваемого. Но интуиция — не более чем помощник в работе, пусть и хороший.

И старший оперуполномоченный Степанов послал в Минск несколько разных фотографий Борисенко. Его опознали уже арестованные каратели, служившие в 3-й роте 11-го полицейского охранного батальона.

* * *

Когда Борисенко арестовали, он стал отчаянно открещиваться от службы фашистам. Твердил свою легенду, но, припертый неопровержимыми и ошеломительными для него фактами и уликами, одной из которых была немецкая ведомость на получение денежного довольствия полицейскими 3-й роты 11-го батальона, где стояли его фамилия и подпись, — кто бы мог подумать, что эта распроклятая бумажка попадет в руки чекистов, — Борисенко был вынужден признаться в службе фашистам, отрицая, однако, все, что возможно. Ссылаясь на давность лет, на плохую память, твердил, что забылись фамилии сослуживцев, номера формирований, в которых проходил службу. Но от допроса к допросу память его «улучшалась», он понял, что о нем знают гораздо больше, чем предполагал.

Борисенко Георгий (подлинное имя) Иванович родился в 1923 году в Буда-Кошелевском районе Гомельской области, белорус, образование 9 классов, служить немцам стал с осени 1942 года. К кровавым деяниям 11-го полицейского охранного батальона причастен лично в качестве военнослужащего 3-й роты.

Из протокола допроса Борисенко:

«Полицейские роты СС, в составе одной из которых я служил у оккупантов, дислоцировались в городе Бобруйске примерно с января по июнь 1944 года. В указанный период времени полицейские роты несли охрану заключенных Бобруйского лагеря, который находился на месте нашего расположения. В то же время проходили обучение. С нами проводились занятия по строевой, огневой и тактической подготовкам. Изучали материальную часть оружия. Занятия вели командиры взводов и отделений. Командир роты, как я припоминаю, Адельт и его заместитель Шульц — немец из Поволжья, хорошо владевший русским языком, занимались организацией и контролем их проведения. Кроме того, рота СС выезжала из Бобруйска на карательные операции по борьбе с советскими партизанами и местным населением в различные районы Белоруссии. Мы прочесывали лесную местность с целью выявления партизан, задерживали скрывавшихся в лесу советских граждан для отправки на работы в Германию, по убегающим стреляли...»

Из показаний свидетеля Ольги Борисовны Клещевой:

«Летом 1944 года я вместе с матерью, пятилетней сестрой и семилетним братом пряталась в лесу у деревни Очижа. Мне шел тогда четырнадцатый год. Однажды карателям все же удалось нас выследить и поймать. Пригнали в деревню, заперли всех в одной хате, а потом повели расстреливать в сарай. Приказали всем раздеться и лечь на пол лицом вниз. Возле меня лежал старик. Он сказал: «Я, дочка, уже пожил на свете, а ты молодая, поэтому попробую заслонить тебя собою». Так я чудом осталась в живых. Ночью вылезла из-под трупов и спряталась...»

Из протокола допроса Борисенко:

«Я и другие полицейские взяли под охрану заключенных в количестве примерно около 500 человек и повели их в сторону Минска. Заключенных мы конвоировали без пищи и воды около двух суток... Шли быстро, некоторые из них выбивались из сил и не могли двигаться с колонной. Ослабевших пристреливали... Я следовал с левой стороны колонны по движению и видел, как находившийся в то время недалеко от меня Адельт выстрелом в голову из пистолета застрелил младенца у ослабевшей женщины. Она продолжала нести мертвого ребенка, тогда Адельт вырвал его из рук матери и бросил на землю...»

Пригнав заключенных Бобруйского лагеря в поселок Любин Пуховичского района, полицейские загнали их в сарай и на следующий день всех расстреляли. После расправы они подожгли постройки с трупами и вышли в направлении Минска. Вскоре прибыли в лагерь Тростенец.

Из протокола допроса Борисенко:

«В лагере содержались граждане еврейской национальности, которые размещались в бараках. Точно не помню, в день нашего прибытия или на следующий командир роты Адельт через переводчика приказал нам расстрелять узников, содержащихся в этом лагере»[11].

Заключенных выводили из бараков группами, загоняли их в большой сарай и расстреливали. Когда он заполнился трупами, убивали возле него на штабелях бревен. Борисенко принимал самое непосредственное участие в уничтожении обреченных советских людей. Полицейские «работали» не покладая рук весь день, происходило это за несколько суток до освобождения Минска нашими войсками.

Из протокола допроса Борисенко:

«После расправы над узниками лагеря полицейские ходили по территории лагеря и разыскивали ценности. Помню, в одном из сараев находились чемоданы, сумки с различными вещами, постельное белье. Когда я зашел туда, все было разбросано. В одном из чемоданов мне удалось обнаружить карманные часы иностранного производства, которые я забрал, и они у меня были около двух лет, а затем я их продал...»

С целью сокрытия совершенных злодеяний территория лагеря и трупы людей были облиты горючей жидкостью и подожжены...

Изменившие Родине, изменившие своему народу, навеки опозорившие свой род. Они приняли присягу на верность Гитлеру. Присягу, которую фашисты заставляли их скреплять кровью соотечественников.

Тридцать пять томов обвинительных материалов завершили нелегкую работу сотрудников Комитета государственной безопасности СССР по делу 11-го полицейского охранного батальона СС. 12 мая 1977 года Верховный суд Белоруссии приговорил десятерых карателей к суровому, но заслуженному ими приговору — высшей мере наказания.

Коллеги из Минска прислали Степанову ксерокопию приговора карателям, в том числе и Борисенко.

Андрей Михайлович ознакомился с документами, поднял дело Борисенко, чтоб подшить приговор, взял в руки фотографию карателя, сделанную еще до разоблачения, вгляделся внимательно в снимок: крупные решительные черты лица, тяжелый взгляд настороженных глаз. Внимание Степанова задержал широкий, чуть скривленный вправо рот Борисенко. Подумалось: а ведь все-таки не было у него нормальной, спокойной человеческой жизни, он находился в постоянном внутреннем напряжении, ожидании кары, зная, что не может быть ему прощения.

Степанов захлопнул дело. Нет, неспроста сказано в народе: «Береги честь смолоду». Как это важно — не запятнать себя даже перед лицом смерти. Да, это нелегко. Очень нелегко. Потому и нет цены поступкам людей, которые предпочли бесчестию ужасы концлагеря, а нередко и смерть...

Как бывало с ним в минуты глубокой задумчивости, Степанов остановил взгляд свой на спортивном призе, что стоял у него на столе: в гранях хрусталя мерцали радужные искорки радости, многоцветья жизни, чистота которой достается так нелегко. Андрей Михайлович знал, что каждый час, каждый день человеку за эту чистоту надо бороться.