LXXX. Допрос ген. А. А. Поливанова. 25 августа 1917 г.

LXXX.

Допрос ген. А. А. Поливанова.

25 августа 1917 г.

Содержание. Отношение к Государственной Думе военного министерства в бытность Поливанова помощником военного министра. Отношение к Государственной Думе военного министра Редигера. Отношение к Государственной Думе военного министра Сухомлинова. Постановка дела снабжения армии. Обстоятельства назначения военным министром Сухомлинова. Причины увольнения военного министра Редигера. Причины отставки Поливанова в 1912 году. Кн. Андроников и Альтшиллер. «Безответственные влияния». Назначение Поливанова военным министром. Заседание совета министров в ставке 14 июня 1915 г. Влияние б. императрицы на государственные дела. Причины принятия б. императором звания верховного главнокомандующего. Заседание совета министров в ставке 17 сентября 1915 г. Влияние Распутина. Письмо министров к б. государю от 21 августа 1915 г. Письмо Поливанова к б. государю от 16 августа 1915 г. Политика совета министров за время управления военным министерством генерала Поливанова. Военная цензура и Горемыкин. Уход Горемыкина. Штюрмер. Журнал об отпуске 5 миллионов из военного фонда. Столкновение Штюрмера с Поливановым. А. Н. Хвостов. Подготовка выборов в Государственную Думу. Распутин. Кружок Вырубовой. Отношение к общественным организациям, работавшим на оборону. Причины отставки Поливанова. Назначение Шуваева военным министром. Назначение военным министром Беляева.

* * *

Председатель. – Благоволите занять место, генерал. Ваше имя и отчество Алексей Андреевич?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Вы изволили быть генералом-от-инфантерии, членом государственного совета?

Поливанов. – Да.

Председатель. – Вы изволили занимать должность помощника военного министра с 14-го апреля 1906 года по 24-е апреля 1912 года? Затем в вашей деятельности по военному министерству произошел некоторый перерыв до 13-го июня 1915 года, когда вас назначили военным министром?

Поливанов. – Управляющим военным министерством.

Председатель. – А потом и военным министром?

Поливанов. – Да, был утвержден.

Председатель. – И в этой должности оставались до 15-го марта 1916 года. А что вы изволили делать между 24 апреля 1912 г. и 13 июня 1915 года?

Поливанов. – Я был членом государственного совета, участвуя в его заседаниях, а во время войны, с ноября 1914 года и до назначения управляющим военным министерством, был в распоряжении принца Ольденбургского для ознакомления его с тем, что делается на фронте в смысле снабжения и заготовления.

Председатель. – Вы изволили жить все время в Петрограде?

Поливанов. – Да, и теперь живу.

Председатель. – В заседании Чрезвычайной Следственной Комиссии вы будете допрошены в качестве свидетеля по вопросам, касающимся политики министерства, в котором вы изволили принимать участие, и по некоторым общим вопросам политической жизни страны в связи с вашей деятельностью, как военного министра. Вы изволили принимать участие в военном министерстве при первой, второй и третьей Государственных Думах?

Поливанов. – И в начале деятельности четвертой Государственной Думы.

Председатель. – Что вам известно вообще об отношениях военного министерства к Государственной Думе и Государственной Думы к военному министерству в бытность вашу помощником военного министра, т.-е. за тот период времени, когда военным министром был сперва генерал Редигер, а потом Сухомлинов?

Поливанов. – Отношения с первой Государственной Думой были весьма краткие; я даже не припоминаю, чтобы были законопроекты во время первой Государственной Думы. Отношения ограничивались исключительно присутствованием иногда в общем собрании Государственной Думы, и за краткостью сессии первой Государственной Думы никаких законопроектов по военному министерству там не рассматривалось. Вторая Государственная Дума тоже пробыла недолго, но все-таки один законопроект, если не ошибаюсь, о контингенте новобранцев, там рассматривался. Мне приходилось давать объяснения в комиссии второй Государственной Думы и, затем, присутствовать при рассмотрении этого законопроекта в самой Думе. Никаких таких отношений, которые указывали бы на трения между Думами и военным министром, не было. Отношения были совершенно лойяльные.

Председатель. – Изменился характер этих отношений со времени третьей Государственной Думы и со времени вступления в должность военного министра Сухомлинова?

Поливанов. – Я должен сказать, что здесь произошло некоторое видоизменение. Я разделяю период, когда был военным министром ген. Редигер и период при ген. Сухомлинове. Ген. Редигер относился к Государственной Думе с той лойяльностью, которая вызывалась положением этого учреждения в государстве: он являлся лично во всех важных случаях в комиссии, лично являлся во всех важных случаях в общее собрание Государственной Думы и выступал там. Я или сопровождал его, или бывал там в случаях второстепенных, которые по этикету не требовали объяснений самого военного министра. Затем, для характеристики отношения ген. Редигера скажу, что в некоторых случаях он, как это было принято в то время в правительстве, приглашал к себе перед прохождением в Государственной Думе какого-нибудь важного законопроекта представителей Думы из соответствующих комиссий и делал им у себя сначала в частном порядке разные программные объяснения. Так что, в общем, и его отношение к Думе, и отношение Государственной Думы к нему было благожелательное. Затем перехожу к деятельности при ген. Сухомлинове. Здесь, в первые же дни вступления ген. Сухомлинова в должность, на мой вопрос: какие будут мои обязанности (обязанности помощника не были депонированы в законе), – я не получил общих указаний.[*] Тогда я поставил другой вопрос: предоставляется ли мне право присутствовать и заменять его в законодательных учреждениях? на что он категорически заявил: «В Государственной Думе я выступать не буду, государь этого не желает». Поэтому за все время пребывания моего в качестве помощника при ген. Сухомлинове, я всегда выступал в Государственной Думе не только в комиссиях, но и в общем собрании по самым крупным вопросам. В тех же случаях, когда я находил необходимым для престижа военного министра присутствие его самого, тогда он ездил в Государственную Думу, но выступал все-таки я.

Председатель. – Вам не удалось проверить, была эта ссылка на бывшего императора правильной или нет?

Поливанов. – Мне лично проверить этого не удалось. Во всяком случае, я не взял бы на себя утверждать, что указание генералом Сухомлиновым действительно было получено, потому что ген. Сухомлинов, по свойственным ему субъективным качествам, иногда принимал за действительность то, что ему могло казаться, и фантазия иногда смешивалась с действительностью. Так что я решительно затруднился бы утверждать, что он такое указание получил.

Председатель. – Вы чем-нибудь объясняли себе тогда то странное обстоятельство, что государь желал, чтобы по делам военного министерства выступал не военный министр, а его помощник?

Поливанов. – Это одно из соображений, которое меня заставило усумниться в действительности такого указания бывшего государя. Мне представлялось скорее, что ген. Сухомлинов сам не хотел потрудиться, чтобы составить речь, чтобы войти в полную готовность отвечать на те крики, которые были, что требует большого, глубокого изучения дела, а ген. Сухомлинов глубоко в дело никогда не входил.

Председатель. – За этот период времени имелись в распоряжении министерства какие-нибудь сведения о том, что снабжение армии недостаточно при нормальном порядке, или что предположения относительно увеличения военного могущества русской армии не поспевают и, даже больше того, отстают от соответственного роста армии наших возможных врагов?

Поливанов. – Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется в нескольких словах пояснить систему того, каким образом вообще в военном министерстве поставлен был порядок боевой подготовки армии в смысле снабжения. После русско-японской войны, армия, как известно, довольно долгое время частично оставалась в Манчжурии; там оставались и ее запасы. Потом, по случаю волнений в государстве, армия меняла место своего квартирования, и не сразу из Манчжурии некоторые части попали к себе. Все это было причиной того, что подсчет наших материальных потерь за русско-японскую войну был сделан только в 1907 году, причем этот подсчет показал, что мы потеряли так много всякого материального имущества (разумею под этим артиллерийское имущество, т.-е. пушки и снаряды, и интендантское, и все другие виды снабжения), что председатель совета государственной обороны, совета, который существовал с 1905 года по 1908 год, обратился к бывшему военному министру, генералу Редигеру, с заявлением, что армия наша не боеспособна, т.-е. что она не может даже выйти в поле, так как ей не во что одеться, и она не имеет никакого снаряжения, которое сделало бы ее боеспособной. Явилась необходимость принять спешные меры для приведения ее в состояние, отвечающее боеспособности. В результате за болезнью в то время военного министра ген. Редигера на меня выпала обязанность руководить деятельностью военного министерства по составлению плана восстановления материального могущества армии. Этот план сложился из трех частей. Первая часть – доведение запасов до тех норм, которые по законодательным актам военного министерства полагаются, но в пределах, существовавших до русско-японской войны. Вторая часть плана заключалась в том, чтобы, по мере возможности, снабдить нашу армию теми предметами боевого могущества в военно-техническом отношении, которых в японскую войну не было. Назову: пулеметы, тяжелая артиллерия, горная артиллерия, – вот чем мы оказались бедны в японскую войну и что представлялось необходимым завести. Наконец, третий отдел заключал в себе специально часть запасов на случай повторения войны с Японией, так как 1907, 1908 и 1909 г.г. мы прожили под гипнозом возможности реванша со стороны Японии, ибо курсировала в известных ответственных кругах мысль, что Япония недовольна результатами мира и через несколько времени, пользуясь нашей неготовностью, возобновит войну. План был составлен в конце 1907 года. По принятому в то время порядку, при председателе совета министров Столыпине, все крупные мероприятия первоначально рассматривались у него в кабинете при участии наиболее заинтересованных министров, т.-е. военного, морского, финансов, иностранных дел и наиболее влиятельных представителей Государственной Думы. После такой ориентировки, где устанавливалась общая схема, возможность проведения этого плана в законодательных учреждениях, возможность ассигнования средств, план поступал в совет министров и дальше шел в законодательные палаты. В 1908 году мне пришлось объяснять этот план сначала в комиссиях, потом в самой Государственной Думе. Найдя возможным отпустить на ближайшие два года кредит и не возражая в принципе против дальнейшего (план обнимал собою десятки лет), Государственная Дума, однако, признала (потом подтвердил и государственный совет), что для того, чтобы быть в курсе дела по снабжению армии, военному министру надлежит каждогодно вносить свой план по боевому снабжению армии в Думу для испрошения кредитов на последующий год, для объяснения сделанного в предшествовавший и для указания своей программы на будущее. Вот тот порядок, который был установлен в 1908 году. Первый закон, вышедший по утверждении этого плана, был закон 3 июля 1908 года. С этой поры каждогодно представлялся план снабжения армии и ассигновывались особые, так сказать, чрезвычайные кредиты, и в общую смету военного министерства это не входило. Когда ген. Сухомлинов вступил в должность в начале 1909 года, он этот порядок уже застал.

Председатель. – Почему вы говорите в 1909 году? – в начале 1908 года?

Поливанов. – Нет, ген. Сухомлинов вступил в должность военного министра в марте 1909 года.

Председатель. – Вы не ошибаетесь? – У меня отметка, что он был с 11 марта 1908 года?

Поливанов. – Нет, он был назначен в 1909 году.

Председатель. – Что-нибудь изменилось с вступлением Сухомлинова?

Поливанов. – Порядок должен быть такой. Каждогодно со сметой военного министерства представляется план отпуска чрезвычайных кредитов на снабжение армии. Но так как жизнь идет независимо от плана, то для того, чтобы план отвечал действительности, в него должны были быть вносимы поправки согласно существующей политической обстановке. Я отвечаю по этому плану до оставления мною должности помощника военного министра, т.-е. до апреля 1912 г., и могу сказать, что этот план действительно был отражением в пределах моей деятельности (а ген. Сухомлинов предоставлял мне руководить им) всех политических явлений. Например, вспыхнуло опасение, что война с Японией близка, – тотчас же мы вносим в этот план соответственные поправки, т.-е. вносим укрепление Владивостока, которое в плане первоначально не значилось, ибо он заключал в себе только материальное снабжение, и о крепостях там речи не было. Затем возникают опасения относительно осложнений с Турцией, – тотчас же в военном министерстве составляют соображения о тех поправках, которые нужно внести на случай войны с Турцией. Эти мероприятия обсуждались в кабинете Столыпина и затем вносились в виде поправки в тот же план. Затем, если возникала какая-нибудь новая организация, создание новой части войск, то, очевидно, это требовало снабжения и должно было найти себе место в плане. В 1910 году ген. Сухомлинов проектировал реорганизацию армии. Я доложил, что план 1908 года предусматривал лечение тех недостатков, которые мы выяснили во время японской войны, и некоторые меры на случай возобновления войны с Японией. Реорганизация армии проектирована была Сухомлиновым в 1910 году на следующих началах. В мирное время ни одного человека больше против того, что было. Значит, бюджет на людской материал тот же самый и контингент новобранцев тот же самый, но, вместе с тем, эта людская масса совершенно иначе переформировывалась, в том смысле, что упразднялись крепостные войска, упразднялись резервные войска, и все это обращалось в полевые войска, и затем увеличивалось число технических войск (техническими войсками я называю железнодорожные, инженерные, авиационные и артиллерийские части). Этот последний случай, потребовавший новых расходов, тотчас же нашел себе отражение и в плане снабжения. Этим я доказываю, что все явления того времени должны были находить себе место в плане. Моя последняя в Государственной Думе речь, которую я держал в качестве помощника военного министра, была 13 апреля 1912 года, в тот день, когда проходили такие важные законопроекты, всегда обращавшие на себя внимание, – как законопроект о контингенте новобранцев и законопроект о плане снабжения. Так как заседание должно было быть закрытым, то Государственная Дума в таком случае всегда приурочивала ряд вопросов по военному министерству. Я в этот день особенно убеждал ген. Сухомлинова поехать туда и присутствовать при моих объяснениях. В это время наши отношения уже были очень натянуты, и он передал мне по телефону, что не поедет, так как, по его сведениям, в Государственной Думе устроена против него засада, и ему сделают враждебную демонстрацию. В моей речи, отвечая Государственной Думе на вопрос, что сделано и что предстоит сделать, я указал на ту чрезвычайную трудность, с которой расходовались кредиты на снабжение армии. Эта трудность происходила оттого, что наши заводы, как частные, так и военные, особенно частные, получая, согласно плану, каждогодно большие заказы, очень медленно приспосабливались к той деятельности, которая от них требовалась, особенно в условиях нашей промышленной политики, когда мы даже станки и машины для изготовления различных предметов должны по возможности получать в России. Если бы мы, как говорят заводы, сразу увеличили количество машин, выписав их из-за границы, может быть деятельность заводов оказалась бы продуктивнее, но политика требовала по возможности обходиться предметами российского производства. В последней речи моей в Государственной Думе я мог доложить, что дело, начатое с таким трудом, вообще трогается. Позвольте мне сказать, что я понимаю под неизрасходованными кредитами. В ежегодном плане было показано, что на такое-то мероприятие – столько-то, на такое-то – столько-то, скажем, 70 миллионов в год. Законодательные учреждения кредитовали эту сумму, и подлежащий отдел военного министерства должен был входить в соглашения с заводами, делать заказы, заключать контракты. Так как все это запаздывало, то ежегодно накапливались некоторые остатки, которые можно было израсходовать только в законодательном порядке, и неизрасходованные кредиты лежали и обременяли собою государственное казначейство. В 1912 году я мог сказать, что количество этих кредитов начало заметно уменьшаться, но при этом особенно подчеркнул медленность изготовления снарядов для фронта. На том моя деятельность, как помощника военного министра, кончилась. Теперь, что же делалось в ведомстве с момента моего ухода и до объявления войны? Если вам угодно, я об этом расскажу?

Председатель. – Пожалуйста, расскажите вкратце, в общих чертах.

Поливанов. – Чтобы снабжение нашей армии к моменту войны стояло на надлежащей высоте, надо было внимательно следить за исполнением заказов в срок, а для этого давать сырье, давать заграничные станки. Накануне объявления войны, когда обстановка сгустилась, очевидно, надо было возможно скорее получить разрешение на это. Затем внести в план организационные поправки. Если имелось в виду увеличить запасные баталионы, то в план нужно было внести соответствующие поправки. В конце 1913 года и в начале 1914 года было ясно, что обстановка усложнилась, и был принят ряд мер, чтобы этот план перестроить, внести соответствующую поправку и начать творческую работу до объявления войны.

Председатель. – При каких обстоятельствах Сухомлинов был назначен на должность военного министра?

Поливанов. – Когда военным министром был ген. Редигер, то на-ряду с ним был независимый от него начальник генерального штаба. Военный министр обороной страны не руководил, он ведал бюджет военного министерства, руководил хозяйственной деятельностью, идея же обороны государства, идея новых формирований и соответствующие всеподданнейшие доклады – этим занимался начальник генерального штаба. Начальником его был ген. Палицын, который оставил должность, если не ошибаюсь, в конце 1908 года. Тогда был упразднен совет государственной обороны, и начальник генерального штаба вновь подчинился военному министру, так как разъединенное существование этих двух лиц – военного министра и начальника генерального штаба, независимость друг от друга, показало много практических неудобств. Ген. Редигер, обдумывая, кого избрать на должность, и полагая, что она должна быть в руках лица опытного и в смысле знания войск, и в смысле знания наших границ, остановился тогда на ген. Сухомлинове, который перед тем состоял командующим войсками Киевского округа. Раньше он командовал дивизией, был помощником начальника Киевского округа у ген. Драгомирова; имел репутацию человека талантливого… Одним словом, ген. Редигер избирает ген. Сухомлинова в начальники генерального штаба. Теперь обстоятельства, при которых ген. Редигер оставил свою должность, вероятно, более или менее известны? Или мне следует сказать об этом?

Председатель. – Вкратце будьте добры упомянуть.

Поливанов. – Ген. Редигер, выступая в одном из заседаний Государственной Думы, где ставились вопросы относительно нашего командного состава, высказался, что высший командный состав, к которому Дума относилась без особого доверия, у нас есть то, что у нас есть. Словом, он не похвалил его, но сказал, что будут приниматься различные меры, при помощи пересмотра аттестаций для того, чтобы командный состав улучшить. Вот это объяснение в Государственной Думе, доведенное до сведения бывшего государя, произвело на него очень тяжелое впечатление, и в один день, на докладе, он передал ген. Редигеру, что считает его положение перед армией, так сказать, потрясенным этим самым его объяснением. Затем он его отпустил, и ген. Редигер не знал, кому он должен сдать военное министерство. Но тут явился Сухомлинов, сказал, что был у государя и получил предложение. Следовательно, бывший государь с ним познакомился, не только посещая войска Киевского округа, но уже в бытность его в должности начальника генерального штаба.

Председатель. – Это внешняя сторона назначения, но может быть, какое-нибудь лицо или группа выдвинули Сухомлинова на этот пост и его поддерживали?

Поливанов. – Так я никого не могу назвать определенно.

Председатель. – Скажите, чем вызвана была ваша отставка от должности помощника военного министра?

Поливанов. – Здесь обстоятельства, уже очень коренящиеся в личных отношениях между ген. Сухомлиновым и мною. Ген. Сухомлинов, начиная с конца 1911 года, неоднократно выражал чувство, я не сказал бы неудовольствия, но чувство ревности. Например, он говорил: «Вот мне все говорят, что если к кому в военное министерство по делу надо обратиться, то к вам, а не к ген. Сухомлинову, что все называют вас. К вам в совете министров благоволят, а на меня собак вешают». Был целый ряд столкновений на почве этой ревности к той деловой репутации, которая создалась около меня в законодательных учреждениях и в совете министров. Потом кто-то такой, вероятно, очень желал, чтобы я ушел. Вероятно, – я себе так объясняю, – те темные силы, которые окружали ген. Сухомлинова. Им, по всей вероятности, я мешал. Он получал такие сведения, которые нисколько не были связаны с конкуренцией на пост министра. Кто-то такой ему доносил, что я на каком-то обеде где-то говорил, что его жена слишком много тратит на наряды, и что он ездит, исполняя различные командировки, для того, чтобы заработать на прогонных жене. Очевидно, что кто-то ему что-то писал. Потом знаменитое дело с Мясоедовым, опять-таки было одной из капель, которая переполнила чашу наших отношений. Когда ген. Сухомлинов был в командировке в Туркестане, откуда он вернулся в начале апреля 1912 года, то за этот период времени, в числе бумаг, поступавших на его имя, и которые я имел право в его отсутствии распечатывать, было письмо от министра внутренних дел Макарова, где указывалось уже на деятельность Мясоедова в качестве участника какого-то эмигрантского предприятия. Но дело в том, что, поименовывая лиц, составлявших эмигрантскую контору, автор его упоминал, что эти лица стоят в непосредственной связи с германским генеральным штабом. Я письмо показал гр. Коковцову, очень обеспокоенному этим обстоятельством. Затем, я имел по этому поводу разговор с министром Макаровым, прося дать какие-нибудь дополнительные сведения. Потом я показывал письмо начальнику генерального штаба Жилинскому, который, по своей обязанности, должен был входить в наблюдение за шпионскими организациями. Таким образом, я этому письму дал некоторую огласку, т.-е. мне представлялось, что оно в высшей степени важно. Наконец, я послал его ген. Сухомлинову в Туркестан. Когда он вернулся и когда я спросил его о письме, он сказал, что тут одно заблуждение, и выразил несколько неясно неудовольствие, что письмо было показано многим лицам, тогда как это делать не следовало. Тем временем в газетах появились статьи об уходе военного министра ген. Сухомлинова и о назначении Поливанова. Даже в какой-то газете был мой портрет помещен. Вот на этой почве деловой конкуренции и на почве каких-то пожеланий со стороны окружающих ген. Сухомлинова лиц создались отношения, вследствие которых я думал, что как только в 1912 году сдам бюджет, то и сам стану просить об отчислении меня от должности, так как я был в ту пору членом государственного совета.

Председатель. – А вам известно, какое основание к вашей отставке представил ген. Сухомлинов тогдашнему носителю верховной власти, государю императору?

Поливанов. – В ту пору я знал только следующее. Когда ген. Сухомлинов ехал в Ливадию, я очень настаивал, чтобы он взял некоторые доклады по реформе артиллерийской части, которые я считал безусловно необходимым доложить государю. И затем простились мы очень сухо. Когда я выехал встретить его по возвращении его из Ливадии, он очень быстро отвел меня в сторону и спросил :«Вы не знаете, граф Коковцов ничего государю про вас не говорил?». А Коковцов имел доклад в одно время с Сухомлиновым. Например, положим, Коковцов имеет доклад утром, а Сухомлинов вечером.–«Нет, ничего не знаю». – «А между тем, знаете, государь мне сказал, что вы назначаетесь в январе в государственный совет, и что он туда вас отчисляет. Вы не знаете, Коковцов ничего не мог сказать на вас государю?» Я говорю: «Ни в каком случае, так как у него не было никаких оснований». – «Вот, – говорит, – я очень расстроен». – «Но нельзя ли, по крайней мере, меня поскорее вывести из неловкого положения, нельзя ли поскорее указ подписать?» – «Ах, – говорит, – указ уже подписан, я его привез». Вот, следовательно, та обстановка, которая для меня была совершенно ясна. Коковцов ничего государю говорить не мог. Очевидно, Сухомлинов что-то сказал на меня. Я считал свои отношения с ним прерванными после этого, и для меня оставалось некоторое время неизвестным, что же будет дальше. Но затем поднялась травля в известных органах печати, будто вместе с Гучковым я подготовлял переворот. Всевозможные взводились на меня инсинуации, и я понял, что, вероятно, удар Сухомлиновым был сделан в этом направлении. Государю что-нибудь доложено было относительно моих хороших отношений с Государственной Думой, а может быть, в частности с Гучковым. Потом мне гр. Витте говорил, что о моем уходе из помощников министра он, по крайней мере, знал за несколько дней до отъезда Сухомлинова, потому что у него был известный кн. Андроников и на вопрос гр. Витте – «Что у вас нового? – ответил: «А вот В. А. Сухомлинов в Ливадию едет. Когда он вернется, то ген. Поливанова больше не будет». Впоследствии у меня создался довольно основательный повод думать, что ген. Сухомлиновым было использовано нерасположение бывшего государя к Гучкову и Думе и указание на то, что я с этим учреждением и с этим лицом дружен более, чем следует.

Председатель. – Вы изволили упомянуть об окружавших Сухомлинова темных силах, чьей инспирацией объясняются некоторые его шаги. Вы имели в виду кн. Андроникова и еще кого?

Поливанов. – Я к ген. Сухомлинову в частной жизни не был вхож, кроме официальных случаев. Но мне было известно, что Мясоедов играет у него какую-то роль. Затем, кн. Андроников – это лицо, которое я отлично знал и которое давно перестал принимать, невзирая на просьбы Сухомлинова, еще в бытность военным министром Редигера. Затем, со всех сторон говорили о г. Альтшиллере. Таким образом, составилось представление, что он окружен в своем доме темными личностями.

Председатель. – Скажите, говорили об Альтшиллере, как о темной личности, или, в частности, как о темной личности, подозреваемой в шпионстве?

Поливанов. – Об Альтшиллере я знал менее всего. Надо сказать, я раз только был у ген. Сухомлинова. Это был один из немногих случаев, когда я присутствовал за завтраком у Сухомлинова в числе гостей. Познакомили: «Альтшиллер, наш хороший знакомый». И потом, незадолго до моего ухода, мне морской министр говорит: «Правда ли, что Альтшиллер бывает у военного министра Сухомлинова, а между прочим, говорят, это – австрийский шпион?». До меня доходило по слухам, но в обществе определенно говорили, что Альтшиллер и кн. Андроников принимали участие в разного рода делах коммерческого порядка, при помощи которых они могут так или иначе влиять на те или иные заказы и предприятия.

Председатель. – Что вам сказал Сухомлинов, когда вы по возвращении его из Туркестана сообщили о письме, полученном в его отсутствии?

Поливанов. – Я спросил, получили вы письмо? (потому что я ему это письмо послал). «Да, получил. Все это неверно, я об этом буду говорить с Макаровым».

Председатель. – В бытность вашу помощником военного министра вы испытывали отрицательное значение так называемых безответственных влияний в военном министерстве, о которых говорил Гучков в своей речи? Т.-е. того обстоятельства, что великие князья, занимавшие должности по военному ведомству, тормозили работы по преобразованию армии, по усилению ее мощи?

Поливанов. – В этом отношении я скажу следующее. Когда Гучков произнес свою речь, то, называя великого князя, он, очевидно, имел в виду председателя совета по государственной обороне Николая Николаевича, который безответственно руководил этим советом, в то же самое время никакой по своему положению безответственности не имел. Но Николай Николаевич очень скоро ушел, так что по отношению к этому лицу я не мог усмотреть вредного его влияния. Затем, дальше, вел. кн. Сергий Михайлович, который заведывал артиллерийскою частью. Я не скажу, чтобы за время до ухода моего из помощников военного министра деятельность вел. кн. принесла вред, но должен отметить, что она вносила большие трения. Будучи лично, несомненно, хорошо осведомленным в артиллерийском деле, он, подобно многим великим князьям, мнил себя знающим так же хорошо и людей и, поэтому, обладая техническим познанием, очень упорно стоял за таких лиц в своем ведомстве, которые, в сущности, его доверия не заслуживали. Не потому, что были склонны к злоупотреблениям, но просто они были неспособны к такой деятельности, и их присутствие было вредно как лиц бесполезных. И в этом отношении замена таких лиц более способными со стороны вел. князя встречала большие затруднения. С этой точки зрения я считаю, что его присутствие принесло вред. Но ни о каких злоупотреблениях я лично не знаю и должен сказать, что вел. князь, как артиллерийский техник, со своим делом отлично справлялся.

Председатель. – Но наличность безответственных центров не способствовала тому, что вокруг них группировались те, которые, может быть, обделывали темные дела, пользуясь своею близостью к безответственным лицам в армии?

Поливанов. – Это весьма возможно.

Председатель. – Вы сказали о двух великих князьях. А еще?

Поливанов. – Затем, Александр Михайлович играл очень маленькую роль заведующего авиационной частью. Я не могу сказать, чтобы он стеснял. Но, разумеется, их присутствие всегда заставляло считаться именно с окружавшими их лицами. Казалось, что такие-то лица не должны быть около них, но они как раз и были излюбленными. Более никого не называя, я сказал бы, что как общий принцип – это весьма нежелательно.

Председатель. – Будьте добры рассказать вкратце о тех обстоятельствах, которые сопровождали, а может быть, вызвали и сопровождали ваше назначение военным министром в июне 1915 года.

Поливанов. – Вызов меня в ставку, последовавший по требованию верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича, обращенному к принцу Ольденбургскому, в распоряжении коего я тогда находился, не указал мне, для чего меня вызывают. Я не был убежден, в качестве кого я туда приглашаюсь: в качестве консультанта, может быть, по вопросам снабжения. Что я буду назначен управляющим министерством, мне и в голову не приходило, ибо я продолжал чувствовать некоторые признаки неблаговоления монарха. Когда принц Ольденбургский просил назначить меня в его распоряжение, то сначала было отказано. Потом принц получил согласие, но только – «ходу ему не давать».

Председатель. – С письменным или изустным таким указанием?

Поливанов. – Кажется, изустным. По крайней мере, мне на словах потом принц говорил. Затем, как-то в течение того же 1914 года председатель совета министров, статс-секретарь Горемыкин, предлагал меня на должность Варшавского генерал-губернатора; на это согласия тоже не последовало. Так что я не был тогда уверен, для чего меня приглашают. Приехал в ставку, явился к верховному главнокомандующему. Вел. князь, опять-таки, не сказал, для чего меня приглашают. Сказал, что со мною он будет говорить после моей беседы с бывшим государем, но только дает совет, если было какое недоразумение, то лучше выяснить его при личном объяснении. Я был приглашен в вагон к бывшему государю. Там мне было кратко сказано, что «военный министр уходит, и вот я остановился на мысли предложить вам этот пост». Я тогда благодарил за доверие, но тотчас же счел себя обязанным заявить, что это доверие как бы указывает на перемену взгляда его величества на меня, что недоверие ко мне я чувствую и могу принять должность только в том случае, если сомнения во мне, которые могли быть у его величества, отпали. На это было сказано: «Да, мне очень не нравилось, что вы были в тесных отношениях не столько с Государственной Думой, сколько с некоторыми ее деятелями, в том числе с Гучковым. Мне казалось, что вы даже действуете исключительно по их указаниям». Я тогда ответил тем соображением, что я не мог находиться иначе как в общении с Государственной Думою по тем обязанностям, которые на меня налагались, что все, докладываемое мною в Государственной Думе, принималось ею с полным доверием к моим объяснениям. А с Гучковым я не мог не быть в отношениях, потому что он был председателем комиссии государственной обороны и председателем Государственной Думы. Да, наконец, все министры, в том числе и председатель совета министров всегда главных деятелей Государственной Думы приглашали для обсуждения военных мероприятий. Тогда было сказано: «Если все так, не будем об этом говорить». Я еще раз тогда предложил, что может быть, если остается какая-нибудь тень недоверия, то лучше остановиться на ком-либо другом из тех генералов, которых отметили у себя в действующей армии. На это было сказано: «Нет, мы с великим князем говорили, но никого не могли наметить кроме вас». Тогда мне оставалось только подчиниться.

Председатель. – Это внешняя сторона событий, а внутренняя?

Поливанов. – А внутренняя сторона, я полагаю, в том, что в это время происходила эволюция правительственного мнения в сторону общественных течений, и вследствие этой эволюции из совета министров уже ушел Маклаков, а затем все министры или группы их докладывали государю о необходимости удалить Сухомлинова и назвали меня. Что в то время это делалось довольно легко, доказывает…

Председатель. – Т.-е. что делалось легко?

Поливанов. – Перемена лиц, которые не были в надлежащем контакте с общественными силами, совершалась легко… Это произошло на моих глазах в той же ставке. В ставку 14-го июня, когда я находился там в качестве управляющего министерством, приехал весь совет министров без Щегловитова и без Саблера. И вот, 14-го июня, в заседании совета министров, в вагоне, я принимал участие в разговоре о замене Щегловитова и Саблера. Было высказано, что государь уже поддается на замену Щегловитова, и вместо него намечен Хвостов, но что удастся ли удалить Саблера. При чем тут был намечен на место его Самарин. И вот, Горемыкин, оставив нас дожидаться в вагоне, отправился в вагон к бывшему императору, имея в виду доложить о замене Щегловитова Хвостовым и Саблера Самариным. Через каких-нибудь пять минут вернулся и сказал, что государь на все согласен. Значит, при трудных условиях, при которых находилось государство, глава его, повидимому, следовал заявлениям совета министров о невозможности не эволюционировать навстречу общественным течениям, вопреки действиям тех или иных министров.

Председатель. – Что было предметом обсуждения того заседания совета министров, на котором вы изволили присутствовать в ставке, в вагоне?

Поливанов. – В вагоне шел исключительно разговор относительно двух министров. В ставке было заседание под председательством государя. Оно касалось следующих вопросов. Во-первых, был выслушан доклад кн. Сумарокова-Эльстон о событиях в Москве, очень длинный доклад, который продолжался два часа. И затем обсуждался вопрос о пополнении армии, о необходимости сделать призыв сейчас или отложить на некоторое время. Вот, собственно, главные вопросы того дня.

Председатель. – Скажите пожалуйста, вам известно что-нибудь об отношении к вашему назначению бывшей императрицы и вообще вам в деятельности вашей, как военного министра, в период 1915 и начала 1916 г.г. приходилось встречаться с ее воздействием на государственные дела?

Поливанов. – После возвращения моего из ставки, значит, 15-го июня 1915 г., я через три-четыре дня получил определенное повеление прибыть в Царское Село для представления императрице. Я был принят ею, при чем разговоры носили совершенно общую форму: о нашем военном положении, о военных действиях, о том, что она никуда не собиралась уезжать, но что не любит Петрограда, что это самый дурной город, потому что в нем постоянно говорят такие вещи, которых не существует. Одним словом, разговоры носили чрезвычайно общий характер, и на этом мы расстались. Затем, относительно ее влияния на государственные дела скажу следующее, что вообще таким кардинальным пунктом в политических отношениях совета министров к государю и обратно я назвал бы отъезд 23-го августа 1915 г. государя…

Иванов. – Т.-е. главнокомандующим?

Поливанов. – Да. Перед этим происходило заседание в Царском Селе, на котором министры пытались убедить государя в том, что ему не следует принимать командования, и я лично, как управляющий министерством, тоже высказывал бывшему государю мои доводы. И вот тут или в конце августа начали обостряться отношения между председателем совета министров и министрами, невидимо, но обостряться. При чем чувствовалось, что насколько в этом эпизоде, в вагоне, Горемыкин так легко склонился на перемену Щегловитова и Саблера, насколько тут он эволюционировал в смысле движения навстречу общественности, настолько в августе в нем замечалось начало реакционное. И на этой почве между ним и министрами, стоявшими за общественность, начались разного рода трения, и среди министров все более и более нарастало сознание, что он совершенно не отвечает своей должности. Это явилось причиной письма министров государю, в котором, в сущности, было два основных положения: чтобы государь не принимал на себя окончательно командования армией, т.-е. он может командовать, когда ездит туда, но чтобы не связывал себя принятием командования постоянного и неуклонного. Это было первое положение. А второго… я не помню… К сожалению, копии этого письма у меня нет. Словом, второе положение было то, что нельзя в военную пору совершенно устраняться от содействия общественных сил. Вот факт такого письма, составленного втайне от Горемыкина, уже доказывает, что отношения с ним были нехорошие. Его поворот в сторону реакционную был неожиданным для нас. Затем, письмо 23-го было передано бывшему государю и прочитано им по пути из Петрограда в Царское Село, в присутствии б. императрицы.

Иванов. – Не известно ли вам, почему государь взял на себя командование? Какая была обстановка?

Поливанов. – В сущности угадать истинное настроение государя, при его натуре, было чрезвычайно трудно, но в ту пору, т.-е. в августе, я пользовался доверием и, поэтому, со мной говорили более обыкновенного и на тему, между прочим, о командовании армией. Возражая (а внутренней причины моих возражений я высказать не мог; я считал, что совершенно нельзя государю стать во главе армии, ибо в военном деле он разумел внешнюю декоративную сторону, но боевая подготовка войск, стратегические соображения ему были довольно чужды, он в этом отношении очень мало работал и был мало осведомлен; разумеется, я не имел возможности этого высказать), я указал, что он оставляет страну без руководительства, что ему будет чрезвычайно трудно совмещать в себе должность правителя государства и должность верховного главнокомандующего, которая требует постоянного его присутствия. Тем не менее он высказывал мистический взгляд на предмет и говорил, что теперь, когда дело идет так плохо, он считает себя обязанным не оставаться вдали от армии, а разделить судьбу ее, какова бы она ни была. Надо сказать, что в то время, правильно или неправильно, но вел. кн. Николай Николаевич пользовался большой популярностью. Между прочим, еще до войны, на почве этого верховного командования, всегда происходили неясности. По самому существу дела, принятому во всех западных государствах, верховное командование или даже командование армией есть такой практический труд, к которому поздно готовиться, когда объявляется война. Поэтому необходимо было, чтобы в мирное время верховный главнокомандующий был назначен. Тем не менее, государь ни за что не хотел поставить точку над i в мирное время и сказать, что Николай Николаевич предназначается на должность верховного главнокомандующего. Во время приезда сюда кн. Черногорского (это был, кажется, 1911 г. или начало 1912 г.), я обедал у Николая Николаевича с кн. Черногорским, и тут Николай Николаевич отвел меня в сторону и сказал: «Я, как бывший председатель совета государственной обороны, должен сказать, что необходимо покончить с вопросом о назначении в мирное время верховного главнокомандующего. Я себя держу совершенно в стороне, я от этой должности уклоняюсь, а на Сухомлинова не рассчитываю. Попробуйте вы сказать государю, что надо этот вопрос решить». На следующем моем очередном докладе, помню, я, за отсутствием Сухомлинова, этого вопроса коснулся, найдя удобный повод, но мне было отвечено уклончиво: «Да, я подумаю». Затем, когда Сухомлинов, по моему настоянию, собрал командующих войсками, будущих главнокомандующих, для того, чтобы в мирное время попробовать с ними пройти на картах разные соображения, из этого ничего не вышло, ибо собрание не состоялось. Так что не было желания решительно и категорически передоверить в мирное время подготовку на должность верховного главнокомандующего Николаю Николаевичу. Затем, как известно, после объявления войны, государь сразу не хотел взять на себя командования и передал его Николаю Николаевичу, который оказался в роли лица, совершенно неподготовленного и, по его словам, долго плакал, потому что не знал, за что ему взяться, чтобы разобраться с этим делом. Так что уже давно существовало несколько ревнивое отношение к должности верховного главнокомандующего, и желание этот весьма видный пост взять самому, дабы не упустить из своих рук исторического величия.

Иванов. – А не было основания предполагать, что принятие командования явилось результатом желания устранить б. царя от внутренней политики?