XXXI. Допрос Н. А. Маклакова. 1 мая 1917 г.

XXXI.

Допрос Н. А. Маклакова.

1 мая 1917 г.

Содержание: Неожиданность назначения на пост министра. Монархический образ мыслей Маклакова. Нападки и просьбы об увольнении. План политической реформы. «Последние могикане». Политическое credo Маклакова. Монархический съезд. Две встречи с Распутиным. Доклад царю о Распутине. Перелом во взглядах правительства в начале войны. Виноваты люди, а не строй. Отношение к Протопопову. Две Нарышкины. Отношение к войне. Роспуск и перерыв занятий государственной думы. Бланки царя у председателя совета министров. Передача министру некоторых прав верховной власти 24 июля 1914 г. Крыжановский, Щегловитов и законность. Политика министерства внутренних дел по отношению к правым организациям. Субсидии, их размер. Смерть Татищева и план реформы. Группа активной борьбы с революцией. Рептильный фонд и фонд департамента полиции. Секретные сотрудники. Белецкий и Брюн-де-сент-Ипполит. Секретное совещание об очистке от провокаторов армии и флота. Циркуляр 1907 г. «о внутреннем освещении». Два вида внутренней агентуры. Дело Шорниковой. Дело Бейлиса. Дело Трещенкова. Отношения с Протопоповым. Еще о Распутине. Андроников. Вырубова. Доклады царю о думе. Проект возвращения к законо-совещательной думе. Выборы в четвертую думу по Черниговской губ.

* * *

Председатель. — Николай Алексеевич Маклаков, вы в заседании Чрезвычайной Следственной Комиссии, положение которой вы уже читали в камере.

Маклаков. — Слушаюсь.

Председатель. — Вы, конечно, знаете, что прежний режим пал, что армия, народ и правительство принесли присягу новому строю. Наша Комиссия имеет права 1-го департамента государственного совета по истребованию объяснений. Вы можете давать объяснения в каких угодно пределах, но мы поставим вам несколько вопросов, — я буду руководить течением ваших показаний, потому что у нас есть своя точка зрения, и таким путем вы, может быть, скорее удовлетворите желание Комиссии. — Вы заняли пост министра внутренних дел 16-го декабря 1912 года?

Маклаков. — Да, такой указ был. Фактически я вступил несколько позднее, в 1912 г., перед праздниками, и пробыл до 5-го июля 1915 года, когда меня сменил князь Щербатов.

Председатель. — А вы стали членом государственного совета.

Маклаков. — Нет, я до отставки был членом государственного совета.

Председатель. — Так что вы прямо из губернаторов были назначены членом государственного совета?

Маклаков. — Никак нет, я был назначен в 1915 году, в феврале, еще будучи министром.

Председатель. — Нам хотелось бы знать, при каких условиях вы вступили в должность министра внутренних дел? Нас интересует не столько внешняя сторона, как вы получили указ и т. д., сколько внутренняя сторона этого вступления. Как случилось, что вы были приглашены?

Маклаков. — Самое назначение для меня было, может быть, гораздо больше неожиданным, чем то, что я был потом арестован; никаких намеков на возможность назначения тогда не было. Из некоторых, сказанных потом, в разное время, слов государя, я лично понял, что мысль о назначении возникла у государя во время посещения Чернигова, когда я там был губернатором. Государь приезжал в Чернигов после того, как Столыпин был ранен в Киеве, в сентябре 1911 года.

Председатель. — За год с небольшим до вашего назначения. Зачем он приезжал?

Маклаков. — Помолиться иконе, больше ничего. К мощам чудотворца святителя Феодосия, — рака там помещается. Государь приехал на богомолье и пробыл там не более 5–6 часов. После впечатлений киевских, связанных с этим тяжелым событием, может быть, даже все обстоятельства сложились для Чернигова очень благоприятно. Отличная была погода, хорошее, бодрое настроение; я думаю, так и было. По крайней мере, у меня отдельные намеки на это есть. Так что ответить прямо на вопрос, каким образом случилось мое назначение, я могу только в этом смысле; когда потом государь вспомнил посещение Чернигова, он говорил больше об общем впечатлении, благоприятном, после пережитого горя.

Председатель. — Много ли раз вы виделись с бывшим императором? Вы были им приняты во время посещения Чернигова? Приезжали вы после этого, до назначения вашего министром, в Петроград? Какие связи здесь образовались у вас? Расскажите внутреннюю сторону этого.

Маклаков. — Говоря совершенно откровенно, все это, от начала до конца, была сплошная неожиданность. Когда я узнал от Коковцова о том, что возможно назначение, потому что Коковцов имел поручение переговорить со мной и вызвать меня в Петроград, для меня это было, как из чистого неба гром.

Председатель. — Это, видите ли, не случайность. Ведь были некоторые круги или кружки и отдельные лица, которые вас поддерживали. Мы с вами не первый год живем в Российском государстве и знаем русские условия. Кто вас проводил на пост министра?

Маклаков. — Простите, может показаться, что я не искренно говорю; но именно, кто проводил меня, — совершенно не могу сказать. Указать на кружки? Никаких связей с теми, кто пользовался известным авторитетом в Петрограде, у меня тогда не было. В кругах служебных можно было бы назвать одного человека, с которым я до моего назначения познакомился и только раз видел его по поводу одной корреспонденции. Это был Мещерский, издатель «Гражданина». Он написал, по поводу черниговского дела, не совсем справедливую корреспонденцию. Я ответил ему письмом, где опровергал его обвинения против меня.

Председатель. — По приезде в Петроград, вы претворили эти письменные отношения в личные встречи?

Маклаков. — Да, потому что он просил зайти, когда я буду в Петрограде. Я виделся с ним только раз, и о назначении никакой речи не было.

Председатель. — Вы встретились с целым кружком? Вы оказались единомышленниками во взглядах?

Маклаков. — Не скажу, чтобы во всем. В некоторых случаях я шел гораздо левее его, в других правее.

Председатель. — Но в основном? В отношении к тому строю, который водворился в России после 17 октября больше на бумаге, чем в действительности, но все-таки водворился.

Маклаков. — Я буду совсем откровенен. Я всегда имел монархический образ мыслей и очень убежденно исповедывал его.

Председатель. — Монархизм вы понимали не в смысле ограниченной монархии, а в смысле неограниченной?

Маклаков. — Я разделял точку зрения, что законодательные учреждения ограничивают не самодержавие в его целом, а представляют, как бы, делегацию верховных прав государя народу в области законодательной деятельности и в области надзора. Я самодержавие не как фразу понимал, а разделял точку зрения, что в этом-то и заключается суть нашего своеобразного строя.

Председатель. — Т.-е. вы, значит, понимали конституцию, как самодержавие царя?

Маклаков. — Так точно. С некоторым ограничением его прав в законодательной области.

Председатель. — Что же, самодержавие царя в форме конституции было для вас предпочтительнее самодержавия царя без конституции? Или, наоборот, вы предпочитали самодержавие царя без государственной думы?

Маклаков. — Тут был целый ряд субъективных чувств. Они, может быть, не будут интересны Комиссии.

Председатель. — Нас интересует тот взгляд на основные политические вопросы русской действительности, который вы проводили в вашей политике, как бывший министр внутренних дел.

Маклаков. — Да, да. Позвольте так доложить: для меня совершенно ясно, что история, вообще, назад не ходит, так же, как река не ходит обратно; и совершенно ясно было, что мы уже подняли, так сказать, одну ногу, и надо было ждать, когда эта нога опустится, чтобы сделать следующий шаг в область определенной конституции в смысле западно-европейском. Но как раз, когда нам приходилось вступать на этот путь, когда о нем разговаривали (может быть, это очень странно покажется), в тех или других заседаниях государственной думы на нас делались нападки, часто совершенно несправедливые и без достаточной осведомленности; лично, скажем, на меня нападки иной раз были жесточайшие, высказанные в очень определенной резкой форме; они прямо отшатывали на громадное расстояние от тех или других зарождавшихся связей.

Председатель. — Кого отшатывали?

Маклаков. — Меня отшатывали. Казалось, раз есть предвзятость, какая же может быть работа? Эта мысль выливалась у меня неоднократно в столь определенную форму, что в течение двух с половиной лет, что я был у власти, я три раза просил государя меня уволить; один раз (на страстной неделе, в феврале 1915 года) большим письмом.

Председатель. — Копия письма сохранилась у вас?

Маклаков. — Нет. Когда я уходил из министерского дома, я пережег все, что было, и особенно то, что касалось его величества.

Председатель. — Позвольте мне несколько вернуть назад нить ваших мыслей. Итак, вы заявляете, что вы были сторонником законно существовавшего строя и расходились с Мещерским по этому основному вопросу?

Маклаков. — Нет, не по этому вопросу, а много — по еврейскому вопросу. О самодержавном строе Мещерский сам думал так же, как я.

Председатель. — Т.-е. он считал законодательную думу и государственный совет совместимыми с самодержавием?

Маклаков. — Считал. Но я хотел сказать, что в этой области только эволюционным путем постепенного перехода шаг за шагом можно дойти до какой-нибудь определенной цели. Это была основная точка зрения: большинство, передающее большинству.

Председатель. — Вы были в правой группе государственного совета? Очевидно, многие ваши товарищи по группе не разделяли эту вашу точку зрения примиренности с существующим государственным строем?

Маклаков. — Т.-е. в смысле неудовлетворительности его?

Председатель. — Да. В смысле желания повернуть назад.

Маклаков. — Ни у кого серьезно этого не было, ни у Мещерского, ни у одной души. Я никогда не слыхал. Часто бывали жалобы, но всегда это было не серьезно.

Председатель. — Серьезно или не серьезно, это дело оценки; все же мне хотелось бы знать.

Маклаков. — Я бы сказал неправду, если бы отрицал, что такие разговоры были, но это не фактор в течении работы думы, а, скорее, только показатель настроения.

Председатель. — Т.-е., вы хотите сказать, что к реализации этих мыслей не приступали?

Маклаков. — В первый год моего пребывания министром чаще говорилось о роспуске думы, но потом меньше.

Председатель. — Но ведь были кружки членов государственного совета, которые стояли несколько позади формальной группы государственного совета?

Маклаков. — Мне кажется, не было в этом смысле более правого кружка, чем тот, который мне приходилось посещать, кружка Римского-Корсакова.

Председатель. — Давно вы посещали этот кружок?

Маклаков. — Посещал, когда бывал здесь, уже после того, как ушел из министров. Вообще, я налетом приезжал в Петроград. Я здесь очень мало бывал и обыкновенно получал повестки и приглашения в деревню.

Председатель. — Стало быть, вы жили здесь, когда были членом государственного совета и министром?

Маклаков. — Когда был министром, — нет. Я был после того, как ушел, в 1916 году. В 1915 я, после отставки, уехал и до конца года не был.

Председатель. — Забежим несколько вперед, чтобы этот вопрос исчерпать. Вы посещали этот кружок последние месяцы в 1916 году и в начале 1917 года?

Маклаков. — В 1917 году тоже, должно быть, был.

Председатель. — Принимали вы участие в выработке плана политической реформы, которую предполагал этот кружок?

Маклаков. — Нет, я как раз отказался от этого. Действительно, предполагалось подать план реформы; он был впоследствии выработан. Не знаю, был ли предъявлен, но он вырабатывался с тем, чтобы быть представленным на рассмотрение государю.

Председатель. — Государыне?

Маклаков. — Государю. Но первоначально он в общих чертах обсуждался. Были довольно многочисленные суждения. Я очень категорически высказался против этого, потому что все то, что было сказано, данным давно было известно, и ничего нового нельзя было сказать в таком изложении мыслей, чаяний, надежд, верований и пожеланий тех людей, с которыми мне приходилось видеться.

Председатель. — Вы все-таки принимали участие в собраниях этого кружка?

Маклаков. — Когда говорилось об этом, кружок был уже маленький. Документа я никогда не видал в глаза, не читал и не знаю его судьбы.

Председатель. — Кто из министров принимал участие в выработке этих положений?

Маклаков. — Никто.

Председатель. — А министр Протопопов?

Маклаков. — Он не бывал в кружке ни разу.

Председатель. — Почему вы знаете, что он не бывал, когда говорите, что вы тоже не бывали?

Маклаков. — Я не слыхал, чтобы он бывал, и при мне…

Председатель. — Вам сколько раз приходилось быть в этом кружке?

Маклаков. — Думаю, раз пять за все время. В 1916 — раза два и в 1917 — раз.

Председатель. — Из кого состоял этот кружок?

Маклаков. — Из министров там был мой предместник Макаров, потом однажды — Кульчицкий. Из бывших министров — обер-прокурор синода Ширинский-Шихматов, который занимал очень центральное положение. Затем, Голицын, впоследствии председатель совета. Вот, кажется, все. Затем, там очень видную роль играл Павлов, известный дворянин. Кажется, главным образом, из-за его участия, дело не пошло. Я думаю (боюсь, утверждать, потому что вхожу в область мне неизвестную), я не знаю (опять утверждаю), кажется, записка была подана. Тут принимал участие брат Ширинского-Шихматова — Андрей, а не Алексей.

Председатель. — Чем же объясняется, что, не сочувствуя этим мыслям, которые вам не казались новыми, вы все-таки некоторое отношение к этому кружку сохранили?

Маклаков. — В сущности, это была, как бы, нансеновская экспедиция. Это были просто последние могикане, которые отводили душу. Серьезного ничего не было и не могло быть. И тому, кто близко стоял к центру управления, как мне пришлось в течение двух лет, тому ясны были все карты исторической игры, которая шла. Для меня это было ясно, как дважды два четыре. И когда шел вопрос о том, чтобы выработать записку, я сказал, что это с моей точки зрения так же бесполезно, как черпать воду решетом. Так что я сюда ни надежд не вкладывал, ничего. Позвольте указать на одно обстоятельство, как на иллюстрацию к тому, что я говорю. В конце ноября, когда обсуждалась декларация председателя совета министров Трепова, я сказал в государственном совете речь по поводу нее; я о ней упоминаю потому, что она, даже против моих чаяний, вызвала очень много неприятных для меня вещей, даже со стороны групп; а с другой стороны — вообще, в пространстве, потому что я получил несколько писем с угрозами и очень грубых; я говорил там как раз потому, что друзья — разные, не политические только друзья, а вообще друзья, — упрекали и меня и все правое политическое крыло, что в нем, в этом крыле, нет никого, кроме продавшихся журналистов, т.-е. таких, которые получали крупные правительственные деньги; кроме так называемых кабацких черносотенцев; нет догматики, нет чистого исповедания определенного образа политической мысли; и что никто не хочет сказать, потому что для всех очевидно, что колесо уже повернулось и что исповедывать это, — в лучшем случае, брать на себя роль дон-Кихота, борющегося с мельницами. Одно такое письмо и у меня было. Думаю, что, как раз в связи с этим, на правую группу, как из рога изобилия, сыпались всевозможные упреки, я скажу клеветы. Говорилось, что она стремится к скорейшему заключению мира, чтобы помириться с державой, где монархический принцип якобы стоит особенно крепко, с Германией. В частности, такие упреки, я скажу — клеветнические, обращались и ко мне лично, и один из них больно меня задел, потому что был брошен мне с кафедры государственной думы и, будто бы опирался на документальные данные, — когда член думы Савенко сказал, что я, Щегловитов и еще Таубе,[*] товарищ министра иностранных дел, подавали такого рода записку государю. Это было сказано таким убежденным тоном, как будто документы были в руках, неоспоримый факт — налицо. Все это, вместе взятое, заставило меня попытаться изложить, так сказать, мое политическое credo вне программы, т.-е., как говорится, вне «погромных перспектив».

Председатель. — Вне погромных?

Маклаков. — Да, говорили ведь, что правая группа способна только кричать ура и громить евреев, и что мы теперь поджали хвост, видя, что наша песня спета. Я хотел все это положение разъяснить. Тут, между прочим, я опровергнул упрек относительно германофильства, и тут я указал на то, как сейчас вспоминаю, самое больное место, именно на то, что мы, действительно, стояли все время у могилы того, во что веровали. Я говорил, между прочим, о том, что исповедывать теперь правый образ мыслей не только не популярно, но даже не безопасно, что теперь правая вера и поругана, и осмеяна, и вышучена, и всячески в глазах всех замарана. Простите, что я останавливаюсь на этом.

Председатель. — Пожалуйста, я потом верну вас несколько назад.

Маклаков. — Это дает вехи, показывает, как проходила мысль, уже вне всякой суматохи и суеты бесконечного верчения административного колеса, пока я был министром. А когда я ушел от жизни, от Петрограда, от политики, ушел в деревню, в навоз, в семена, в коров, и т. д., оттуда мне все это стало ясней и определенней. И так ясно стало, как разрешенный ребус. Вот почему я не принимал участия. Сказать, что я им не симпатизировал, нельзя. Нет, я им симпатизировал.

Председатель. — Т.-е. кому?

Маклаков. — Тем, которые собирались, потому что они верили и гораздо больше моего верили в то, от чего мне приходилось отказываться.

Председатель. — Вы говорите, что это последние могикане, что это дело — мертвое; но ведь они же пытались гальванизировать труп. Вы знаете, что группа все-таки делала попытку через некоторых лиц из правительства провести свою программу? Попытка казалась довольно достижимой и опиралась на людей, имеющих влияние.

Маклаков. — Одна такая попытка мне хорошо известна; попытка, которая относилась к Голицыну. В одной, если это называть попыткой, принимал участие лично я, когда у нас был разговор о том, что… ведь теперь самые события показали, до какой степени были серьезны и верны опасения, что строй рушится и будет заменен другим. Те, кто искренне веровал и кто должен был по службе, в качестве министра, его оберегать, — те, естественно, видели прямо свой служебный долг в оберегании; но все, что ни делалось, делалось как раз так, чтобы вызвать обратные результаты; в одной из попыток, в попытке указать, до какой степени мы идем зигзагами, без всякого плана, с заведомым крахом впереди, я принимал участие.

Председатель. — Скажите в нескольких словах об этой попытке.

Маклаков. — Я в большую область вхожу. Тогда остановите меня, пожалуйста. Я уехал из Петрограда, должно быть, в начале сентября 1916 года и возвратился. Приезжал я передавать свою квартиру одному французу, с тем, чтобы ликвидироваться в Петрограде. Тут маленькая подробность. Я приехал в деревню и получил письмо, в общем, в таких выражениях, если можно так сказать, ну, трогательных, трогающих даже. Некоторая группа людей просила меня принять председательствование на съезде монархических организаций…

Председатель. — Попытка объединения разрозненных монархических групп?

Маклаков. — Был съезд, Щегловитов оттуда ушел. Мне было написано письмо за подписью члена государственной думы Левашева. Я сейчас же ответил по телеграфу категорическим отказом, благодарил очень… Затем я приехал в Петроград к созыву законодательных учреждений, должно быть, в сентябре. Тут было одно заседание, при чем я был не только у Римского-Корсакова, а был приглашен к Левашеву на его квартиру на Потемкинской улице. Там были представители отдельных правых организаций, и он опять обратился ко мне с той же просьбой.

Председатель. — Кто там был?

Маклаков. — Из крупных там были: одесский городской голова Пеликан, затем, архимандрит Виталий Волынский, затем Римский-Корсаков, Дубровин, Марков II.

Председатель. — Замысловский был?

Маклаков. — Нет.

Иванов. — А Орлов московский был?

Маклаков. — Да, Орлов был. Одним словом, были люди, с которыми я не виделся, кроме Пеликана. Они обратились с той же просьбой, я опять категорически отказался и сказал то, что сейчас вам докладываю, — что я не могу быть объединяющим центром, потому что не верю в успех дела.

Председатель. — Т.-е. в возможность повернуть назад колесо истории?

Маклаков. — Так далеко они не шли. О том, чтобы назад, — речи не было. Тут просто плотину ставили.

Председатель. — В какой форме?

Маклаков. — Говорили, что правительство должно быть единомысленным. Не может быть так, что сегодня Игнатьев, а завтра — Кульчицкий.

Председатель. — Т.-е. не только единомысленным, но и единомысленно-правым.

Маклаков. — Да, они так думали. Я же высказывался лево, хотя это было крушением всего, во что я верил: либо единомыслие правых, либо единомыслие левых.

Председатель. — Но ведь страна определенно не хочет правых?

Маклаков. — Тут ко мне обратились с просьбой — взять на себя председательствование на съезде, который предполагался. Я категорически отказался ходатайствовать перед Протопоповым о том, чтобы съезд был открыт, и этим отказом вызвал даже некоторое неудовольствие; а газеты написали, что я выбран. Я получил письма из Сибири с просьбой передать привет; а я даже не собирался в съезде участвовать. Это маленькая подробность. Вы говорите — как могло случиться? Вот как я себе представляю: раз мы переходим к представительному образу правления, каковой был в России до последнего переворота, то решает дело большинство. Следовательно, если создастся большинство желающих того-то и того-то, то постепенно оно свое возьмет. Хотя государственный совет и упрекали, что он тормозит, но он мог вносить такие ничтожные изменения в работу думы, в большинстве…

Председатель. — Нельзя сказать, чтобы законодательство последнего времени было законодательством большинства и чтобы политика последнего времени была политикой большинства; политика последнее время шла, как вы знаете, под знаком Распутина; например, в смысле назначения министров.

Маклаков. — Этого вопроса я не хочу касаться. В последнее время было полное отсутствие политики, потому что не было никакого плана, не было представления, куда мы идем; шли, закрыв глаза, по инерции. Может быть, оно и к лучшему, а может быть, и к худшему. Я бы встретил с гораздо большим сочувствием определенный излом, чем такое постепенное топтание и вымирание. Я был совершенно уверен в том, что в низших слоях, куда еще сознательный анализ всех политических теорий и взглядов не дошел, что там совершенно патриархальный взгляд на дело. Вы спрашиваете о том, как делалась политика, о Распутине. Распутина я видел два раза в жизни, два раза говорил с ним. Я никогда не поверю, я сейчас искренно говорю, чтобы он мог определенно влиять в смысле той или другой политической точки зрения. Он мог подвинуть то или другое решение, скажем, назначение того или другого губернатора.

Председатель. — Или министра или премьер-министра. Ведь вы говорите, что историческая игра для вас была ясна. Вы знаете, что в последние годы значил Распутин?

Маклаков. — Он много значил. Но если бы с ним говорили здесь, он двух фраз не мог бы связать. Он пришел ко мне, когда я был министром, когда кончились торжества, и я возвратился в мае или осенью 1913 года. Он принес прошение, в котором ходатайствовал, чтобы я его назначил председателем строительной комиссии по восстановлению сгоревшего Троицкого собора, который находится здесь, по соседству. Там был целый ряд фамилий, я их не могу теперь сказать. Очень крупные лица, но не те, которые обыкновенно упоминаются в связи с именем этого человека. Перед этим была образована комиссия, государю угодно было назначить императрицу во главе ее. Я ему сказал об этом (он сейчас же переходил на «ты», очень низко кланялся у порога, раза три, пока подошел. Я ему также на «ты»). Я говорю: «Как же ты хочешь быть председателем комиссии, которая уже образована?» Он говорит: — «Она образована для разговора, а мне для дела, ты мне позволь, я богу хочу поработать», и т. д. Аудиенция продолжалась, может быть, минут пять. Прошение я отвез государю, его величество оставил его у себя.

Председатель. — Это частности. А когда вы второй раз его видели?

Маклаков. — Второй раз он был у меня, когда я был министром. Он приехал жаловаться на то, что его обвинили. Вы, может быть, слышали — в Москве был крупный скандал в Яре, он там напился. Это было незадолго до московского погрома, за месяц. Ко мне приезжал градоначальник Адрианов и говорил: «Что делать, такое положение». Я сказал, чтобы дело, по возможности, не проникло в газеты.

Председатель. — А вам не казалось, что эту язву нужно вскрыть именно через газеты?

Маклаков. — Я по этому поводу был на докладе у государя. Потом то же сделал Джунковский, но несколько позднее. Но никакого отношения, — я утверждаю, — к этому факту мой уход не имел. Это я могу под честным словом сказать.

Председатель. — Вы доложили, что нужно этого человека удалить, чтобы он не срамил верховного главу правительства и государства? В особенности вы, как монархист, сказали, что его нужно удалить?

Маклаков. — Я сказал, что это становится притчей во языцех, все об этом говорят. Мне кажется, раз он говорит, что так предан престолу, то долг его заключается в том, чтобы беречь престол. Государь сказал: «я с ним переговорю» и оставил доклад у себя.

Председатель. — И вы не настаивали?

Маклаков. — Нет, я больше не говорил об этом. Что же мне было еще говорить?

Председатель. — Настаивать, выйти в отставку, добиться, чтобы позор, который падал не только на главу верховной власти и его семью, но и на все государство, где вы были министром внутренних дел, чтобы этот позор снять с России.

Маклаков. — Это уже сколько говорили. Но ему необычайно верили.

Председатель. — А в области ваших поступков?

Маклаков. — Я говорю: я счел долгом доложить об этом.

Председатель. — Это не поступок. Должно быть какое-нибудь действие со стороны министра внутренних дел. Ведь это же позор для России.

Маклаков. — Действия и не могло быть, потому что как раз вскоре после этого я сам ушел.

Председатель. — Но все-таки, между маем и 5 июля прошло два месяца. Я не знаю, как можно мириться с этим, в особенности человеку ваших взглядов. Хотелось бы знать, как министр внутренних дел ваших убеждений мог терпеть такое позорное пятно на громадной государственной постройке? Ведь страна и глава верховной власти — это связано.

Маклаков. — Вы об этом сейчас судите с точки зрения последних дней. В то время, в 1915 году, Распутин такой роли не играл, и не было ничего, кроме скандалов, самого обыденного, очень скверного, но совершенно не политического пошиба. Я в то время не могу указать ни одного назначения. Сколько раз он обращался с просьбами о назначении, эти записки мы все получали и, бывало, друг другу показывали, но никаких назначений не было. А в последнее время, действительно, потому что новые люди были…

Председатель. — Вы изложили свой политический взгляд, которого вы держались и в бытность вашу министром внутренних дел и после, в связи с кружками. Вы сказали, что вы стояли за единую правую политику; во время отсутствия политики, вы стояли за единое правое министерство. Но как вы, отстаивая эти взгляды, относились к тому, что вся страна, — а вы говорили, что было правление большинства, — что вся страна этого не хочет, что вся страна считает это невозможным? С другой стороны — как вы относились к тому, что проводило правительство? Вам хотелось вести систематическую правую политику, вразрез со страной, в тот момент, когда страна, а не кучка министров, вела колоссальную войну. Как вы, министр внутренних дел и член государственного совета, относились к этим вопросам?

Маклаков. Относительно этих вопросов, именно в начале войны, тут был известного рода перелом, не только в моих собственных взглядах…

Председатель. — Я говорю не про начало войны, а про течение войны вплоть до последних моментов. Мы бросили факты и обратились в область ваших взглядов, как государственного деятеля, ибо министр внутренних дел и член государственного совета, является государственным деятелем.

Маклаков. — С самого начала моего вступления, как я вам уже докладывал, я все думал, что страна совсем не выражается в настроениях, которые всегда набегали в Петроград. Я думал, что все то, что волнует верхи, не касается большинства России; не городов, а массы, 90% населения. Это — по первоначальной моей службе; а потом, в начале войны, уже весь совет министров значительно изменил свой взгляд. То, что я говорю, может быть, покажется вам невероятным и неправдоподобным, мне трудно доказать это внешними (хотя, во всяком случае, многочисленными) фактами, но значительное изменение произошло; в начале войны весь совет министров, не исключая меня, решил, что все политические разлады и споры должны быть оставлены в стороне. Я должен сказать, что шло так до 1915 года, т.-е. до половины 1915 года, по крайней мере, у меня не осталось никаких тяжелых воспоминаний, которые часто бывали результатом разлада между тем, что делаешь, и тем, что кажется надо было делать по настроению большинства; а в 1915 году пошли довольно определенные настроения. Был целый ряд фактов. Между прочим, в конце 1914 года, у меня произошел разговор с председателем государственной думы, Родзянко, если не ошибаюсь, после отступления с Карпат, когда не хватало сапог для армии; Родзянко хотел созвать съезд из председателей губернских земских управ, по этому поводу приехал ко мне, и я ему на это возразил… Я на этом факте останавливаюсь, потому что он ярко показывает, как понемногу обострилось лезвие, которого вначале, в сущности не было. Я высказался, что съезд председателей губернских земских управ в думе, под председательством председателя государственной думы, по вопросам снабжения армии, представляется для меня не прецедентом вовсе, а просто — конструкцией совершенно непонятной; не будет ли ему угодно принять участие в этом съезде и отдать его под председательство либо военного министра, либо главного интенданта; но чтобы не связывать этим съездом думу с председателями губернских земских управ, как фронтон со зданием, если можно так сказать.

Председатель. — Отчего же не связать думу, хотя и несовершенную по своей форме, со страной, хотя и представленной несовершенными представителями, потому что это представители цензовые? — Вы немного уклонились в сторону от моего вопроса. Мой вопрос заключается в том, как вы, проводя правые идеи, в качестве министра внутренних дел и члена государственного совета, относились к тому, что страна этого не желает? Вы начали было на это отвечать и сказали: «по-моему, страна безмолвствовала». Но тогда, позвольте мне вас спросить, как же вы отнеслись к тому, что не безмолвствовала представительница страны, хотя и несовершенная, хотя и по цензовому началу выбранная, но, тем не менее, гораздо лучше представлявшая ее мнение, чем министры, назначенные Распутиным или разными кружками? Как вы относились к тому, что кричала страна? Вы даете нам объяснения не только по вашим взглядам 1915 года, а и 1916 года, когда уже все было ясно. Страна отвергает это течение — вы на нем настаиваете. Страна ведет войну — вы настаиваете на своем в тот момент, когда страна подверглась нашествию неприятеля, когда неприятель имеет успех, и целый ряд губерний им занят. В последние месяцы 1916 года вы остаетесь на позиции тех, которых вы считаете вымирающими, своего рода зубрами, последними могиканами, как вы говорите; мне интересно, как все это улеглось в вашей голове?

Маклаков. — Мне трудно ответить на это. Если судить по тому, как это выражалось в государственном совете, — я всего два раза говорил там. В комиссии я принимал участие в самой безразличной — в финансовой.

Председатель. — Будем говорить не о ваших речах, а о вашей политике.

Маклаков. — Я должен сказать, что я всегда голосовал, как мне казалось лучше. И должен сказать, что всегда был в меньшинстве. Бывали случаи, что я был совершенно в единственном числе.

Председатель. — Мне интересно знать, как вы относились к основному вопросу, к возможности проводить, быть может, самое совершенное, самое справедливое, однако, представляющееся вам отжившим, вразрез со страной в то время, когда неприятель в нее вторгся?

Маклаков. — Мне не приходилось принимать никакого активного участия. А если я высказывался, — audiatur et altera pars;[*] мне кажется, что из всех мнений, слева и справа, преобладает то, которое является наиболее многочисленным…

Председатель. — Какое же многочисленное, когда вы знаете по опыту совета министров, что иной раз и без думы законом, во всяком случае, действующей нормой, становился взгляд меньшинства, утвержденный бывшим главой верховной власти?

Маклаков. — За все время, что я знаю, только один журнал, где мнение меньшинства было утверждено. Это об учреждении министерства здравия.

Председатель. — Вы не отвечаете на мой вопрос. Что вы скажете по поводу той мысли, что борьба с народом в момент внешней борьбы его с врагом, есть, в сущности, благоприятствование неприятелю? Если вы хотите благоприятствовать, — это другое дело, но реально — это есть благоприятствование неприятелю. Вы помните 1915 год, отступление, которое гасит немецкие снаряды своей кровью, когда гибнут тысячи людей, и вы ни на минуту не покидаете своей политики; вы стоите на ней и в 1916 году, когда ряд городов российского государства занят неприятелем. Не говорите о ваших голосованиях, не говорите о ваших речах, ответьте на основной вопрос, — как можно итти вразрез со страной, хотя бы представленной думой, говорящей, кричащей, как можно в такой момент итти вразрез со страной? Как это сочетается с тем, что враг у порога? Вам приходилось не только думать, но и высказываться по вопросу о войне. Я бы хотел от вас получить ответ на мой основной вопрос, потому что мы потом перейдем к частностям, а это самое главное.

Маклаков. — Простите меня, я не знаю, в чем собственно я шел бы в своих взглядах против народа. Я понимал, что ему может быть хорошо при том строе, который был, если этот строй будет правильно функционировать, т.-е. если люди, занимающие посты, будут честно исполнять свои обязанности. Я думал, что до последнего времени Россия не падала, что она шла вперед и росла под тем самым строем, который до последнего времени существовал и который теперь изменен. Я никогда не мог сказать, что этот строй был могилой для России, для ее будущего; поэтому, когда мне указывали выход из положения, я противопоставлял другой: по-моему, не в учреждениях было несчастье, а в том, что служащие в учреждениях не всегда правильно исполняли свои обязанности. Я не мог сказать, что эти учреждения сами по себе были против народа. Весь народ был возбужден, это настроение было неизбежно, я сам переживал его во время военных неудач. Я никогда бы не сказал, что я бывал в единоборстве, как с врагом, со всем народом.

Председатель. — Но разве не казалось вам органической, а не случайной неудачей, например, поражение наше летом 1916 года?

Маклаков. — Мне очень тяжело сказать то, что я скажу, потому что это будет как бы осуждением сотоварищей по службе.

Председатель. — Простите меня, но мне кажется, то, что вы сейчас объясняете, бесконечно выше и важнее правил товарищества, и я просто хотел бы, чтобы вы их устранили.

Маклаков. — Я так же смотрю, но мне не хотелось бы. Я, может быть, в 10 раз хуже всех других в этом смысле был. В области военных неудач, это не только меня, но всех нас прямо убило. Все происшедшее убило, потому что все мы, в совете министров, были совершенно спокойны, что есть и снаряды, и вооружение. И отступление с Карпат было таким неожиданным для всех нас, прямо неожиданным ударом.

Председатель. — Но то обстоятельство, что вам так казалось, а в действительности было не так, — что это — случайность или это строй сделал? Нет ли в этом расхождении между действительностью и тем, что вам казалось, органических причин?

Маклаков. — Несомненно, мне придется говорить много того, что тогда бы я не сказал, но что теперь скажу; не потому, что изменились мои взгляды. Несомненно, здесь была органическая причина; скажем о роли Сухомлинова; это был результат системы; благодаря ей ведь все правительство оказалось в таком положении, что не устояло на высоте задачи.

Председатель. — Чтобы исчерпать вопрос, скажите, пожалуйста, вы не знаете о попытке этого кружка Римского-Корсакова войти в переговоры не только с князем Голицыным, но и с Протопоповым, министром внутренних дел того времени?

Маклаков. — С Протопоповым говорили об этом, но ему не очень верили. Говорили, что гораздо вернее это сделать с Голицыным, потому что все время ждали ухода Протопопова.

Председатель. — Ему не верили, а сам он как относился к этому проекту?

Маклаков. — Большинство на него смотрело, как на больного человека, с прогрессивным параличом, и те, кто у него бывал, приходили к таким же заключениям.

Председатель. — Чем же объясняется, что, смотря на него так, никто не старался, чтобы он оставил свой пост? Если на него так смотрела даже правая группа, значит, так же смотрел и князь Голицын?

Маклаков. — Князь Голицын, насколько мне известно, не предпринимал много шагов в этом смысле, равно как и Трепов, который ставил условием дальнейшей службы…[*] Так что, относительно Протопопова была очень определенная точка зрения, и никакого значения в общем сцеплении игры с правой группой он не имел, насколько мне известно.

Председатель. — Вернемся значительно назад, к вашему назначению.

Маклаков. — Вы мне позволите, простите, я перебью… Относительно того, кто способствовал, я должен опять повторить, совершенно по чистой совести, что мне кажется, никто не способствовал.

Председатель. — Вы это сказали, не будем повторять. Скажите, какую роль сыграли в вашем назначении Нарышкина и люди, ее окружавшие.

Маклаков. — Нарышкину я знаю давно, она рожденная Чичерина, живет в Тамбове, большая благотворительница и никакого политического значения не имеет. Часто даже в газетах об этом писали: смешивают ее с Нарышкиной, которая была статс-дамой императрицы. С той Нарышкиной я, может быть, два-три раза виделся.

Председатель. — А какое отношение имела статс-дама Нарышкина к кружку князя Мещерского?

Маклаков. — Ни малейшего отношения. А та Нарышкина, о которой я говорю, она, действительно, старый друг, и я этой зимой к ней ездил. Это дало повод газетам написать, что я получаю новое назначение, благодаря ее помощи.

Председатель. — Т.-е. какое новое назначение?

Маклаков. — Не знаю. Так было сказано в газетах: «получает новое назначение». Эта Нарышкина живет в Тамбове, ей около 70 лет. Я, между прочим, душеприказчиком у нее состою. Я только на праздниках мог к ней выбраться. Ту Нарышкину, может быть, раза два-три видел, официальные были визиты.

Председатель. — Вам не приходилось высказываться в совете министров по вопросу о войне, в смысле вашего непонимания смысла этой войны?

Маклаков. — Никогда в жизни.

Председатель. — Так что вы не помните случая, когда бы вы обнаружили так называемые германофильские взгляды?

Маклаков. — Это тоже злостная клевета по отношению ко мне. Утверждаю, никогда этого не было. Один сын мой пошел туда вольноопределяющимся, другой уходит, третий на войне.

Председатель. — Вы изложили перед комиссией свое отношение к существующему государственному порядку. Вы сказали, несколько идеалистически объясняя этот порядок, как порядок самодержавный, что вы были сторонником существующих властей и учреждений, стало быть, сторонником функционирования государственной думы и государственного совета. Выражалась эта точка зрения в ваших вотумах в совете министров, когда шел вопрос о том, распустить думу или дать ей продолжать работать?

Маклаков. — Да, да. Два раза, в бытность мою в совете министров, возбуждался вопрос относительно роспуска.

Председатель. — Мы будем говорить не только о роспусках, но и о прекращении занятий государственной думы, ибо были сторонники той точки зрения в составе правительства, что, в сущности, не нужно принимать радикальных мер — роспуска и назначения новых выборов, что великолепно устраивают систематические перерывы занятий государственной думы, потому что одинаково в том и в другом случае, думы нет. Так что мы будем говорить о перерывах занятий государственной думы так же, как о роспуске.

Маклаков. — Так в этом смысле, до 1915 года, до тех пор, пока я был в совете министров, этот вопрос возбуждался только в смысле временного перерыва занятий.

Председатель. — Но как вы относились к этого рода временным занятиям?

Маклаков. — Я подавал свой голос за перерыв занятий. А последнее время был в группе разговор относительно последнего, 1917 г. Я тогда так высказался: либо продлить полномочия, либо роспуск, а не перерыв.

Председатель. — Вы высказывались в группе государственного совета?

Маклаков. — В группе, только в маленькой.

Председатель. — В составе совета министров было две группы. Одна группа министров желала работать с государственной думой, а другая желала работать без думы. Вы к какой из этих двух групп принадлежали?

Маклаков. — Я ко второй принадлежал. И, если можно будет так сказать, не потому, что я не желал, а меня не желали. Это было настолько очевидно и ясно, настолько определенно…

Председатель. — Простите, этот вывод нелогичен. Если у вас есть некоторый принципиальный взгляд на дело, ваше отношение к думе должно определяться не отношением лично к вам гос. думы. И если гос. дума не желала с вами работать, а вы были сторонником работы гос. думы, то тогда нужно было уйти не думе, а вам, не правда ли?

Маклаков. — Я так и понимал, и потому хотел уйти. Я понимал так потому, что для меня было совершенно ясно, что я сам виноват был во многом, что создались такие предвзятые отношения.

Председатель. — Как же понимать ваш ответ? Вы говорите: я принадлежал к той группе в совете министров, которая желала работать без думы, потому что дума не желала со мной работать. Если же вы сторонник работы с думой, отсюда вывод, что стороннику думы нужно уйти. Тем не менее, вы делали вывод, что дума должна уйти.

Маклаков. — Позвольте внести поправку. Я не высказывал и не проводил моего взгляда, что нужно, чтобы думы не было, но когда возбуждался вопрос, как поступить, что желательней было бы, — я высказывался, чтобы она не функционировала, чтобы был перерыв; и вызывалось, это, ясно, теми соображениями, как следствие из причины, выходящими: когда собиралась дума, поднималась очень быстро атмосфера, потому что правительство, действительно, давало к этому повод; столько Ахиллесовых пят было, такой у нас был непорядок в постановке всего хозяйства; благодаря тому, что все разваливалось и крупные военные события надвигались, получилась картина совершенно хаотическая. Мы ее ощущали вполне.

Председатель. — Отчего вы не сделали вывода, что, если у правительства Ахиллесовых пят много, то Ахиллесу с пятой нужно уйти и дать место тому правительству, которое могло бы работать с народным представительством?

Маклаков. — Простите, я считаю, что подбор у нас был такой, и я в числе таких, которые не подошли, которые не справлялись с делом. Я не говорю, что система была плоха… Мне казалось, что сама система правления имеет больших сторонников в стране; но те или другие отдельные лица вносили с собой в крупные отрасли государственного хозяйства беспорядки крупнейшие; эти беспорядки отзывались на всем течении государственной жизни. Когда я подходил к министерству внутренних дел и его задачам, до такого симплитизма дошли во время войны: контингент новобранцев, а засим — поддержание государственного порядка, в величайшей степени трудная работа. Так что в области министерства внутренних дел больше всего сказывались непорядки во всех других отраслях; например, в транспорте. Неудовольствие думы перекидывалось в широкие круги…

Председатель. — Но вывод какой?

Маклаков. — Вывод такой, что за последний год я два раза просился уйти.

Председатель. — Но вотировали за роспуск думы?

Маклаков. — Я думал, что это необходимо; когда так сгущалась атмосфера, мы подходили к взрыву, которого можно было избежать эволюционным способом; и поэтому, мне казалось, что в думе появлялся фактор страшного обострения чувствительности, и настроение населения…

Председатель. — Но вам, как министру внутренних дел, было известно, что страна и армия держатся за думу. Держатся не за вас, не за Горемыкина, а держатся за думу. Роспуск думы не мог не произвести — это говорили вам ваши агенты — сильного впечатления на страну и на армию. Армия отражает нашествие неприятеля, страна — тыл армии, не правда ли? Как же вы ко всему этому относились, когда вотировали в совете министров за отсрочку думы?

Маклаком. — Да, этот вопрос был, опять я не отстаиваю эту точку зрения, а я только объясняю ее: как к пороховому погребу спичку подносить…

Председатель. — Т.-е. кто же пороховой погреб и кто спичка? Это вы, распуская думу, подносили спичку к пороховому погребу.

Маклаков. — Это так вышло, совершенно верно, но когда я голосовал в этом смысле, я не то думал. Я считаю, что все, что страшно повышает настроение армии и всей страны, что расстраивает армию и волнует ее на позиции, временно должно быть удалено; потому что последствия этого страшные. Мне кажется, редакция отчета думских заседаний, где были резкие и часто беспочвенные нападки на правых, создавала такое впечатление, что армии нельзя было спокойно стоять на позиции.

Председатель. — Но вы не считали, что реляция о роспуске думы произведет не меньшее впечатление на армию?

Маклаков. — Нет, я не думал о том.

Председатель. — Скажите, пожалуйста, как в ваше время, когда вы были министром внутренних дел, распускали думу? Были у Горемыкина бланки бывшего императора, куда он имел право внести число роспуска думы?

Маклаков. — Да, да. Я никогда их не видал, но кажется, что это право было дано, — с самого начала до последнего времени.