Глава 20 Отношения с сувереном: «либерализм»

Глава 20

Отношения с сувереном: «либерализм»

В 1920—1930-х годах появились два известных военных исследования. Одно из них – посмертная книга Клаузевица Vom Kriege («О войне»), а другая представляла собой труд сорокалетнего историка Леопольда Ранке, который рассматривал эту тему под углом зрения новой интерпретации военной истории, происходившей из Франции, а именно: что военные институты должны по своей природе отражать состояние гражданского общества. Для нас это может показаться очевидным; однако в его время логику политической истории нужно было еще распознать в путанице событий и убедиться, что она имеет под собой твердое основание. Состоятельность исторических исследований Ранке была показана на предыдущих страницах этой книги, и нигде она не проступает более отчетливо, чем в связи с офицерским кодексом чести, и прежде всего в деле дуэльных поединков, которое когда-то казалось столь важным. И все же условия, в которых эта проблема была задумана до Первой мировой войны, казалось, несли в себе непримиримый конфликт с легальными и конституциональными представлениями о государстве – государстве, которое становится более демократичным и которое в конечном итоге опирается, по крайней мере в теории, на христианские ценности и достоинство отдельного человека. До таких пределов, например, моральный конфликт, включающий индивидуума, совпадал с конфликтом, включавшим моральный характер государства. Один вырабатывался из другого, но время от времени весь комплекс претерпевал изменение аспектов.

В этом процессе имелись три стадии развития, три последовательные смены идей и представлений, которые стоит различать, а именно: феодальные, абсолютистские и конституциональные. Феодализм характерен для средневекового государства, основанного на представлении о социальном статусе. С одной стороны, существовало что-то вроде республик землевладельцев, с другой – правительство городов, управляемых гильдиями. Все это сообщество было в постоянной опасности впадения в политическую анархию или в неорганичный конгломерат политических субъектов, крошечных и вследствие этого бессильных. Их сохраняло создание средневековой империи, которая теоретически, если не фактически, была универсальной. Направление, в котором развивалась Священная Римская империя германской нации, заключалось в том, что входящие в его состав территории, и особенно восемь электоратов, становились все более и более независимыми. Наконец, после заключенного в 1648 году Вестфальского мира они обрели полный международный суверенитет, в то время как империя, как таковая, превратилась в жалкую тень былого могущества и престижа и в конце концов полностью прекратила существование.

Вначале территориальные суверены оказывали влияние на феодальное организованное общество, то есть феодальную субструктуру своего государства. Между тем в Германии, и в особенности в Пруссии, как и во Франции, удалось построить общество на совершенно иной основе, создав рациональное государство, в котором основой бытия была власть. В отличие от настоящего феодального государства оно состояло не из горизонтальной формации, а из вертикальных слоев. Вся власть сосредотачивалась и персонифицировалась в суверене, а он, в свою очередь, старался сделаться единственным источником закона и всего правосудия; более того, он ставил своей целью отделить правосудие (где это было необходимо) от неодушевленных предметов и привязать его лишь к отдельному индивидууму. Отмена государства вследствие революционного движения позволила французам довести этот процесс до формального конца. Этот конец был волюнтаристским, тем не менее в основе его лежала логика общественного развития.

Старые поместья обладали некой ценностью как форма популярного представительства. Это означало контроль над правительством; однако они были постепенно вытеснены в течение XIX века почти во всех германских государствах современными парламентами, которые управляются большинством голосов и основаны на новом представлении о национальном государстве, в котором все граждане равны перед законом. Таким образом, абсолютная власть суверенов постепенно сократилась, в одних местах больше, в других – меньше, а власть парламентов возросла. В результате этого постепенно совершенствовалось равновесие сил конституционального государства; и начиная с этого процесса стало ясно, что каждая из трех систем – феодальная, абсолютистская и конституциональная – последовательно переходили из одной в другую.

Этот факт имел огромное значение как в отношении органов государства, так и, в особенности, в отношении армии и ее командных органов. Их широкие полномочия безошибочно указывают на следы их тройного происхождения. С феодальной эры германский офицерский корпус вел свое происхождение и вырабатывал общий, корпоративный дух; его преобладающие направления уходят корнями в средневековое рыцарство, при этом обнаруживая следы системы гильдий, унаследованной от времен ландскнехтов. И все это в целом сочетало в себе не менее средневековое рыцарское представление о лояльности, лояльности, оказываемой вассалами. В эпоху абсолютизма, которая придала офицерскому корпусу ее основную, современную форму, дворянство полностью преобразовалось из поместного в простое сословие. Суверен же сохранил за собой право назначать не только генералов и полковников, но офицеров каждой ступени. Таким образом, офицер становился слугой и представителем власти абсолютистского государства и лично своего монарха. Следовательно, это правило предполагало абсолютное послушание монарху и абсолютную автократию по отношению к народу. И наконец, от легального конституционального государства XIX века офицерский корпус впитал идею национализма, которая была его историческим сопутствующим обстоятельством и сущностью. Тем не менее после периода неуверенности и компромиссных реформ окончательное отношение офицерского корпуса, переместившееся в сторону принципов либеральной конституции, было принципом отстраненного, если не прямого, отрицания.

С административной стороны дела развивались логически, поскольку абсолютистская концепция государства и его службы давали дорогу конституционности. Однако это был не тот путь, по которому пошел германский офицерский корпус, ибо до 1918 года его истинные отношения с государством были вопросом личных отношений с монархом. Несомненно, что в Пруссии и до некоторой степени в рейхе после 1870 года офицерский корпус укрепился и ужесточился в этом отношении благодаря тому факту, что в самом государстве находились определенные структурные элементы, которые указывали в сторону прошлого и в некоторых отношениях в сторону феодального прошлого. Можно найти достаточно примеров, если взять депутатов прусской палаты, с их основанным на сословных различиях правом голосовать; то же самое касается верхней палаты[27]. Кроме того, рейхстаг не имел финансового контроля над мерами, которые император принимал в качестве Верховного командующего. Следовательно, типичный германский офицер XIX века, естественно, рассматривал парламентскую озабоченность военными делами как не более чем бесцеремонное вмешательство в его собственную, особую сферу, с его частными делами.

Его чувство связи между ним и монархией, таким образом, становилось все более сильным. Военная клятва – наиболее важная тому иллюстрация. В отличие от клятвы, которую приносили гражданские служащие, военная клятва представляла собой обещание верности не конституции, а непосредственно, лично королю (ее продолжают приносить даже в некоторых современных конституционных государствах). Это было заметным шагом вперед. В контексте генеральной реформы прусской армии Штейн смог изменить текст военной присяги, которая теперь приносилась не военачальнику, а королю и отчизне. При этом он опирался на теорию, что военачальник подходил для наемников, но не для военной службы, которую теперь рассматривали как функцию взаимоотношений между гражданином и государством. Таким образом, король выступал как глава государства, а не как военачальник, и, следовательно, солдат должен был принести клятву верности ему, а также своей отчизне. Эти два коротких слова «а также» очень важны. Они проливают яркий свет на план реформирования, на котором настаивал Штейн, несмотря на то что ему мешали сдвинуть этот план с первоначального этапа. Присущая ему практическая основательность была настолько велика, что если бы он был способен воплотить свой план немедленно, то армия и народ стали бы тождественны, и в появившейся в результате этого «военной демократии» служба офицера с соответствующими поправками была бы такой же, как гражданская служба.

Однако движение в этом направлении сталкивалось с такими трудностями, что лишь в декабре 1848 года король Пруссии – и лишь ненадолго – пообещал, что армия должна принести клятву конституции; но когда о конституции начались дебаты 10 октября 1849 года, эту идею полностью и энергично отвергли. На этом дело закончилось. Сам офицерский корпус, разумеется, не слышал ни о какой присяге конституции. Все это могло показаться им несовместимым с их собственными монархистскими идеями, с их преданностью королю. Это был шокирующий промах в направлении либерализма, «деструктивной тенденции времени», «демократического обмана», если использовать понятия, имевшие хождение в те дни.

В Саксонии офицеры сначала отнеслись к этому иначе, чем в Пруссии. 22 марта 1848 года новый «свободно мыслящий» саксонский министр начал работать над тем, чтобы заставить армию принести присягу конституции. Большинство офицеров считало, что такая присяга – ненужная формальность, некоторые, особо упрямые, сопротивлялись этому, однако нашлось очень немного и таких, кто полагал, что это может дать выход из конфликта между армией и народом, который в то время становился реальностью. За день до того, как саксонский гвардейский полк и стрелковый батальон собирались принести присягу в Вурцене, каждый офицер с большим трудом раздобыл экземпляр конституции, чтобы самому прочитать ее хотя бы раз, а затем разобрать ее со своими солдатами, чтобы они могли понять, чему собираются присягать. Однако ни у местного помещика, ни у мэра, ни у священника и даже школьного учителя не было экземпляра конституции. И поэтому когда аудитор прочитал формулировку таким слабым голосом, что ветер унес его слова прочь, то ни один человек не понял, чему он приносит клятву верности.

В марте 1848 года вюртембергский офицерский корпус, исполняя долг, принес клятву верности конституции, которая через три года была упразднена. С другой стороны, в Баварии, где этот вопрос возник за четверть века до того, общее отношение офицеров к нему было недоброжелательным и отрицательным. Даже во Франконии, которая только что объединилась с Баварией, незадолго до этого, люди, которые благосклонно относились к присяге конституции, очень скоро переменили свое мнение и отступили, вероятно, в меньшей степени из-за того, что потеряли уверенность в правильности своего поступка, чем из страха, что их перестанут продвигать по службе. Например, в гарнизоне Вюрцбурга даже прошло собрание младших офицеров (лейтенантов и капитанов), на котором принесение присяги конституции энергично обсуждалось, возникли дебаты. «Почти все офицеры рассудили, что несмотря на то, что конституция была добровольным даром, свидетельствовавшим о милости и благорасположении Его Величества, это (то есть принесение присяги конституции) могло не встретить одобрения со стороны Его Величества, поскольку такие слова дошли до нас сверху и потому что злые языки могли ложно истолковать просьбу (то есть чтобы им позволили принести такую клятву)». Когда этот инцидент расследовали, свидетель заявил под свое честное слово, что «все офицеры выказали самую сильную привязанность к Его Величеству королю и что, несмотря на то что просьба о принесении клятвы конституции была в целом расценена как невинная и безвредная, вопрос был решен в пользу явной привязанности, которую все офицеры испытывали к священной особе короля».

Еще более поучительными были причины, вызвавшие волнения как в Вюрцбурге, так и в Рейнском палатинате. По этому вопросу мы также располагаем устным сообщением некоего очевидца, единственного, которого удалось отыскать, – генерала, графа Беккера из штаб-квартиры в Нюрнберге, которому было поручено провести расследование. Прежде всего, наблюдалось недовольство жалованьем большинства младших офицеров, однако также имело место желание оградить себя от личных капризов недоброжелательно настроенных высших начальников, равно как и от военного правосудия, которое было несправедливым и необоснованно суровым. Но все это были профессиональные жалобы, обычно распространенные больше среди младшего, а не старшего офицерства. Тот же очевидец заявил, что корень конституциональных проблем лежит в том, что законно сомневающееся общество в далеком 1821 году ставило вопрос (среди прочих) о том, «может ли офицер, который не принес клятву верности конституции, находиться на службе у государства и может ли даваться какая-либо сатисфакция ему за оскорбление, полученное по ходу службы». Похоже, что было решено, что такого офицера «следует рассматривать просто как наемника, а не как слугу государства, ибо он зависел лишь от воли короля и мог быть уволен от службы в любой момент, когда того пожелает король. А наемник (который служит за деньги) не имеет права требовать сатисфакции от любого гражданина или слуги государства».

Такой взгляд на конституциональное положение офицеров как профессиональных солдат, вероятно, больше заинтересует филолога, чем юриста. В то же время такой взгляд сам по себе симптоматичен из-за двусмысленности положения, в котором оказались бы офицеры, как только старая структура абсолютного государства, будучи откровенно не способной противостоять грубому ветру перемен, начала бы свой конституционный капитальный ремонт. Если сравнить дела прусского и баварского военных министров 20-х или 30-х годов после 1848 года, то станет ясно, что в Баварии, в силу отсутствия специального военного кабинета, отделенного от военного министра, была большая готовность, чем в Пруссии, уравнять положение офицера по отношению к государству с положением государственного служащего. Но даже в Баварии такого уравнения не было: ему мешала, вероятно, конституция новой империи, определявшая генеральную линию, на слияние обеих армий. Ибо для жизни в государстве народа и, прежде всего офицерского корпуса, этот факт был не без последствий.

Его влияние на отдельного офицера могло быть либо благоприятным, либо наоборот. Это зависело от того, до каких пределов его политические взгляды поддерживали абсолютную монархию, свободную от либеральных и конституциональных помех. Это стало ясно в годы, когда конституциональные идеи начали претворяться в жизнь. Их новизна породила мощные эмоции, а сужающееся революционное окружение все еще вызывало тревогу у монархов и сторонников старого режима. О том, как военачальники относились к либерально мыслившим офицерам в Баварии несколько лет спустя после принятия конституции 1848 года, свидетельствуют документы, приведенные в приложении 19—22. Эти документы, как мне кажется, представляют особый интерес потому, что они исходят не из Пруссии, а из Баварии, где конституциональное правительство до какой-то степени существовало уже много лет.

Офицеры, которых подозревали в либерализме, в годы кризиса в баварской армии встречались нередко, о чем можно судить по документам. Королевское письмо от 23 июля 1831 года с сожалением отмечает, что «как бы ни были надежны старшие офицеры, есть более молодые люди, не имеющие опыта активной службы, которые были подвержены разлагающим принципам, имеющим сейчас хождение». Но в 1848—1849 годах, когда либеральное движение достигло пика, оказалось, что эти страхи были беспочвенны, хотя в баварской армии то тут, то там вспыхивали беспорядки, и особенно в Кемптене, в городе, который тогда приобрел репутацию «средоточия республиканизма». Но офицеры вряд ли где-либо теряли контроль над своими солдатами, и сами оставались полностью преданными королю, несмотря на слабое давление либерализма, которое они испытывали со всех сторон. И когда все движение либералов на некоторое время иссякло, офицеров такого сорта рассматривали лишь как незначительное темное пятно, а весь офицерский корпус получил сертификат «надежности» в монархическом смысле этого слова. Даже такой человек, как капитан граф Ботмер, которого в свое время подозревали в либеральных взглядах, позднее был назначен начальником баварского Генерального штаба.[28]

Среди прусского офицерского корпуса движение 1848 года вовсе не оставило следа, если не считать левое дворянство, ибо среди него ощущение этого влияния было более сильным, если это было возможно в условиях их традиционной привязанности к короне и лично к тому, кто ее носил. Общественная реакция, которую породили события 1848 года, была в большинстве своем негативная. В любом случае младшие офицеры не имели никаких политических убеждений. Тем не менее партия «юнкеров» постепенно сумела склонить всю армию на свою сторону и в образе мышления. И к тому времени, когда государственное правление Бисмарка в соединении со стратегией Мольтке сделали Пруссию лидером новой Германской империи, Бисмарк стал идолом офицерского корпуса. В его глазах канцлер не мог ошибаться. Так, сын генерала фон Бернарди писал: «Мы, офицеры, никогда не имели понятия о том, что значит Kulturkampf. Этот термин характеризует конфликт между старыми и новыми идеями, и в частности, религиозный конфликт в Германии, который последовал за первым Советом Ватикана.

Мы лишь видели, что действия правительства безуспешны, и нам стоит винить в этом не столько ослепленный германский народ, сколько политических и религиозных агитаторов, а также рейхстаг». Здесь мы имеем почти безупречное свидетельство неприязни офицерского корпуса к парламенту.

Военный чрезвычайный посол Баварии в Берлине характеризовал такой образ мыслей как «настоящее раздражение старых пруссаков народными представителями». Однако такие люди, как генерал Гронер (швабский демократ), признавали, что во время его пребывания в Военной академии в Берлине в 90-х годах многие газеты, которые он читал, приводили его в ярость из-за постоянных нападок на рейхстаг. Более того, в своих мемуарах он описывает (и это можно принять за беспристрастное мнение) консервативный политический нрав академии. «Политика, – пишет он, – играла не большую роль в академии, чем в полку, и мои однокурсники из Северной Германии были не больше политически настроенными, чем я. По религиозным вопросам у нас возникали разногласия, ибо очень немногие кадеты были ярыми приверженцами капеллана Штокера. Но большинство вовсе не пользовались его идеями… Отставка Бисмарка и особенно канцлера Каприви и его неискреннее письмо от 9 июня 1892 года, как казалось всем, наложили крепкую узду на наше монархистское сознание. В разногласии между императором и прежним канцлером большинство из нас были на стороне Бисмарка…Даже высшие офицеры не обладали политическим чутьем, а не только те, кто находились среди кадетского корпуса… На флоте все было иначе. Иностранные путешествия лучше готовили морских офицеров, и они могли лучше судить о политических событиях. В армии единственными людьми, кого интересовала политика, были военные атташе» и, как он мог бы добавить, – военные полномочные послы, которых более крупные государства рейха направляли в Берлин.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.