Глава 21 Военная журналистика: политика, гражданские свободы

Глава 21

Военная журналистика: политика, гражданские свободы

«Паршивые овцы», следовавшие за капелланом Штекером, разумеется, были главным образом озабочены внутренней политикой, однако у них были противники, которые придерживались крайних взглядов относительно политики внешней. Типичный пример – вышеупомянутый генерал фон Бернарди, который распространял свои взгляды не только среди друзей, но и публично. Офицер, «игравший в политику», политический писатель в форме, был редким феноменом, и те, кто заработал такой ярлык за последние двадцать – тридцать лет перед 1914 годом, конечно же не всегда были такими яростными сторонниками пангерманского национализма, как Бернарди. Но если едва ли имелся какой-то верхний предел для тех, кто занимал подобную позицию, то нижний предел существовал. Для регулярных офицеров «игра в политику» была довольно деликатным, ограниченным делом, и, как правило, дисциплинарная сторона для большинства из них не всегда играла здесь решающую роль. Впрочем, не для офицеров, получавших половину ставки, или для отставников. Увеличение числа офицеров в связи с расширением армии в 1860 году привело к росту числа военных, вышедших в отставку. Большинство из них дошло лишь до чина майора и находилось в полном расцвете физических и интеллектуальных сил, однако пенсии у них, как правило, были маленькие. Если у них не было других средств к существованию, то они зачастую были вынуждены или, во всяком случае, испытывали соблазн попытаться зарабатывать больше, находясь на гражданке. Они содержали государственные конторы по продаже лотереи, становились секретарями в госпиталях или занимались чем-то подобным. Между тем некоторые пытались попробовать свои силы в писательском труде, точно так же, как это делали многие в XVII веке, когда после окончания Тридцатилетней войны им пришлось зарабатывать себе на хлеб любыми путями. Именно тогда поэт из Клева написал свои сатирические вирши:

Sonst war der blanke Degen

Der Feder uberlegen,

Nun wendet sich das Blatt:

Der Degen stecht im Leder,

Man sucht hervor die Feder

Dieweil man Frieden hat.

Эти вирши можно перевести примерно так:

Недавно мы знали время,

Когда меч был сильнее пера.

Теперь все перевернулось.

Солдат отложил клинок,

А перо его затачивается для драки:

Ибо мир нарушен.

Ближе к концу XIX века газеты, периодические издания и печатные материалы в целом стали появляться в большом количестве, что давало возможность вышедшему в отставку офицеру больше возможностей испытать себя в сочинительстве. Более того, сильная тяга к получению образования среди офицерского корпуса устранила остроту (хотя далеко не полностью) старого антагонизма между «борзописцами» и «шляпниками с загнутыми краями».

Два других фактора усилили общий интерес к делам, касающимся армии: с одной стороны, возвышение Германии до уровня мировой державы, а с другой – рост пацифизма. Был еще один существенный фактор – немалая часть получала настоящее удовольствие от чтения время от времени статей, в которых офицеры более или менее остро критиковали армию или военную политику в целом. Вероятно, срабатывал и простой закон выживания или ощущение потребности в какой-то работе; возможно, такие офицеры пытались сослужить стране службу, делясь своим разочарованием и недовольством, которое (справедливо или нет) они испытывали, находясь в рядах армии. Но факт остается фактом, что многие офицеры, выставляя напоказ недостатки армии, обнаруживали, что их мнение совпадает со взглядами газет и партий левого крыла.

Сознательно или нет, такие писатели вступали в конфликт с кодексом офицеров – с теми его частями, которые стали предметом регуляций. Генерал Константин фон Альвенслебен, хорошо известная фигура войны 1870 года, сформулировал проблему в двух словах. «Прусский генерал умирает, – писал он, – но не оставляет после себя памяти», и пояснял, что прусская традиция запрещала офицеру обращаться к общественности. Это на самом деле было самоограничением, и если оно применялось к простому повествованию о прошлых кампаниях, то в еще большей мере должно было применяться к политической журналистике, которой занималось более молодое поколение – люди вроде генерала Бернарди. Основание новой империи привело к созданию новых экономических и социальных условий, однако уже через пять лет императору представился первый случай вмешаться в ход дискуссии вокруг армии. Он указал, чтобы «вышедшим в отставку офицерам всех рангов напомнили, что в отношении общественных дискуссий они должны соблюдать правила, которые применимы к регулярным офицерам, так чтобы любой промах можно было устранить соответствующей властью».

Было признано «невыносимым положение дел, когда офицеры публично выражают мнение, которое противоречит взглядам, одобренным Его Величеством». Частые приказы и регуляции привлекали внимание к тому факту, что в своей политической деятельности вышедшие в отставку офицеры также должны соблюдать кодекс своей профессии, который «обязывает их к сдержанности в высказываниях и в письменных сочинениях и предполагает, что они станут оказывать поддержку лишь тем партиям, лояльность и патриотические чувства которых вне всяких сомнений». Пределы, до которых могло дойти терпение императора и его ответственных советников, показывает, например, дело принца Шёнайх-Каролата, который в 1885 году был членом рейхстага от либерально-национальной партии, а также адъютантом Вильгельма II. Но однажды, по вопросу, который имел значение для императора, он проголосовал заодно с прогрессивной партией, вызвав таким образом невообразимо громкий скандал и утратив право носить униформу.

В 1892 году Вильгельм II хотел пойти еще дальше и категорически запретить офицерам вступать в какой-либо контакт с ежедневной прессой; однако в свете закона о печати от 7 мая 1874 года и статьи 27 прусской конституции ему пришлось отступить. Но уже через два года он распорядился, чтобы офицеры, виновные в публикации материалов, вызывающих возражения, представали перед военным трибуналом или перед судами чести. Это больно ударяло по либерально мыслящим офицерам, а также вызвало резкое сокращение количества регулярных офицеров, которые писали для военных журналов любого рода, даже для чисто технических. В конце концов военное министерство и Генеральный штаб были вынуждены согласиться с тем, что следует позволить некоторое послабление в отношении отдельных военных журналов. Эффективность вооруженных сил прусско-германской армии зависела в большой степени от специальной прессы на немецком языке. Прусское правительство в целом, а не только военный министр, придерживалось взглядов, что права субъекта, в том числе его взаимоотношения с прессой, можно попрать как в отношении офицеров, так и гражданских служащих, поскольку они должны подчиняться особым обязательствам, возникающим из их службы. Единственный вопрос заключался в том, как правильно определить эти обязательства, чтобы до максимальной степени сохранить права отдельного человека и ограничить их не более, чем требуется настоятельной необходимостью. Разумеется, в отдельных случаях такие ограничения приводили к бесконечным диспутам, как в отношении гражданских служащих, так и, в большей степени, военных. Причина состояла в том, что офицерская служба была намного более обусловлена «особыми обстоятельствами», чем служба чиновничья, – тем сочетанием статуса и ответственности, которое называется простым словом – дисциплина. Министр юстиции высказался в пользу «особой лояльности», которую должны проявлять офицер и гражданский служащий по отношению к государству.

Однако для офицеров само это представление о лояльности было весьма сильно обременено значением для офицерского корпуса власти императора. Для них это было больше чем простая лояльность, которая требовалась от гражданских служащих, ибо была окрашена иерархической традицией прежних времен. Следовательно, офицер, который опубликовал нечто, что оскорбляло офицерский статус, брал на себя большую вину, чем гражданский служащий в схожих обстоятельствах. Офицера, совершившего такой проступок, клеймили не только с профессиональных позиций, но также и с моральной стороны. Такой подход определялся всеми регуляциями, о которых мы уже упоминали, но яснее всего он проступает в приказе кабинета от 1 января 1904 года, где император, воспользовавшись прямо-таки непарламентским языком, горько пожаловался на сильную нехватку вкуса, выказанную в сочинениях, опубликованных старшими офицерами регулярной армии. Более того, он отметил, что административный метод оценки офицеров обращал слишком много внимания на достижение чисто военных навыков и слишком мало – на их воспитание; обучение офицеров в старопрусском духе было ущербным с этой точки зрения, поскольку офицерский корпус «часто высмеивается на социальной почве». «Теперь, когда начали набирать военнослужащих из других сословий, не так, как было прежде, должно быть обращено дополнительное внимание культивированию настоящего духа рыцарства и целостности мышления, особенно в отношении подчиненных».

В социологических терминах, конечно, настоящей темой этой военной и моральной элегии были модернизация, дефеодализация и embougeoisement (обуржуазивание – фр.) офицерского корпуса. Несмотря на постоянные настоятельные увещевания, угрозы и дисциплинарные взыскания, офицерский корпус фактически начал, вначале спорадически, а потом с некоторым упорством, претерпевать изменения, которые воздействовали даже на его отношение к государству. XVIII век отрицал идею политической свободы действий и даже отвергал право требовать ее. XIX век обеспечил свободу каждому гражданину, и теперь острие этого требования начинало проникать в офицерский корпус. Теперь возникла угроза, что свобода начнет пронизывать внутреннюю иерархию армии, угрожать традициям офицерского сословия и таким образом поставит под угрозу один из основных столпов личной власти – власть императора. Требование продвижения в сторону достижения полной свободы и независимости для каждого гражданина прозвучало и в парламенте. По ходу его некоторые офицеры периодически перешагивали границы того, что позволяли обязанности государственного служащего. Впрочем, с академической точки зрения это был просто феномен, который обычно сопровождает развитие интеллектуальной сферы. Такое развитие всегда проходит путем продвижений вперед и отступлений, откатов, и постоянная линия продвижения становится очевидной, лишь когда процесс можно рассматривать как одно целое. В 70-х годах линия этого продвижения становилась более очевидной до тех пор, пока сам император об этом не узнал. Нельзя сказать, что регулярный офицерский корпус, как целое, стал политически активным. Социолог Франц Оппенгейм был прав, когда говорил, что офицерский корпус консервативен и в то же время аполитичен. Исключения лишь подчеркивали правило. Между тем это не совсем верно в отношении офицеров запаса. Как единый организм они унаследовали весьма разные традиции, в том числе и либеральные, характерные для ландвера, когда-то вошедшего в состав основной армии, и восприняли стиль и мировоззрение последнего. Но из-за постоянного контакта с регулярным офицерским корпусом люди, уходившие в запас, были заражены тем же консерватизмом. Сделанные уступки регулярный офицерский корпус рассматривал как нечто бессмысленное. Регуляции кабинета 1876 года не позволяли вышедшим в отставку офицерам участвовать в публичных дискуссиях. Эти регуляции оставались основой для всех последующих приказов и так и не были отменены. Но когда в 1907 году некий чиновник попытался интерпретировать этот запрет как препятствующий отставному офицеру подписывать «безвредное обращение», высшие власти опровергли его. Правда, через четыре года офицеры из резервного списка могли даже участвовать в политической деятельности на стороне социал-демократической партии, не привлекая внимания суда чести. Какой короткий промежуток времени и при этом какое громадное расстояние отделяет такую терпимость от закона Бисмарка о социализме, который запрещал каждому германскому гражданину какую-либо деятельность в пользу социал-демократии, и считалось немыслимым, чтобы кто-нибудь, наделенный правом носить королевскую униформу, посмел хотя бы шевельнуть пальцем, чтобы помочь революционной партии.

И только в «других сословиях» в то время можно было обнаружить такие намерения и известных приверженцев социал-демократического движения. И даже до появления закона Бисмарка о социализме некоторые из этих людей находились под слежкой широко распространенной системы политической и военной разведки. Но даже в отношении таких людей генерал-полковник фон Клук высказывался весьма положительно, отмечая, что они обычно хорошо выполняли свой долг и «были хорошими солдатами». Однако законы о социализме постепенно были отменены. Социальное развитие общества все больше вдохновляло правительство на то, чтобы иметь дело с рабочим классом, изо всех сил пытаясь отвоевать сочувствие людей, в основной массе стоявших на стороне социал-демократии, и вернуть их в существующий порядок в государстве и в обществе. Офицеры, также захваченные общественными процессами, читали лекции, а в XVIII армейском корпусе во Франкфурте-на-Майне это делалось по личной инициативе его командира, генерала фон Эйхорна (приложение 23). Между тем в военном министерстве, которое услышало об этом случайно, такие факты возбудили серьезное недовольство. Главная причина беспокойства заключалась в том, что в своих лекциях офицеры касались социальных и политических вопросов. Министерство полагало – и не без причины, – что офицеры не могли по-настоящему знать достаточно много о таких вещах; рабочие же могли пуститься в дискуссии и после лекций, и лидеры социал-демократов получили бы наилучшую возможность для агитации среди них. Поэтому министерство попросило императора издать запрет на обсуждение социальных и политических вопросов на лекциях офицеров, что и было незамедлительно сделано согласно приказу кабинета от 3 января 1907 года.

Впрочем, позднее министерство, поразмыслив над тем, какое воздействие мог оказать этот приказ, попыталось смягчить его путем иного истолкования. Сотрудники министерства разъяснили, что приказ от 3 января 1907 года запрещал офицерам во время лекций давать указания и просвещать рабочих насчет демократических нападок на монарха, государство и религию. При этом они советовали офицерам избегать дискуссий относительно заработной платы, взаимоотношений между трудом и капиталом и роли общественной помощи в экономических конфликтах. Офицерам пришлось столкнуться с неразрешимой задачей улаживания запрета императора с комментариями его военного министра.

Та же причина, но с гораздо более очевидной политической целью привела Верховное командование к учреждению «патриотического обучения» летом 1917 года, в то время, когда Первая мировая война направила мир к катастрофе. Предполагалось, что обучение должно было «установить единство среди разных расходящихся тенденций образования». Для этого широкая сеть «обучающих офицеров» была создана в армии; одновременно требовался унифицированный подход в обучении, особенно в сфере политических и экономических проблем. Ожидалось, что эти меры возродят «неистребимую веру» армии в победу и устранят последствия поражения. Как писал генерал Гронер, «это было сущее безумие – попытаться преодолеть социал-демократические симпатии с прогерманскими листовками и лекторами. Думающие, чувствительные старшие офицеры говорили мне, что они конфисковали некоторые материалы, которые предполагали распространить среди солдат, поскольку листовки могли оказать противоположный эффект тому, какой они ожидали. Никто не верил в теорию и требования, которые в ней содержались. Если материалы такого рода могли циркулировать, говорили офицеры, то они просто разрушили бы доверие солдат к офицерам».

Тем не менее для того, чтобы завоевать и удержать такое доверие даже в мирное время, не говоря уже о военных условиях, нужен был пример того, что Клаузевиц называл «моральными качествами». Примечательно, что усилия Верховного командования опирались на поддержку «Патриотической партии», вдохновленной Тирпицем. Однако ландвер в основном состоял из людей определенного возраста, вероятно имеющими собственные семейные проблемы, с которыми им приходилось справляться. Было совершенно неуместно приниматься за «патриотическое образование» таких людей, оно просто не работало. В то же время сами «обучающие офицеры» 1917 года не обучились толком своей работе, и, помимо этого, против них стояла многовековая традиция имперской армии. Но офицеры с передовой, которых цитировал Гронер, были в основе своей правы: в существе проблемы лежал жизненно важный психологический вопрос – вопрос доверия офицера к своим солдатам и доверия солдат к нему.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.