2. «Царица-немка»: слухи о предательстве императрицы

2. «Царица-немка»: слухи о предательстве императрицы

1 ноября 1916 года лидер конституционно-демократической партии П.Н. Милюков произнес одну из самых знаменитых речей в русской истории. С трибуны Государственной думы он обвинил председателя Совета министров и министра иностранных дел Б.В. Штюрмера в том, что тот тайно готовит заключение сепаратного мира.

Скандал в этот день ожидался и правительством, которое имело своих информаторов в рядах оппозиции. Накануне, 31 октября сам Штюрмер докладывал Николаю II: «В день открытия предполагается произнесение речи, в которой от имени большинства Государственной Думы будет заявлено, что “в рядах русского правительства гнездится предательство, и роковое слово “измена” ходит по стране и что, вследствие сего, Государственная Дума категорически отказывается работать по законопроектам, представленным правительством»708.

Штюрмер не присутствовал во время речи Милюкова, еще ранее, желая избежать публичного скандала, он предусмотрительно покинул Таврический дворец, сопровождаемый, впрочем, криками левых: «Вон, долой изменника Штюрмера!»

Однако и в его отсутствие выступление Милюкова стало настоящей сенсацией. Лидер кадетов не только обвинил Штюрмера в измене, что было одобрено большинством депутатов, он заявил, что за главой правительства стоит царица. Перечисляя имена людей, обвиняемых им в предательстве, – Манасевич-Мануйлов, Распутин, Питирим, Штюрмер, – Милюков назвал их «придворной партией», а затем по-немецки процитировал газету «Нейе Фрейе Прессе», которая назвала назначение Штюрмера «победой придворного кружка, окружающего молодую императрицу»: «Das ist der Sieg der Hofpartei, die sich um die junge Zarin gruppiert».

Затем, обозначив высочайшего адресата своих тяжелых обвинений, Милюков перешел к заключительной части своей речи, каждое новое тяжкое обвинение в адрес правительства он заключал риторическим вопросом: «Что это, глупость или измена?» Хор многочисленных сторонников Милюкова на думских скамьях отвечал: «Измена». Сам лидер кадетов впоследствии утверждал: «И хотя оратор скорее склонялся к первой альтернативе, аудитория своими одобрениями поддерживала вторую»709. Милюков задним числом лукавил, ибо, несмотря на ощутимую реакцию возбужденной аудитории, он продолжал свою речь, обличающую предательство, его выпады против правительства становились все более резкими, да и сам он порой вполне определенно говорил об измене. Наконец, он вновь намекнул о политической активности царицы, критикуя решение об отставке бывшего министра иностранных дел С.Д. Сазонова: «Когда в разгар войны “придворная партия” подкапывается под единственного человека, создавшего себе репутацию честности у союзников (шум), и когда он заменяется лицом, о котором можно сказать все, что я сказал раньше, то это…» Однако он не успел задать свой знаменитый вопрос, ибо правый депутат крикнул с места: «А ваша речь – глупость или измена?» Милюков прервал свое выступление и заявил: «Моя речь – есть заслуга перед родиной, которой вы не сделаете». Затем он вернулся к своим обвинениям власти, на этот раз открыто обвинив ее в измене: «Нет, господа, воля ваша, уж слишком много глупости. … Как будто трудно объяснить все это только одною глупостью».

Итак, лидер конституционно-демократической партии фактически открыто, при одобрении большинства депутатов обвинил в измене «придворную партию», которая, как он ранее отмечал, группировалась вокруг молодой царицы. Правда, не все члены Думы солидаризовались с Милюковым. Даже некоторые тогдашние союзники кадетов не поддержали всех его обвинений. «Новое время» сообщало: «…члены группы центра и прогрессивные националисты не аплодировали П.Н. Милюкову в тех местах его речи, которые особенно приветствовались левыми, кадетами и октябристами»710.

При этом почти вся Государственная дума демонстрировала свою лояльность по отношению к царю, ранее в тот же день председатель Думы М.В. Родзянко завершил свою речь следующим призывом: «Господа, я предлагаю Государственной Думе послать привет доблестной армии и флоту в лице их Верховного Вождя Государя Императора». Призыв поддержать вооруженные силы и их Верховного главнокомандующего, царя, объединил депутатов разных политических взглядов, раздались рукоплескания правых, центра и левых711. Очевидно, многие депутаты сохраняли, хотя бы внешне, преданность императору, поддерживая в то же время самые суровые публичные обвинения в адрес императрицы.

Однако думская речь Милюкова могла бы стать основанием для судебного разбирательства. Член Государственной думы К. Струков писал 3 ноября в частном письме: «В речи Милюкова были и обвинения правительства в измене и дерзости по адресу Высочайших Особ. …по-видимому, будет возбуждено судебное преследование Милюкова, по одной версии, за клевету, по другой – за оскорбление Величества»712.

Председатель Государственной думы М.В. Родзянко распорядился изъять данные фрагменты выступления Милюкова из официального стенографического отчета. Он также отказался предоставить правительству полный текст речи, несмотря на требования Штюрмера и министра императорского двора В.Б. Фредерикса. Однако через несколько дней Родзянко все же послал властям полную стенограмму выступления Милюкова, включая и фразу, произнесенную на немецком языке713.

Правительство же вообще запретило публикацию речи Милюкова, и на следующий день в газетах вместо отчетов о заседании Думы появились белые листы, в иллюстрированном «Синем журнале» пустую страницу украшала лишь фотография Милюкова. Портреты лидера конституционно-демократической партии, не сопровождавшиеся комментариями, появились и в других изданиях. Это, впрочем, лишь подогревало любопытство читателей, которым было известно, что Штюрмер потребовал выдачи ему сенсационной речи, обозначенной в газетах загадочным белым пятном. Некий житель Петрограда писал 6 ноября в частном письме: «Белые листы в газетах на местах, где должны быть напечатаны речи депутатов почти всех партий, когда эти речи сказаны в присутствии тысячи свидетелей, среди которых много военных и которые несомненно разнесут содержание их далеко за стены Таврического Дворца, только ухудшают положение. Защита “белыми листами”, когда обвиняют в измене, более чем безнадежна»714.

Слухи о выступлении в Таврическом дворце все ширились, речь Милюкова переписывали от руки и перепечатывали на пишущих машинках в многочисленных канцеляриях и правлениях, конторах и даже штабах, при этом появилось и немало апокрифических вставок. Французский посол писал: «…текст речи Милюкова пересказывался в общественных кругах, и эффект от его речи оказался еще большим, поскольку каждый вносил свою лепту в преувеличение фразеологии выступления Милюкова и в добавление к нему собственных разоблачений…». Спрос на текст речи возрос до такой степени, что в первые дни после думского выступления экземпляры его продавались за 25 рублей, даже за прочтение люди платили по 10 рублей715.

Ажиотажный спрос на сенсационное выступление способствовал тому, что читатели относились со все большим доверием к его содержанию. В письмах, задержанных военной цензурой и направленных в армию, нередко попадались сообщения о том, что «член Государственной думы Милюков, имея документы в руках, всенародно доказал о продаже молодой царицы и всех министров Вильгельму»716. В действительности у лидера конституционных демократов не было никаких документальных свидетельств, подтверждающих его серьезные обвинения, однако это никак не мешало его популярности. Некий житель столицы писал: «Запрещение речи Милюкова повело к тому, что скоро эта речь в литографированном виде обойдет всю Россию. Нет средства более сильного для распространения идей, как запрещение их касаться». Действительно, хотя почтовая цензура исправно изымала экземпляры думских речей из писем и бандеролей, они широко распространялись по стране. Член Государственной Думы Г. Гутоп, сам способствовавший распространению запрещенных текстов, писал: «…непропущенные речи разошлись по Петрограду в бесконечном количестве экземпляров, перешли в Москву и провинцию и всюду вызвали сочувственные отзывы»717.

Распространение различных редакций сенсационной речи провоцировало появление все новых слухов. Многие были уверены в том, что Милюков сказал только часть того, что он знал, передавали, что у него в руке якобы была не австрийская газета со статьей о «партии мира» в России, а некий секретный документ, убедительно обличающий императрицу в организации заговора718.

Голоса лиц, обоснованно выражавших скептическое или просто осторожное отношение к серьезным обвинениям Милюкова, лишенным в действительности веских и убедительных оснований, не были слышны. Княгиня В. Трубецкая сочла чрезмерно сдержанным выступление князя Е.Н. Трубецкого в Государственном совете. 26 ноября она писала ему:

Хорошо то, что ты говоришь о разрухе власти, но мне не нравится та часть речи, в которой ты много говоришь о психологии «обывателей», о слухах об измене: «плод расстроенного воображения». (…)

Ты еще говоришь: «Я не верю никаким слухам об измене, пока измена не доказана и не запечатлена судом». Это можно сказать в Англии, но не в России, где нарочно не доискиваются, боятся «доказать» и препятствуют «запечатлеть» судом и где инстинкт «обывателя», его инстинктивное чувство гораздо вернее подсказывает. Мы знаем, что часто суду мешают раскрывать и доказывать правду. Этой частью речи ты ослабляешь речь Милюкова с его выдержками, речь Пуришкевича, слова о высокой измене. Опасно не то «настроение» среди обывательских масс, а, действительно, «отечество в опасности», от реальности того, что есть по части измены719.

Однако слухи о прогерманских настроениях царицы Александры Федоровны получили широкое распространение задолго до знаменитой речи Милюкова. Это, разумеется, повлияло и на ее содержание, и на восприятие этого выступления, которое подтверждало, казалось бы, все эти слухи авторитетом известного политика, решившегося на официальное выступление такого рода.

Германофобия издавна использовалась в России противниками режима для дискредитации власти, а немецкое происхождение ряда императриц и великих княгинь крайне упрощало эту задачу. Хотя репрезентационная политика царей особенно стремилась подчеркнуть национальные российские корни династии и монархии, оппозиция разного рода постоянно разыгрывала в своих целях антинемецкую карту. За династией даже отрицалось родовое имя Романовых, они именовались то «Гольштейн-Готторпскими», то «Анхальт-Цербстскими». Немало времени было потрачено разными авторами на установление того, какова доля «русской крови», имеющаяся у разных императоров.

Однако именно в годы Первой мировой войны германофобия стала представлять для династии Романовых, и для правящей элиты в целом, особую опасность, а царица Александра Федоровна представляла собой в этом отношении особенно удобную мишень для оппозиционной критики – у супруги Николая II сложилась репутация человека, слабо включенного в культурную жизнь своей новой родины. Даже в высшем обществе давно ошибочно считалось, что императрица вовсе не говорит по-русски, об этом даже в начале 1917 года писали многие офицеры. Показательно, что самарский губернский предводитель дворянства, будущий министр земледелия А.Н. Наумов, перед официальным представлением императрице с некоторым вызовом спросил у встречавшего его придворного: «Можно ли русскому предводителю на приеме у русской царицы говорить по-русски?» Разумеется, он получил положительный ответ720.

С императором Александра Федоровна постоянно говорила и переписывалась по-английски, а с придворными в начале царствования общалась по-французски. Затем она все больше и все чаще говорила в обществе по-русски. По свидетельствам некоторых современников, Александра Федоровна, старательно изучавшая язык своей новой родины, говорила по-русски «очень хорошо», правильно и «почти без акцента»721.

П. Жильяр, воспитатель царских детей, вспоминал, что с окружающими императрица говорила или по-французски, или по-английски. Он, впрочем, утверждал, что она говорила по-русски в «последнее время» довольно свободно, но только с теми, кто не знал других языков. Жильяр также утверждал: «В течение всего времени, что я жил общей жизнью с императорской семьей, мне ни разу не пришлось слышать, чтобы кто-либо из ее членов говорил по-немецки иначе, как вынужденный обстоятельствами: во время приемов, с приглашенными и т.п.»722.

Граф В.Э. Шуленбург, также писавший о правильности русской речи Александры Федоровны, даже уточнял: «Чувствовался некоторый акцент, но не немецкий, а английский, и он был не сильнее, чем у многих русских, начавших говорить с детства не на родном языке, а по-английски»723.

Кн. А. Щербатов находил акцент царицы «едва заметным» и «приятным»724.

И. Степанов, находившийся в лазарете императрицы, вспоминал о ней: «Вопреки распространенному мнению, русским языком владела хорошо. Акцент сказывался лишь в том, что она, как большинство иностранцев, слишком четко выговаривала каждый слог. [Букву “з” произносила скорее как “зж”]»725.

Но подобные характеристики мемуаристов, верных памяти императрицы, могли свидетельствовать, во-первых, о том, что свободное общение на русском представляло для царицы некоторую проблему, возможно, при этом сказалась ее застенчивость; во-вторых, постоянное обращение авторов воспоминаний к теме владения русской речью говорит о том, что мнение о том, что царица плохо знала язык своей новой родины, было весьма распространено не только при жизни Александры Федоровны, но и после ее смерти.

Сама императрица первоначально порой публично избегала говорить по-русски, возможно, это было связано с застенчивостью, она, по-видимому, боялась насмешек. В годы войны политическое значение свободного владения русским языком значительно возросло, это прекрасно понимала царица: «Я больше уже не стесняюсь, и не боюсь министров, и говорю по-русски с быстротой водопада, и они имеют любезность не смеяться над моими ошибками», – не без гордости писала она императору726. Это, однако, указывает на то, что царица Александра Федоровна продолжала рассматривать владение языком как некую проблему, она боялась допускать в разговоре ошибки, даже если ее доброжелательные собеседники предпочитали их не замечать.

О дискомфорте, который испытывала императрица, общаясь по-русски, косвенно свидетельствует и одобренный ею план образования наследника: его некоторое время специально не обучали иностранным языкам, чтобы он имел чистый русский выговор727.

Протопресвитер военного и морского духовенства Г. Шавельский, представлявшийся царице в 1911 году, в своих воспоминаниях также отмечал, что императрица говорила по-русски «с акцентом, но грамматически правильно и умно». Показательно, однако, что, нанеся затем обязательный визит к вдовствующей императрице Марии Федоровне, Шавельский не без удивления узнал, что она-то как раз не вполне владеет русским языком: «Замечательно, что хоть она прожила в России около 50 лет, но она не умела правильно говорить по-русски…»728 Хотя общительная и популярная в высшем свете вдовствующая императрица Мария Федоровна и говорила по-русски явно хуже, чем ее застенчивая невестка, но слухи о плохом владении языком новой родины преследовали не ее, а молодую императрицу. Очевидно, причиной их распространения было не действительное владение русской речью, а застенчивость, необщительность и, наконец, нарастающая непопулярность царицы Александры Федоровны.

Показательно, что многие мемуаристы впоследствии вновь и вновь возвращались к теме владения молодой императрицей русским языком, они тем самым стремились опровергнуть молву о том, что императрица Александра Федоровна не знала русский язык или плохо знала его, предпочитала говорить по-немецки и т.п., что свидетельствует о распространенности этих слухов.

Однако в годы войны обвинения в адрес царицы Александры Федоровны становятся более серьезными: императрица становится теперь главным отрицательным персонажем всевозможных слухов, ставящих под сомнение ее преданность России. Современница, жившая в царской резиденции и лично знавшая Александру Федоровну, с искренним огорчением писала в своем дневнике в феврале 1917 года: «Молва все неудачи, все перемены в назначениях приписывает государыне. Волосы дыбом встают: в чем только ее не обвиняют, каждый слой общества со своей точки зрения, но общий, дружный порыв – нелюбовь и недоверие»729.

Уже на начальном этапе войны «царица-немка» была заподозрена в германофильстве. Эти настроения коснулись даже некоторых членов императорской фамилии. Великий князь Николай Михайлович еще 17 сентября 1914 года сообщил о своих подозрениях в письме, адресованном вдовствующей императрице Марии Федоровне: «Сделал целую графику, где отметил влияния: гессенские, прусские, мекленбургские, ольденбургские и т.д., причем вреднее всех я признаю гессенские на Александру Федоровну, которая в душе осталась немкой, была против войны до последней минуты и всячески старалась оттянуть момент разрыва». О прогерманских взглядах императрицы великий князь довольно открыто говорил и впоследствии. Так, в январе 1917 года появились сведения о том, что в Яхт-клубе он позволял себе резкие суждения по поводу «Алисы Гессенской» и ее «немецкой политики»730.

Александра Федоровна не могла не знать об этих слухах, распространяемых многочисленными недоброжелателями разного ранга, она всячески подчеркивала свой патриотизм, отстаивала свою преданность новой родине даже в частной корреспонденции: «Да я более русская, нежели многие иные…» – писала императрица Николаю II. Очевидно, слухи о том, что царица якобы придерживается прогерманской позиции, довольно рано стали известны царевнам. Императрица писала великой княжне Татьяне Николаевне 29 октября 1914 года: «Не вы огорчаете меня, мои девочки, а те, кто старше, и могли бы иногда думать. Но все это очень естественно. Я прекрасно понимаю чувства всех русских и не могу одобрять действия их врагов. Они слишком ужасны, и поэтому их жестокость очень задевает меня – как и то, что мне приходится слышать оттуда. Я совершенно русская, как ты говоришь, но я не могу забыть свою родину»731.

Но ничто не могло предотвратить появление все новых и новых домыслов. Довольно рано в самых разных кругах стали говорить о том, что царица якобы радуется, «когда бьют наших, и плачет, когда бьют врагов». Так, в одном доносе указывалось, что дворянка М.И. Барановская, приехавшая в деревню из Минска, в ноябре 1914 года говорила при свидетелях в волостном правлении: «Наша государыня плачет, когда русские бьют немцев, и радуется, когда немцы побеждают»732. Хотя донос, возможно, был ложным, Барановская была привлечена к судебной ответственности за оскорбление члена императорской семьи. Весьма вероятно, что о слезах императрицы, якобы жалеющей врагов, уже в начале войны говорили в селах.

Слух, очевидно все же вызывавший некоторые сомнения, быстро трансформировался в популярный анекдот. Тогда же, в ноябре 1914 года этот анекдот зафиксировал в своем дневнике карикатурист В. Каррик. А 3 марта 1915 года и Р.Б. Локкарт, британский консул в Москве, записал в свой дневник: «Ходит несколько хороших историй, касающихся германофильских тенденций императрицы. Вот одна из лучших: Царевич плачет. Няня говорит: “Малыш, отчего ты плачешь?” – “Ну, когда бьют наших, плачет папа, когда немцев – мама, а когда мне плакать?”»733. Сам факт того, что даже не одна, а несколько «хороших историй» такого типа рассказывались в британском консульстве, свидетельствует об их распространенности. Жанр анекдота вовсе не предполагал, чтобы рассказчик и его слушатели обязательно верили молве о германофильстве царицы. Но они непременно должны были знать о таких слухах, что косвенно убедительно свидетельствует об их распространенности: иначе слушатели не могли бы оценить юмор.

Шутку хорошо помнили и в августе 1915 года. Наверняка именно ее имел в виду некий житель города Кургана, сообщавший члену Государственной думы В.И. Дзюбинскому о слухах, сопровождавших отстранение от должности Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича: «Кое-что я выбрасываю, как совершенно неподходящее для письменной передачи. Суть все та же: “наши бьют – Мама плачет”. Только мой собеседник склоняется к мысли, что и Папа плачет. Ширятся, растут слухи и будят в массах темную, слепую злобу»734. Иначе говоря, автор письма, явно опасавшийся цензоров, просматривавших почтовую корреспонденцию, намекал, что в германофильстве теперь обвиняют уже не только императрицу, но и императора. И он, и его адресат, и цензор, задержавший это письмо, явно знали упоминавшийся анекдот, это позволяло расшифровать содержавшуюся в письме информацию.

Возможно, слухи о плаче императрицы Александры Федоровны возникли под влиянием сообщений о ее острой эмоциональной реакции на объявление войны в 1914 году. Потрясенная императрица тогда внезапно разрыдалась во время церемонии подписания манифеста о войне. Современник, описывая появление царской четы на балконе Зимнего дворца, писал: «Вместе с Николаем II появилась и императрица. Она казалась глубоко взволнованной, прикрывала лицо руками, но вздрагивающие плечи показывали, что она плачет». Слезы царицы запомнились и другому мемуаристу: «После молебна государь был наружно спокоен, но императрица плакала горько». Некоторые присутствовавшие понимали состояние императрицы и сочувствовали ей. Княгиня Ю. Кантакузина вспоминала: «Наша прекрасная императрица, похожая на скорбящую Богоматерь со слезами на щеках, протягивала руку, проходя мимо того или иного человека, и грациозно склонялась, чтобы обнять кого-то из женщин, целовавших ей руку. Ее величество, казалось, в тот день олицетворяла всю глубину обрушившейся на нас трагедии и страданий, глубоко ощущая их, и благодарила людей за проявленную ими преданность. На ее лице отражалась необыкновенная нежность и печаль, и ее красота обрела такие качества, которых я никогда прежде не видела на этом гордом классическом лице»735. Для ряда представителей русской аристократии это был момент временного примирения с непопулярной ранее царицей.

Однако подобное поведение царицы весьма отличалось от возбужденного настроения представителей политической элиты страны, заполнившей залы дворца, и ликующей толпы, собравшейся на Дворцовой площади, и, хотя ее слезы могли быть вызваны самыми различными причинами, воинственное общественное мнение могло описать их по-своему, как проявление недовольства войной между Россией и Германией, ее старой родиной.

О немецких симпатиях императрицы говорили и на деревенских улицах. 45-летнему тверскому крестьянину, например, вменялось в вину, что он сказал односельчанам: «Наша Государыня Александра Федоровна отдала бы все германскому императору Вильгельму, – она ему родня»736.

Великий князь Андрей Владимирович записал в своем дневнике в сентябре 1915 года: «Удивительно, как непопулярна бедная Аликс. Можно, безусловно, утверждать, что она решительно ничего не сделала, чтобы дать повод заподозрить ее в симпатиях к немцам, но все стараются именно утверждать, что она им симпатизирует. Единственно, в чем ее можно упрекнуть, – это что она не сумела быть популярной». В такой обстановке русский генерал мог, например, сказать английским офицерам, посещавшим русский фронт в начале 1917 года: «Что мы можем поделать. У нас немцы везде. Императрица – немка»737.

Но если первоначально царицу подозревали «всего лишь» в симпатиях к немцам, то затем ее стали обвинять и в «активном германофильстве». Одни современники считали Александру Федоровну лишь инструментом противника, «бессознательным орудием германских агентов», так, например, оценивал ситуацию британский посол Дж. Бьюкенен, считавшийся хорошо информированным дипломатом738.

Другие же обвиняли ее в прямой и сознательной измене, в активной деятельности в пользу врага: «царица-немка» выдает-де государственные секреты Германии и (или) готовит заключение сепаратного мира, который поработит Россию. Примечательно, что царице приписывалось даже… распространение подпольных антивоенных листовок в столице. Уже в конце 1914 года некий киевлянин писал своим близким: «В Петрограде по ее тайной инициативе были разбросаны 151 летучки (она все скорбит о своем фатерлянде), призывающие народ заявить требования о скорейшем мире. Может быть, наболтали злые языки»739. Автор письма не спешит поверить народной молве, но и не отвергает этот невероятный слух об антивоенной пропаганде царицы как совершенно абсурдный, напротив, он считает нужным сообщить о нем своей семье.

Предательницей, «царицей-изменницей» называли Александру Федоровну и некоторые деревенские жители, привлекавшиеся за оскорбление члена императорской семьи. 68-летний неграмотный крестьянин Томской губернии заявил в сентябре 1915 года: «Сама ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА является главной изменницей. Она отправила золото в Германию, из-за нее и война идет». Затем он добавил: «ГОСУДАРЫНЮ за измену уже сослали»740.

Версия измены императрицы помогала «понять» явления, казавшиеся совершенно невероятными многим русским патриотам, – тяжелые военные поражения, расстройство снабжения, наконец, недостаток провизии в богатой зерном стране, экспортировавшей до войны сельскохозяйственную продукцию. Продовольственные затруднения, нараставшие в годы войны во многих городах России, «объяснялись» тем, что царица-де их вызвала намеренно, санкционируя и даже активно поощряя чрезмерный экспорт различных продовольственных товаров, столь необходимых для внутреннего потребления. В октябре 1915 года в Шуе, на кухне при номерах Силантьева прислуга рассуждала о причинах высоких цен на всевозможные припасы. 57-летний повар авторитетно заявил: «Дороговизна оттого, что ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА отправила за границу 30 вагонов сахару». Затем последовала площадная брань по адресу Александры Федоровны741.

Порой слухи о контрабандном вывозе столь нужных съестных припасов и обвинения в государственной измене переплетались: императрица якобы тайно организует поставку дефицитного продовольствия врагу, тем самым спасая немцев от голода. Солдаты также нехватку продовольствия «объясняли» тем, что хлеб и другие припасы тайно-де вывозят в Германию (это «объясняло» общественному мнению и то обстоятельство, что голодающая Германия, несмотря на продолжающуюся суровую блокаду Антанты, все-таки продолжает держаться). Намек на это содержится и в карикатурах послереволюционного времени. На одной из них истощенная жительница Германии с сожалением заявляет, что после революции в России ей нужно будет изменить диету: «Теперь, когда наша союзница – русская царица – арестована, нам придется всякой дрянью питаться». Можно предположить, что эти слухи о контрабанде провоцировались публикациями консервативного «Нового времени», например статьями, опубликованными в январе и июле 1915 года. Многие в стране были просто уверены, что немецкие хлеботорговцы еженедельно отправляют эшелоны русского хлеба через Ригу в Германию. Царица же воспринималась как высочайшая покровительница, а то и руководительница этих коварных контрабандистов742.

Впоследствии школьники, в сочинениях, посвященных революции, также уделяли особое внимание императрице, предполагаемой высочайшей «покровительнице» контрабандистов. Царица якобы «слала за границу сухари, муку, разные кушанья»743. Эти слова, по-видимому не раз высказывавшиеся старшими в домашней обстановке, в условиях нарастания продовольственного дефицита, запечатлелись в памяти детей.

Очевидно, что слухи о том, что императрица организует нелегальный экспорт продовольствия, были распространены преимущественно в «низах». Но еще более опасными, чем обвинения в организации контрабанды и прорыве экономической блокады Германии, для царицы были обвинения в активной политической деятельности в пользу противника, они же циркулировали в самых различных слоях общества. Крайним вариантом слуха об измене императрицы Александры Федоровны является слух о ее прямой шпионской деятельности. Она предстает как активный агент или даже как испытанный главный резидент разветвленной германской разведывательной сети.

Слухи получили развитие в некоторых публикациях революционной эпохи, в которых бывшая императрица предстает даже как давний «агент влияния» коварного врага: хитроумный Бисмарк якобы специально организовал ее брак с будущим русским царем, чтобы она затем возглавила германский шпионаж в России744.

В обществе царицу даже называли виновницей смерти британского военного министра лорда Китченера, находившегося на английском крейсере, потопленном немцами в мае 1916 года: она-де тайно информировала германское руководство о маршруте и графике его поездки. Возможно, что повод для появления этого слуха дал Распутин, который не скрываясь утверждал, что гибель Китченера – благо, ибо позже он мог причинить вред России. Императрица сочла нужным сообщить это мнение «старца» царю745.

Дореволюционные слухи и послереволюционные публикации утверждали даже, что царица поддерживает связь с врагом не только с помощью тайной переписки – она-де использует и самые современные средства связи: в Царском Селе якобы находилась некая тайная радиотелеграфная станция, постоянно передававшая секретные сообщения о передвижениях русских войск в Германию. В других слухах императрица даже использует для переговоров с Берлином телефонную связь.

Уже в июне 1915 года 46-летний крестьянин заявил: «Говорят, наша Государыня передает письма германцам». В том же месяце мещанин города Шадринска рассказывал, что в комнате императрицы Александры Федоровны «при обыске» нашли телефон, связывавший ее с Германией, по которому государыня уведомляла немцев о расположении и количестве русских войск, следствием чего было занятие неприятелем Либавы746.

Некая жительница Петрограда сообщала в своем письме от 26 августа 1915 года: «А сколько ходит разных слухов. Один из последних слухов это то, что у Александры Федоровны оказался радиотелеграф, что случайно радиотелеграфная станция Петроградская перехватила Ее телеграмму в Германию. Хорошо то, что теперь все поняли, кто и как рушит Россию»747.

В слухах военного времени русские энергичные офицеры-контрразведчики, пытавшиеся обнаружить эту станцию и вышедшие на след шпионов, якобы в решающий момент были остановлены, и расследование-де было прекращено по указанию «верхов». Между тем в памфлетах революционного времени утверждалось, что известный юродивый Митя Коляба, имевший в свое время доступ в Царскосельский дворец, якобы собственными глазами видел таинственный радиотелеграфный «аппарат»748.

В существование «германской станции» в императорской резиденции верили даже высокопоставленные военные. Генерал В.И. Селивачев записал 7 марта 1917 года в своем дневнике: «Вчера одна сестра милосердия сообщила, что есть слух, будто из Царскосельского дворца от государыни шел кабель для разговоров с Берлином, по которому Вильгельм узнавал буквально все наши тайны. Страшно подумать о том, что это может быть правда – ведь какими жертвами платил народ за подобное предательство?!!»749

Иногда речь шла даже не о переговорах по радио, а о прямых телефонных разговорах Александры Федоровны с Вильгельмом II. Американский дипломат, основываясь на беседах с русскими представителями после революции, отмечал в своем дневнике 18 (31) марта 1917 года, что царица якобы имела личную телефонную связь с «Германским генеральным штабом», а также и поддерживала связь с Германией, пользуясь шведской дипломатической почтой750. Последнее утверждение, в известной степени отражавшее действительный факт переписки императрицы с немецкими родственниками через членов шведского королевского дома, подтверждало, казалось, и совсем невероятный слух о прямой тайной телефонной линии, якобы «соединявшей» Царское Село и Берлин.

Представитель фонда Карнеги, прибывший в Россию вскоре после Февраля для подготовки экспертного обзора о положении дел в стране, также упомянул в своем отчете о пресловутой царскосельской радиостанции. Очевидно, эту информацию ему предоставили некие русские дипломаты, которые также утверждали, что по приказу императрицы было остановлено прекрасно подготовленное наступление русской армии751.

Этот сюжет стал устойчивым элементом исторической памяти, он даже прослеживается и в сочинениях некоторых советских школьников, которые писали, что царица «говорила по телефону с немцами»752.

После Февраля в императорских дворцах были проведены соответствующие обыски, которые, разумеется, не дали никаких результатов. Однако совершенно невероятные рисунки «радиотелеграфной станции» продолжали появляться в иллюстрированных журналах и на почтовых открытках, создавая яркие и запоминающиеся зрительные образы коварного предательства царицы-немки. Спустя многие годы советские экскурсанты, посещавшие музеи-дворцы, созданные в бывших царских резиденциях, настойчиво просили гидов показать им «тот самый» телеграфный (радиотелеграфный, телефонный) аппарат.

В то же время слухам об «измене» искренне верили и видные русские политики, это влияло на их оценку ситуации и на принятие решений и до и после Февраля. Новый министр юстиции А.Ф. Керенский ориентировал Чрезвычайную следственную комиссию, созданную Временным правительством для расследования преступлений «старого режима», на поиск доказательств преступных связей Романовых с Германией, по-видимому, он сам какое-то время искренне верил этому обвинению. Известный адвокат Н.К. Муравьев, председатель этой комиссии, также первоначально был убежден в том, что император намеревался открыть фронт немцам, а царица передавала германскому кайзеру сведения о движении русских войск. Об этом же писала после Февраля и «солидная печать». Газета «Русская воля», например, сообщала, что царица и «немкин муж» в своем дворце свили «гнездо предательства и шпионажа». Некоторые интервью бывших великих князей после революции также весьма способствовали распространению этих слухов: «Я не раз спрашивал себя, не сообщница ли Вильгельма II бывшая императрица, но всякий раз я силился отогнать от себя эту страшную мысль», – заявил журналисту великий князь Кирилл Владимирович753. Подобный прозрачный намек близкого родственника царя мог прочитываться общественным мнением революционной страны как авторитетнейшее свидетельство, убедительно подтверждающее распространенную версию о «предательстве» бывшей царицы Александры Федоровны.

Слухи о прогерманских симпатиях российской императрицы распространялись и в союзных странах, их высказывали некоторые официальные лица, в это искренне верили. Лорд Берти, британский посол во Франции, имевший собственных информаторов в России, писал в своем дневнике вскоре после Февраля о бывшей царице: «Она немка (Boche), не только по рождению, но и по своим чувствам. Она делала все, что могла, чтобы добиться взаимопонимания с Германией. Она считается преступницей, или преступной лунатичкой, а бывший император – преступником вследствие своей слабости и покорному следованию ее побуждениям». Подобные настроения были, по-видимому, распространены в союзных странах. Известный эсер А.А. Аргунов, возвращавшийся в 1917 году из эмиграции, вспоминал: «Французский чиновник в префектуре повторял, [вращая белыми белками]: “Нужно покончить с этой Алисой”»754. Дело происходило уже после ареста царицы, очевидно, упомянутый французский чиновник откровенно высказывал пожелание ее казни.

Царица не смогла стать популярной в России, хотя, как уже упоминалось, она и пыталась бороться за симпатии общественного мнения. Ее тактика репрезентации в целом была на редкость неудачной. Она не умела привлекать людей, даже тогда, когда хотела быть популярной, а порой, кажется, и намеренно не желала стараться понравиться представителям политической элиты страны. Но распространению слухов о германофильстве императрицы Александры Федоровны способствовали и некоторые необычайно неосторожные поступки, совершенные ею во время мирового конфликта.

В годы войны она продолжала поддерживать отношения со своими родственниками в Германии. В частности, она переписывалась со своим братом Эрнстом-Людвигом, великим герцогом Гессенским и Рейнским. Он посылал письма своим родственникам, членам шведской королевской семьи, которые и переправляли его послания в Россию. И другие письма из Германии также пересылались российской императрице шведской принцессой Маргаритой и королевой Швеции Викторией.

Эта опасная для авторитета царской семьи родственная переписка содержала не одни только семейные новости, порой в ней затрагивались весьма важные и деликатные политические проблемы. В частности, в апреле 1915 года царица получила письмо, в котором содержалось предложение обсудить условия прекращения войны (утверждалось, впрочем, что германский император не был осведомлен об этой инициативе)755.

Нет никаких свидетельств в пользу того, что императрица Александра Федоровна действительно поддерживала идею сепаратного мира с Германией и использовала свою переписку для достижения этой цели. Напротив, можно с уверенностью предположить, что если бы у нее действительно были такие планы, то она бы воздержалась от использования для этой цели подобных каналов связи, несмотря на свою поразительную неосторожность. Но сам факт такой переписки с германскими родственниками явно мог серьезно скомпрометировать царицу и династию.

Другой явно неосмотрительный поступок императрица совершила в июне 1915 года. Она получила письмо от другого своего родственника, Макса, принца Баденского. Это письмо она переслала императору. В то же время Александра Федоровна встретилась с неким американцем, представителем Христианской ассоциации молодых людей, который ранее с гуманитарной миссией посещал лагеря военнопленных в России и направлялся с аналогичной целью в Германию. Императрица его просила, чтобы он встретился с принцем Максом Баденским, рассказал бы ему о положении германских военнопленных в России, а также передал бы соответствующие бумаги. Итак, для поддержания весьма деликатной связи с германскими родственниками использовался малознакомый человек, иностранец, ему доверялись конфиденциальные документы, исходящие от самой царицы. Некоторую осторожность императрица, впрочем, проявила, она писала царю: «Пожалуйста, никому не говори, откуда пришли эти письма». Но вместе с тем она сочла возможным сообщить об этом и Верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу, которого сама она в это же время часто обвиняла в нелояльности: «Только можешь сказать Николаше про Макса, так как он заведует нашими пленными». С удивительной беспечностью императрица иронически отзывалась о своих германских и шведских родственниках, которые по понятным причинам стремились не привлекать лишнего внимания к конфиденциальной переписке правящих домов воюющих стран. Более того, она фактически подтвердила публично факт такой переписки: «Они прислали эти письма Ане [А.А. Вырубовой. – Б.К.] через одного шведа, нарочно ей, а не фрейлине, никто не должен об этом знать, даже посольство, – не знаю, откуда этот страх. – Я открыто телеграфировала Вики и поблагодарила ее за письмо, попросила ее поблагодарить от меня Макса за его заботы о наших военнопленных и передать, чтобы он был спокоен, что здесь делается все, что возможно, для их пленных. – Я этим себя не компрометирую, я ничего лично не делаю, но намерена помочь нашим пленным, сколько могу…»756

По просьбе своего брата царица Александра Федоровна начала зондировать вопрос о возможности возвращения в Германию одного пленного немецкого офицера, аристократа. О ее инициативе были осведомлены не только чиновники ее собственной канцелярии, но и министр иностранных дел С.Д. Сазонов, который не принадлежал к числу сторонников императрицы, в этом случае, казалось бы, заведомо можно было бы предположить утечку информации и недоброжелательную интерпретацию подобного неосторожного поступка. И в дальнейшем императрица продолжала получать письма от своих германских родственников, хотя в некоторых случаях она была неприятно поражена тем, что об этой переписке становилось известно в обществе757.

Утечка деликатной информации умножала молву о связях императрицы с родственниками в разных слоях общества. Появились даже слухи, что брат царицы великий герцог гессенский Эрнст-Людвиг в годы войны тайно посетил Царское Село (в Москве же передавали, что он находится в резиденции другой своей сестры, великой княгини Елизаветы Федоровны). Фрейлин императрицы их знакомые с любопытством расспрашивали, не скрывается ли брат императрицы в подвалах царского дворца. Императрица знала об этом, она упомянула этот слух как совершенно невероятный в своем письме царю 30 августа 1915 года, но переписка с великим герцогом, как видим, продолжалась758.

Императрица действительно стремилась облегчить жизнь германских и австро-венгерских военнопленных в России. При этом она справедливо полагала, что подобные действия могут способствовать и улучшению положения российских солдат и офицеров, находившихся во вражеском плену. Она желала встретиться с немецкими и австрийскими сестрами милосердия, посещавшими лагеря военнопленных в России, и, в конце концов, приняла их в ноябре 1915 года. Царица Александра Федоровна поступила так, несмотря на возражения верных ей бюрократов, которые прекрасно понимали, какое неблагоприятное воздействие этот прием будет иметь на общественное мнение России (в условиях значительного общественного недовольства в связи с принятием императором командования борьба за симпатии населения была особенно актуальной, а неосторожные поступки царицы не могли умножить число ее сторонников среди русских патриотов). Принимала императрица немецких и австрийских сестер и впоследствии, в июле 1916 года (при этом присутствовала и великая княжна Ольга Николаевна). Однако, как и предполагали сотрудники царицы, общественное мнение «прочитывало» порой эти инициативы совершенно иначе, воспринимая их не как гуманитарную акцию, а как наглядное доказательство демонстративной прогерманской позиции императрицы.

Психологическая атмосфера в стране была крайне неблагоприятной для проведения каких-либо мер по улучшению положения немецких и австрийских военнопленных, находившихся в России (иногда оно было действительно необычайно тяжелым), в особенности для соответствующих инициатив лиц царствующего дома. В прессе постоянно появлялось множество сообщений, описывающих ужасное положение российских солдат, находившихся в немецком и австрийском плену. Иногда эти описания соответствовали действительному положению вещей, иногда они основывались на непроверенных слухах, порой же они представляли собой пропаганду военного времени, намеренно стремившуюся всячески дьяволизировать врага и предотвратить сдачу в плен русских солдат. Но российское общественное мнение было особенно чутко к сведениям такого рода, и оно требовало корректировки политики по отношению к пленным врагам, желая установления более жесткого режима. Некий киевлянин писал в октябре 1914 года: «В то время, как у наших врагов обращаются с пленными безбожно, возмутительно жестоко, мы с ними нежничаем, миндальничаем»759. Можно представить, как этот русский патриот воспринял весть о гуманитарных инициативах российской императрицы.

Очевидно, сама атмосфера германофобии и шпиономании в сочетании с давней неприязнью или, по меньшей мере, равнодушием к непопулярной царице, распространенным в разных слоях населения, сделала бы неизбежным появление таких слухов (некоторые подобные слухи появились вскоре после начала войны). Но можно предположить, что упомянутые неосторожные поступки императрицы Александры Федоровны весьма этому способствовали. Впрочем, опасность таких действий царицы не вполне осознавал и Николай II.

Об измене царицы говорили и неграмотные простолюдины, и образованные люди. Современница, лично знавшая императрицу, дружественно относившаяся к ней, записала в своем дневнике в ноябре 1916 года, т.е. уже после выступления Милюкова: «26-го это ненужное появление с государыней и наследником на Георгиевском празднике. Настроение армии – враждебное, военной молодежи тоже: “Как смеет еще показываться – она изменница”»760. Автор дневника не верит слухам, но признает, что даже простое участие императрицы в официальных патриотических мероприятиях дает повод для их распространения. Очевидно, что «военная молодежь», упоминаемая в тексте, это не простые армейские офицеры, а представители довольно известных семейств, что свидетельствует о распространении подобных слухов в верхах общества.

Действительно, слухам об «измене императрицы» в это время верили различные представители политической элиты. Показательно, что даже А.Н. Родзянко, жена М.Н. Родзянко, председателя Государственной думы, писала княгине З.Н. Юсуповой 1 декабря 1916 года: «Послы французский и английский жаловались Мише, что их принимают с трудом и Германия через Александру Федоровну старается восстановить царя против союзников». А в письме от 12 февраля 1917 года она сообщала: «На рижском фронте открыто говорят, что она поддерживает всех шпионов-немцев, которых по ее приказанию начальники частей оставляют на свободе»761.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.