За что? Воспоминания врача Лидии Максимовны Слипченко (Козман)[105]

За что?

Воспоминания врача Лидии Максимовны Слипченко (Козман)[105]

Глубокоуважаемый товарищ [Эренбург], передаю Вам статью, написанную моей двоюродной сестрой, Лидией Максимовной Козман, по мужу Слипченко.

Л. М. – молодая женщина тридцати лет, еврейка, побывавшая у немцев на пороге смерти, спасшаяся и живущая сейчас со своей семьей в Новосибирске.

Она прислала мне свою статью с просьбой дать ей оценку. Пересылая статью Вам, я руководствуюсь следующими соображениями: драматическую одиссею сестры и некоторые литературные способности можно бы использовать для создания литературного документа, носящего свидетельский против немцев характер.

Осенью 1941 года Л. М. очутилась одна в Одесском гетто. Убедившись в неизбежности смерти, она вместе с несколькими другими товарищами по гетто приняла яд, от которого не умерла, а тяжело заболела. В больнице, куда она была отправлена, ей удалось получить паспорт на имя русской и бежать. В течение двух с половиной лет до прихода Красной Армии она работала на скотном дворе какой-то «экономии».

Л. М. – врач, мать восьмилетнего сына и жена украинца. Она выросла в ассимилированной семье, не была в партии и не может быть заподозрена ни в шовинизме, ни в тенденциозности.

Ее записки, воспоминания, соответствующим образом направленные и отредактированные, могли бы сослужить полезную службу внутри и вне нашей страны.

Прошу Вас сообщить свое мнение на этот счет.

Мой служебный телефон КО-21–90, доб. 26.

Скупник Луиза Петровна

За что?

С этим вопросом на устах гибли сотни и тысячи ни в чем не повинных людей, немощных стариков, женщин и детей. Все эти люди мечтали высказать наконец этот вопрос вслух, получить ответ на него, узнать свою вину, если таковая существовала, и опровергнуть те нелепые обвинения, которые градом пуль сыпались на их головы. Но ответа они не получили и так и ушли с этим вопросом на устах в мир, где не было ни обвинителей, ни обвиняемых, ни наций, имеющих право на жизнь и не имеющих его.

Немногочисленным единицам удалось вырваться из жуткого кольца смерти и дожить до того, чтобы высказать всю свою боль и горечь вслух. Такой единицей являюсь я, и я считаю своим долгом спросить наконец от имени всех этих ушедших в могилу людей, которые никогда уже не получат больше возможности говорить: ЗА ЧТО?

Одесса, октябрь 1941 года. Жуткая атмосфера репрессий, убийств, истязаний[106]. Почти из каждой витрины магазина, киоска, лавки выглядывают фигуры повешенных, на каждом углу валяются трупы убитых с надписями: «Так будет покаран каждый, кто осмелится сопротивляться румыно-германскому командованию». Во дворах прячутся испуганные, бледные жители, страх царит на всех лицах. Приказы гласят: «За каждого убитого солдата будет расстреляно сто жителей, за офицера – двести»[107]. У ворот стоят бдительные дежурные, выискивающие шпионов, коммунистов, евреев.

23-е число. На воздух взлетает большое здание НКВД по Маразлиевской улице. Вместе со зданием взлетают восемь генералов румынской армии[108]. Вслед за этим по всему городу распространяются провокационные слухи о том, что здание взорвали одесские евреи.

Появляется знаменательный приказ: «Все лица еврейского происхождения – мужчины, женщины и дети – должны явиться для регистрации в село Дальник». Приказ должен быть выполнен, его выполнению активно помогают управдомы и дворники.

Сотни и тысячи евреев с детьми, собрав наиболее необходимые «вещи», потекли на регистрацию. Регистрация эта закончилась на кирпичном заводе против артиллерийских складов, который был подожжен вместе с находившимися там людьми. Тех, кому удавалось выбежать, вырваться из огня, здесь же убивали из пулеметов, расставленных вокруг зданий[109].

Долгое время люди избегали проходить мимо из-за раздававшегося зловония от гниющих трупов, и «заботливому» румынскому командованию пришлось приказать заложникам, сидящим в школе на Болгарской улице, рыть яму, чтобы закопать недогоревшие трупы евреев.

Но евреи, погибшие тогда, были еще наиболее счастливыми из всех остальных своих собратьев. Они погибли сразу, не испытавши всего ужаса преследования, травли и унижения, не упав до скотского состояния жалкого, голодного животного, заедаемого паразитами и утратившего облик человека.

Другие ждали еще своей очереди.

В это самое время газеты пестрели статьями о чистоте расы, о еврейской опасности, приводились «гениальные» изречения фюрера о том, что в Новой Европе, которую он создаст, скелет еврея будет большой редкостью в музее археологических древностей. «Еврейское племя», – писали в газетах, – должно быть полностью стерто с лица земли, так как евреи хотят завладеть всем миром, для чего они и начали войну. Много еще нелепостей писалось и говорилось по адресу евреев, но возражать было невозможно.

В декабре снова появляется приказ, в котором говорится, что все лица еврейского происхождения должны быть интернированы в гетто и что как общественно опасный элемент они подлежат изоляции от всего остального населения. В приказе указывалось, что все имущество остается в квартирах выселяемых евреев, с собою же разрешается взять только то, что можно донести на плечах. И потекли наивные люди, надеясь на то, что им дадут возможность жить хотя и изолированно, хотя и угнетенными, но все же им оставят право на жизнь.

Как цеплялись люди за жизнь, как хотели надеяться и верить, невзирая на то, что они читали в газетах, на то, что их травили, грабили, преследовали, избивали и отдавали на растерзание всякому, кто желал доставить себе такое удовольствие, – ведь они вне закона. Как они все же надеялись, что им оставят последнее, что у них есть, – жизнь.

Люди ходили меченые, как преступники, с желтыми шестиугольными звездами на груди. Каждый, кто хотел, мог подойти, увидя такую звезду, – избить, плюнуть в лицо, раздеть донага такого человека. Евреев травили, как загнанных зверей, и стоило кому-либо из них появиться на улице или на рынке, как сейчас же находились подлецы, которые то ли из жажды наживы, то ли из жажды крови тут же указывали на еврея румынскому полицейскому со словами: «Вот жидан», и тот расправлялся с ним согласно своему настроению. Были и такие, которые приводили румын в еврейские квартиры, в которых те жили до изгнания их в гетто, и вместе с румынами или с немцами грабили имущество человека, будь то рабочий, служащий, врач или артист, вор или честный человек – лишь бы он был еврей. Даже некоторая передовая часть населения – представители интеллигенции, как, например, профессор Ч., которому советская власть предоставила такую широкую возможность для научной работы и для хорошей жизни, очень быстро проникся как гитлеровской национальной теорией, так и всей его программой. Когда к нему явилась с просьбой о помощи его бывшая студентка-отличница, которую он хорошо знал и к которой относился с уважением, он не нашел возможным удостоить ее ответом и отвернулся от нее с высокомерием, будучи окружен блистательными румынскими офицерами. Эта студентка была, конечно, еврейка.

Наиболее доверчивые или сами себя обманывающие люди подчинялись приказам румын безоговорочно. Первоначальным местом жительства для евреев, изгоняемых в гетто, румыны в своих приказах назначили Слободку, и туда потянулись толпы людей. Исключений не было никаких: в гетто должны были явиться и паралитики, много лет не встававшие с постели, и калеки, и тяжелые инфекционные больные, и психические больные, и роженицы – все, без исключения, евреи. И они все шли послушно. Одни шли, других вели их близкие, третьих несли на руках. Немногие имели счастье умереть на своей постели. Кто не шел, тех выгоняли бдительные жильцы, доносившие о них в полицию.

В первый же день люди поняли, что они обмануты, что на Слободке никакого гетто не будет и что их погонят дальше. Но куда?

На Слободке квартир не хватало, люди толпились на улицах, больные стонали и валялись прямо на земле, румыны наезжали лошадьми прямо на людей – вокруг раздавался плач голодных, замерзающих детей, крик ужаса и мольбы о пощаде. Все это покрывалось криками румын: «Жидан, дей друму»[110], – и люди разбегались в стороны, как испуганное стадо овец. В том году стояла необычно суровая для Одессы зима, и уже к вечеру первого дня на улицах Слободки валялись трупы замерзших. В первую же ночь раздавались полные отчаяния крики изгоняемых людей, которых гнали на поезд, чтобы отправить их дальше. Кое-кто прожил на Слободке дольше, стараясь, по возможности, оттянуть свой отъезд в надежде на то, что «милостивое» правительство, может быть, сжалится над ними.

Но правительство было неумолимо, с каждым часом евреев становилось меньше и меньше, по улицам гнали этапы полуоборванных, избитых и голодных людей, – их гнали на смерть.

Кто эти люди?

Вот идет человек небольшого роста, голова его глубоко втянута в плечи, высокий и вдумчивый лоб ученого, грустные карие глаза. Во всей его фигуре недоумение, глубокая скорбь и детская покорность судьбе. Под руку он ведет маленькую старушку с серебристыми волосами и розовыми щеками. Кто же он такой, столь провинившийся перед «великой Германией» и ее фюрером, перед создателями новой «культурной» Европы?! Кто он? Варвар, убийца, преступник? Нет, это крупный ученый и врач-невропатолог, доктор Бланк, всецело отдавший себя науке и оставшийся в клинике со своими больными до последнего момента.

Вот еще один: худой высокий человек с белой бородой, с ясными, умными глазами. Почему со стороны идут женщины, которые провожают его благодарными взглядами и украдкой вытирают слезы? Какая мать не знает его? Какая из них не благодарна ему за жизнь ее ребенка, спасенного им? Это доктор Петрушкин – старый врач по детским болезням, не успевший вовремя уехать из Одессы[111]. Сбоку идет еще один с повязкой Красного Креста. Это немолодой уже врач, полный, больной человек, с трудом передвигающий ноги. Он отстал и за это получает удар палкой по голове, нанесенный идущим сзади него румыном. Напрягая все силы, он ускоряет шаг и нагоняет движущуюся впереди него толпу евреев, но силы опять ему изменяют, ноги не слушаются. И снова на его голову сыплется удар за ударом. Он спотыкается и падает на землю всей тяжестью своего грузного тела.

– Пожалейте, убейте меня, – говорит он умоляющим голосом. И его жалеют – две пули в лоб, и он падает бездыханный, избавленный от мук, издевательств и унижений. Но что шепчут его холодеющие уста? Это все тот же вопрос: «За что?».

А вот идет мужчина, ему не более двадцати пяти лет, он в полном расцвете сил и красоты. Это квалифицированный рабочий-токарь высшего разряда, до последнего времени работавший на военном заводе, где и остался по брони. Работа его окончена, его специальность больше никому не нужна. Различий не может быть никаких. Он еврей, и этим все сказано.

Впереди женщина, еще молодая. Она как будто ничем не отличается от окружающих ее людей, походка ее послушная, мысли же далеко. Ей кажется, что до нее доносятся звуки музыки, она как будто не видит, не понимает окружающего; при взгляде на нее кажется, что ноги ее ходят, а все существо ее витает где-то. Это – единственная в Союзе женщина-дирижер симфонического оркестра Одесского еврейского театра.

Их много, всех не перечтешь: молодые, старые, умные, глупые, честные, бесчестные – всякие. Всех их Гитлер связал воедино. И все, согласно его приказу, делается последовательно, методично, постепенно. Как кошка, не выпуская мышь из своих лап, забавляется ее страданиями, так и все эти люди находятся в гигантской мышеловке, и уйти им некуда – выхода нет, везде жандармерия, полиция, украинские полицейские, управдомы и вся сеть фашистского сыска… И они все идут… Спотыкаются, падают, но продолжают дальше идти. После нескольких дней пребывания в закрытом здании, окруженном часовыми (бывшая школа на Слободке), с выбитыми стеклами, сквозняками, без воды, почти без пищи они совсем обессилели, и достаточно самого слабого удара, чтобы упасть и быть смятым толпой, лошадьми, а в лучшем случае – дострелянными…

Куда их гонят – они не знают. Они чувствуют дыхание смерти, но всячески цепляются за надежду, за жизнь. Наконец, они дошли… Впереди сортировочная станция и товарные составы. Перед посадкой на поезд налетает откуда-то куча хищников – мальчишек-воров, грабителей; они набрасываются на беззащитных, измученных людей – тех, у которых в одной руке вещи, на другой – ребенок или беспомощный старик. Они с яростью набрасываются на этих людей, вырывают у них из рук корзинки с остатками продуктов. Раздаются душераздирающие вопли людей, лишенных последних крох. Но это крик вопиющего в пустыне. Никто не защитит обиженных и оскорбленных…

Перед посадкой спешат спросить машиниста: «Куда нас везут?» Из ответа сонного машиниста они узнают, что предыдущий состав был оставлен в нескольких километрах от Одессы и находящиеся в нем люди замерзли в накрепко заколоченных вагонах. Других довезли до Березовки, а потом гнали их до тех пор, пока утомленные и голодные люди не полегли все до единого…

Раздаются советы – бегите! – это говорят те, кто не понимает, что спасения нет. Людей втискивают в вагоны – их так много, что можно только стоять, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи вагоны накрепко забивают, и люди остаются в темноте. Постепенно глаза привыкают к темноте и начинают различать испуганные, расширенные от ужаса зрачки глаз, изможденные старческие лица, плачущих женщин и детей. Но поезд тронулся, и снова лица озаряются надеждой, старые женщины восклицают: «Да поможет нам Бог!» Люди начинают верить, что их действительно куда-то везут, где им дадут возможность надеяться на более счастливые времена, жить. Верить и надеяться – это единственное, что им осталось.

Но постепенно лица мрачнеют. Поезд движется медленно и, кажется, бесконечно. Куда он идет – неизвестно. Каждый толчок, каждая остановка будят страх в груди. А вдруг пустят поезд под откос? А вдруг подожгут состав? Единственная надежда – поезда будет жалко, а евреев, конечно, не пожалеют.

Но куда их все же везут? Люди все больше коченеют от холода, застывают без движения, мучаются жаждой. Дети плачут, просят есть, пить, а матери мучаются за себя и за них. Вагоны не открывают; постепенно, сначала дети, а потом и взрослые начинают тут же справлять свои естественные нужды. Вот в стороне раздаются стоны женщины; мало-помалу они переходят в крики о помощи. Женщина мучается родовыми болями, но кто ей может помочь? Вагоны все не открывают, и с каждой минутой в людях укрепляется мысль, что их так и не откроют. Все же поезд останавливается, раздается скрип засовов, и людей выгоняют из вагонов. В каждом вагоне от пяти до десяти трупов людей, погибших от болезней, холода и голода.

Но это входит в планы румыно-германских властей, здесь ничто не случайно, и трупы погибших вместе с человеческими отбросами выбрасывают из вагонов, оставляя их тут же в степи, даже не закапывая.

Вот в полуживотное, полное трепетного ожидания существование врывается как-то тревожный крик – село оцеплено румынами, приехали немцы-колонисты из Картакеева. С быстротой молнии это сообщение распространяется по всему селу. В скором времени появляются украинские полицейские верхом на лошадях и сгоняют всех евреев, находящихся в квартирах, в еврейские общежития. Там еще не знают ни о чем, старые женщины варят еду и занимаются своими делами. Но молодые уже не обманывают себя больше; люди сбиваются в испуганные стайки, держатся группками, на одних лицах смертельный страх, у некоторых – решимость – они умрут гордо, врагу не удастся увидеть их дрожащими перед смертью! Но времени для размышлений мало, немцы действуют быстро и организованно. Евреев выгоняют из общежития, гонят к окопам, где их предварительно раздевают, великодушно раздавая местному населению кое-что из вещей и разрешая даже срывать вещи с ожидающих смерти людей. Группами люди подходят к окопам, и их расстреливают из пулеметов и винтовок.

Наиболее бережливые немцы, экономя пули, хватали маленьких детей и разбивали им головы о столбы и деревья. Особенно отличилась одна раскулаченная колонистка из Картакеева, – она как бы опьянела от жестокости, с дикими криками она хватала детей и с такой силой разбивала прикладами их головки, что мозги разбрызгивались на большое расстояние.

В других случаях люди не расстреливались – их просто сбрасывали в ямы, обливали бензином и поджигали. Затем проверяли, не остался ли кто-либо в живых, грузили вещи на машины и с криками «Хайль Гитлер» уезжали в свои колонии, оставив часть вещей румынам – активным помощникам побоища. Убийства являлись последовательным уничтожением, а потому, если кто-нибудь из недобитых вылезал из ямы под прикрытием ночи, то это была только временная отсрочка, ибо спастись из железных тисков адской фашистской машины истребления не было возможности. […]

[1944]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.