Даниэль Араса о дезертирах и военнопленных

Даниэль Араса о дезертирах и военнопленных

Дезертирам Голубой Дивизии посвящена 21-я глава книги Даниэля Арасы об испанцах Сталина[82]. Он считает, что всего было около 70 дезертиров из Голубой Дивизии, перебежавших к русским, «не считая тех, кто потерял жизнь при этой попытке», и подтверждает, что большая их часть приходится на второй этап пребывания Дивизии в СССР, – на зиму 1942-43 гг.; кроме того, более 300 человек попало в плен к русским и некоторые приняли их политическую линию. Подтверждает он и то, что большинство вернувшихся в Испанию пленных отказывалось говорить на эту тему. По его мнению, главными лицами антифашистского испанского коллектива в составе военнопленных являлись Сесар Астор, бывший участник гражданской войны, республиканец, и первый дезертировавший – Антонио Пелайо Бланко, молодой социалист, чью фотографию, как и другого дезертира – Эмилио Родригеса, опубликовала газета «Правда» 24 ноября 1941 г. Их противоположностью был капитан Теодоро Паласиос, наиболее враждебный коммунизму (С. 281). Они были лидерами двух противоположных направлений. Араса считает, что в книге Паласиоса много вымысла и преувеличений и что книга Орокеты более объективна, замечая, что многие антисоветски настроенные офицеры не подтверждают то, что пишет Паласиос в своей книге (С. 282). Никто, однако, не отказывает Паласиосу в том, что он был человеком храбрым.

Пелайо сделал затем заявление о мотивах своего дезертирства, изобилующее оскорблениями в адрес своих бывших товарищей. «Голубая Дивизия почти полностью состояла из черни, уверенной в быстрой победе над Красной Армией и в победном возвращении в Испанию, где они будут встречены музыкой и цветами, с медалями и наградами, полученными от Франко. В Дивизии по разным обстоятельствам было сокращено число антифашистов, но всё же многих не узнали», – заявил он Роке Серне.

Пелайо утверждал, что он был членом Союза Молодых Социалистов Сантандера и входил в Республиканскую армию Севера Испании. После захвата Северной зоны отрядами Франко он был взят в плен и приписан к фортификационному батальону № 69, в котором был до конца войны. Его отца расстреляли после войны, и он не мог найти работы после выхода из дисциплинарного батальона: «Записаться в Голубую Дивизию – поясняет он, – было возможностью убежать от фашизма. Это был случай, о котором я думал и который осуществил. Но раньше я советовался со своей матерью, которая со слезами на глазах мне сказала, что меня убьют, но я ответил, что попытаюсь избежать этого».

После ряда проблем с фалангистами в своем городе Сантандере, которые догадывались о его планах перейти к русским, ему удалось записаться и выехать из Испании в августе 1941 г. Первую попытку побега он предпринял, как он говорит, в Орше в ходе марша Дивизии на восток. В сумерках он спросил у местных дорогу на Смоленск, и крестьяне дали ему одежду в обмен на немецкую форму, которая, как они сказали, послужит партизанам. Однако они (Пелайо с Родригесом? – ред.) были арестованы немецким патрулем, когда, раздевшись, били вшей, «которые нас поедали живьем». Они сказали немцам, что заблудились. «Мы подумали, что нас расстреляют, но этого не случилось», говорит он, и на локомотиве их отправили в Витебск, где посадили в тюрьму. В заключении они узнали, что их батальон Дивизии был очень потрепан. Несколько дней (С. 343) спустя их вернули в подразделение. Пелайо предпринял новую попытку бегства, на этот раз они отправились в тыл, достигли покинутого советского аэродрома и снова были арестованы. Их доставили к капитану части, который оскорблял их и постоянно, согласно Пелайо, говорил сержанту: «Этих посылай на первую линию, но без оружия и одежды, и не торопись сменять их», добавляя, что они будут под прицелом пулемета и при попытке побега будут ликвидированы. Было 16 ноября 1941 г., пулеметчик заснул и Пелайо, позвав Эмилио Родригеса и взяв винтовку, ручные гранаты и сигнальные флажки, направился к реке Волхов, чтобы перейти на правый берег, где находились советские войска. Они обнаружили, что их преследуют, но это оказался другой солдат, Хесус Диес, который попросил их, чтобы они взяли его с собой. Они достигли сторожевых постов, где им приказали стоять, затем раздались выстрелы. «Мы узнали голос лейтенанта, который кричал: «Вернитесь! Вернитесь, вам ничего не будет!» – добавляет Пелайо.

Пелайо и Родригесу удалось преодолеть реку, но Диес утонул.

«Мы были первыми беглецами из этой проклятой Голубой Дивизии», – говорит Пелайо. Он пишет, что затем сотрудничал с русскими: участвовал в подготовке пропаганды против Дивизии и в допросах военнопленных. Мы находим и других испанцев, которые отправлялись в СССР, среди них Веласко, который в это время был сержантом. Свои заявления, сделанные в СССР, он заканчивает следующими словами: «Я считаю, что Голубую Дивизию нужно проклинать тысячу и один раз, как и ее создателей, как и огромное большинство тех, кто входит в ее ряды. Но в этой Дивизии было маленькое ядро антифашистов, друзей СССР. К сожалению, еще осталось немало людей, которые об этом не знают».

Из различных источников о Голубой Дивизии известно, что несколько дезертиров были расстреляно, и бывшие дивизионеры склонны считать, что некоторые дезертиры не имели идеологических мотивов, но не вынесли грубости своих начальников.

Многие бывшие дивизионеры, – пишет Араса, – помнят призывы и информационные обращения. Некоторые даже помнят имя «Радио Карнисеро», не зная происхождения этого названия, которое было ничем иным как фамилией Феликса Карнисеро (С. 344), который часто обращался к ним по громкоговорителю; по большей части обращения содержали призывы переходить на советскую сторону. Помимо Карнисеро постоянно обращались по громкоговорителям Викториано Алано и Хосе Вера, главным руководителем которых был Хосе Хуарес, политический эмигрант, руководитель службы пропаганды в испанском секторе Ленинградского фронта. В некоторых случаях передавались в записи обращения Долорес Ибаррури, направленные к дивизионерам, которых она называла «сыновья» и приглашала присоединяться к советским. Со своей стороны, когда Карнисеро и его товарищи по микрофону призывали к дезертирству, они добавляли несколько слов по-русски, которые возможные дезертиры должны были кричать советским часовым, объявляя, что это они. Но не говорилось, что надо кричать, если придет группа.

Советские не давали особых преимуществ этим дезертирам, несмотря на их добровольное сотрудничество. Карнисеро и его товарищи имели относительную свободу, пока работали на пропаганду на фронте, но после того как Франко отозвал Голубую Дивизию, русские интернировали их в концентрационных лагерях вместе с остальными испанцами, и хотя они в лагере имели некоторый должностной статус, но тоже были военнопленными.

В таком же, если не большем, заблуждении пребывали Вентура Гонсалес и Мануэль Альварес, два других дезертира из Голубой Дивизии. Они не переходили советской линии фронта, а присоединились к партизанам, которые действовали в немецком тылу, и долгое время сражались в партизанском отряде против нацистов. Когда много позже в результате советского наступления территория была освобождена, партизаны вошли в состав советских частей, а двое испанцев были отправлены в концентрационный лагерь как враги и провели там годы.

Такое проявление абсолютного недоверия с трудом переносилось частью сотрудничавших с русскими интернированных. Некоторые из них – Франсиско Мене, Антонио Сохо или Мануэль Перес – страдали до такой степени, что впали в психическое расстройство и были отправлены в психиатрические лечебницы; другие, как Леопольдо Саура, умерли от тоски. Подобные проблемы коснулись и некоторых военнопленных антикоммунистов, но относительно них позиция советских властей более понятна.

Араса подробно рассказывает о Сесаре Асторе, который был в испанскую гражданскую войну в народной милиции, воевал на Арагонском фронте. Потом он стал карабинером и к концу войны – капитаном. Был в тюрьме «год, три месяца и четыре дня», после чего был выпущен на «ограниченную свободу». Она заключалась в том, что он не мог удаляться больше чем на установленное расстояние от места проживания и обязан был периодически являться в жандармерию или полицию.

«Я хотел уехать из Испании – поясняет он, – но меня удерживала моя мать. Наконец, я смог уехать сначала в Кастельон, а затем в Барселону (С. 328). В этом городе я посетил английское консульство, пытаясь вступить в силы Де Голля, но мне не помогли.

Поскольку я был раньше в Республиканской Армии и считался противником режима, я обязан был снова пойти на военную службу, поэтому я решил вступить в Испанский легион. Это произошло в тот момент, когда британцы начали наступление в Египте и Ливии, заставив Роммеля отступить. Я думал, что англичане оккупируют весь север Африки и я смогу перейти к ним, но британское наступление было остановлено, и я остался на месте, в Третьем Подразделении Легиона, без перспективы выйти оттуда. Тем временем произошло вторжение немцев в СССР и в начале 1942 г. стали призывать добровольцев для вступления в Голубую Дивизию. Хотя лично никого не заставляли, когда объявили призыв добровольцев в Лежане, уже стало известно, что должны пойти все. И действительно, мы вошли всей ротой».

После переброски на Полуостров начался стандартный процесс интеграции в новую часть и включение в Маршевый батальон, который вышел из Сан-Себастьяна и пересек испанскую границу 26 марта 1942 г. В Хоффе – баварском поселке, где был организационно-административный центр тыла Голубой Дивизии – они получили новый инструктаж для похода в Россию и отбыли на фронт у реки Волхов, где Астор был включен в Первый Батальон Пехотного полка № 269, сначала находившийся во втором эшелоне, но затем – на первой линии в секторе Чечулино.

«С первого момента я искал благоприятного случая для того, чтобы перейти к советским, – утверждает Астор. – Я не только хотел присоединиться к ним, но также принести с собой какие-либо сведения, которые могли бы помочь в борьбе против фашизма. Я начал делать кроки позиций и распределения артиллерии, чтобы дать их русским, но немного погодя нас переместили на (С. 323) Ленинградский фронт. Я должен был начать заново эту работу, правда, в условиях немного более благоприятных, поскольку я был повышен в капралы, был предложен в сержанты и назначен ответственным за казармы роты».

Астор, несмотря на свое осуждение франкизма и Голубой Дивизии, всегда хвалит командиров, которые были в его части. Он высоко ценил последнего из капитанов, который командовал его ротой, и повторяет, что дивизионеры превосходно обращались с русским гражданским населением, вплоть до того, что делились с ним едой.

«Время от времени, в безлунные ночи, я совершал вылазки, стараясь ознакомиться с окрестностями, знакомясь с русскими и поляками. Один раз я подготовился к тому, чтобы во время такой вылазки перейти к русским, потому что к ночи готовился удар по русским позициям, и я хотел предупредить их. Однако к вечеру сказали, что один солдат из Пулеметной роты нашего батальона перешел к русским. Я был этим удовлетворен, потому что подумал, что русские уже предупреждены и я могу продолжать подготовку кроки. Потом я узнал, что дезертиром был Мануэль Санчес Пердигонес, которого я встретил позже в советском лагере. Удар был приостановлен, и был реализован несколькими днями позже»[83].

Астор сделал 23 кроки первой линии и смог изъять несколько планов из Штаба Дивизии и командования Артиллерией. Самым важным, что он смог добыть, был план заградительного огня дивизионной Артиллерии. Астор поясняет, что в эти дни слышал, что был расстрелян один из тех, кто крал планы:

«В зоне, где я находился, вблизи Слуцка (Павловск) иногда появлялся кто-либо, кто переходил к русским, поэтому, чтобы положить конец новым побегам, была организована военная информационная служба в Дивизии, и меня сделали ответственным за эту службу в роте. Вначале я думал, что это была ловушка, но затем увидел, что это не так» (С. 330).

<…>

«Чтобы подготовить переход на советские линии, я сначала работал в одиночестве, – поясняет Астор, – но будучи во втором эшелоне, завел дружбу с одним юношей по имени "Саша" (уменьшительное от Алехандро), который через некоторое время пригласил меня к себе домой, где я познакомился с его родителями. Через некоторое время между нами установилась настоящая дружба. Его отец был коммунистом, инвалидом русской гражданской войны, и я понял, что он хочет помочь мне перейти к советским, для чего дал мне письмо своему брату, который находился в Ленинграде, и другое, адресованное Андрею Жданову, высшему руководителю КПСС в этом городе, для того момента, когда я буду пересекать фронт. Эта семья, кроме того, помогла мне закончить кроки, поскольку юноша сторожил, пока я их готовил, и начинал петь, если кто-либо появлялся.

Именно Саша сказал мне, что другой испанец из Дивизии, повар, также хочет перейти к русским. Уже давно я мечтал об этом. Речь шла о Леопольдо Сауро Кальдероне, который был поваром еще в Республиканской армии. Поскольку я был капрал, я вызвал его в свой бункер, и для того чтобы узнать его мысли, попытался проверить его с помощью газет, поступающих к нам из Испании. Я сказал, что в одной из них имеется сообщение о высадке англоамериканцев в Северной Африке, произошедшей 8 ноября 1942 г. Я заметил удовлетворение на его лице и сказал ему, что он был красным. Он смутился, но я его успокоил, сказав, что тоже был красным. Очень скоро я включил его в ротную казарму, и с этого момента мы начали готовиться к бегству. В одну из наиболее темных ночей мы решили идти к русским траншеям, которые находились в этом пункте примерно за 600–700 метров от наших. Было 26-е марта 1943 г., ровно год спустя после того, как я пересек испанскую границу, чтобы прибыть в Германию. Мы очень осторожно и медленно пересекли минное поле и дошли до места, где стояла русская поврежденная танкетка, немного более чем в 50 метрах от советских позиций. Оттуда мы несколько раз крикнули по-русски, сообщая, что мы приближаемся к ним. Два раза ответа не было, но на третий ответили. С моим неплохим знанием русского языка я спросил, куда идти, и мне ответили, чтобы я не шел прямо, и указали, как надо идти среди мин. Пока мы приближались, патруль тоже подошел и приказал нам стоять. Нас повели в бункер капитана роты, где мы спели Интернационал. Оттуда нас перевели на командный пункт батальона, где накормили и дали водки, и даже завели на граммофоне диск "Лимонеро". Дальше нас перевели (С. 331) на командный пункт полка и дивизии. Пункт располагался против Колпино. На допросах был переводчик Хосе Вера, молодой испанец, который еще раньше дезертировал из Дивизии и очень быстро научился русскому языку.

Когда дезертиры из Голубой Дивизии прибывали на русские линии, считалось нормальным держать их там по два или три дня, а потом отправлять в концентрационные лагеря. Однако, наш случай отличался от остальных, потому что мы принесли много планов. Меня в течение трех дней держали в штабе Корпуса по поводу планов и 23-х кроки, которые я принес. Там всегда были советские офицеры, и иногда кто-нибудь меня провоцировал, так что в конце концов я начал отвечать агрессивно. Тогда один капитан, маленький и смуглый, обратился ко мне на чистом кастельяно и сказал: "Не сердись, парень. Нельзя доверять сразу тем, кто приходит оттуда". Он мне потом назвался. Это был Хосе Хуарес, испанский политический эмигрант. С ним был еще один компатриот, который носил знаки лейтенанта, его имени я не помню».

«Провокации на этом не закончились, – продолжает пояснять Астор, – но возобновились, когда нас из Армии отправили в руки НКВД. Именно потому, что мы принесли столько планов и другой документации, которая, мы думали, представит интерес для русских, увеличилось недоверие к нам. Первый следователь политической полиции вел себя чрезвычайно грубо. Переводчик, который строго воспроизводил тон допрашивавшего меня майора, сказал мне: «Сознавайся! Мы имеем все данные, что ты послан Гестапо, чтобы совершить покушение на Жданова, и для этого принес рекомендательное письмо. Сознавайся, или в противном случае мы тебя расстреляем». Я так возмутился, что начал кричать и проклял тот момент, когда решил перейти к русским. Хотя мои допросчики оставались спокойными, переводчик сообщил офицеру, что я согласен со смертью, и он сразу изменил тон и даже угостил нас водкой и закуской.

Мы думали, что всё уже закончилось и что наконец нас признают своими, но это было очень далеко от реальности. Хуарес, испанец, ответственный за службу информации и пропаганды против линий Голубой Дивизии, попросил, чтобы я выступил по громкоговорителю с обращением к испанским солдатам, и тогда он меня оставит на службе (С. 332) по пропаганде. Я отказался по двум причинам: из-за моей семьи, которая осталась в Испании, и капитана моей роты. Я хотел избавить его от возможных репрессий, поскольку со своей стороны капитан обращался со мной очень хорошо и, возможно, защитил меня перед своим начальством, поэтому я думал, что могу повредить ему, если выполню просьбу Хуареса и советских. На допросах от меня всё время требовали, чтобы я негативно высказался о командирах Дивизии, но я не мог этого сказать ни о ком, потому что все были всегда корректны, особенно капитан. В любом случае, я думаю, что планы и экспликации, которые мы дали русским, должны были быть им полезны.

Сауру и меня наконец отправили в тюрьму Ленинграда, откуда часто вытаскивали для новых допросов. В этих случаях переводчиком был Веласко, другой испанский эмигрант, имевший знаки различия капитана. Мы провели в тюрьме три месяца, по окончании которых нам объявили, что перевезут нас в Москву».

Они доехали на поезде до Ладоги, которую переплыли на судне, и затем двигались пешком и опять на поезде. Путешествие было тяжелым, хотя их хорошо кормили, несмотря на недоверие к ним русских.

«Мы предполагали, что по прибытии в Москву нас, наконец, свяжут с испанскими товарищами и мы будем жить с ними, но вместо этого нас доставили в какой-то дворец, через маленькую дверцу провели в комнату и заперли. Это было чудесное помещение с блестящим паркетным полом, хорошо ухоженное, но мы продолжали там быть пленниками. Это была Лубянка (центр НКВД).

В качестве первой меры предосторожности нас подвергли жесткому контролю: полностью раздели и осмотрели все части тела, включая все отверстия, а наша одежда была прощупана миллиметр за миллиметром. Нас продержали запертыми в этом помещении, выводя лишь на допросы, где повторялось одно и то же раз за разом. Допрашивали нас всегда ночью. Из помещения нас выводили всегда в определенный час. В то же время внутри него мы были свободны, нас ни разу не подвергали физическим пыткам, и еда была хорошей.

Допрашивал нас всегда майор. Я часто ему жаловался, раздражаясь, указывая, что мы перешли к советским, чтобы сражаться против фашизма, и мы просились на фронт, а вместо этого русские (С. 333) нас держат в заключении месяцами, подвергая допросам. Я говорил им много раз, что я ожидал, что с нами поступят так же, как поступали мы в гражданскую войну с теми, кто переходил на нашу сторону, – мы такого человека считали своим после некоторых доказательств. Наконец, однажды майор НКВД мне ответил: «В гражданскую войну вы были чрезвычайно доверчивы и поэтому ее проиграли. Мы хотим войну выиграть и поэтому не верим никому».

На Лубянке два этих испанца содержались раздельно. Астор делил свою камеру с двумя итальянцами. Он вспоминает рассказы заключенных, что там также были Паулюс и другие немецкие генералы, захваченные в плен в Сталинграде, но сам он никогда не видел этого маршала. Астор и Саура провели восемь с половиной месяцев на Лубянке, затем были перемещены в концентрационный лагерь в Лефортово и немного позже в Бутырскую тюрьму, обе в советской столице. Позже Астор получил сообщение, что он будет послан в особый лагерь антифашистов.

«В лагере было несколько немецких генералов, некоторые составили Комитет за Свободную Германию, среди них один – последователь Бисмарка; а также румынские генералы и офицеры разных национальностей. Нас, испанцев, было четверо: Саура, Хосе Хименес (солдат, который попал в плен и не был дезертиром), другой, чье имя не помню, и я. Мы всегда оставались маргиналами и изгоями, но не в смысле плохого физического обращения. За годы, проведенные в советских концентрационных лагерях, я никогда не видел, чтобы кого-нибудь били. Другим позитивным аспектом была чистота. У нас не было вшей, которые имелись в изобилии в Голубой Дивизии. Через каждые несколько дней русские обязывали военнопленных мыться в бане, а одежда проходила через автоклав», – говорит Астор.

В мае 1945 г. закончилась Вторая мировая война, но испанцы, перешедшие к русским, все еще оставались интернированы в лагерях и будут находиться там еще многие годы.

«Тогда произошло крушение всех надежд моей жизни, – утверждает Астор по поводу этого долгого заключения. Постоянно откладывающееся освобождение и репатриация для тех, кто ее желал, казались все более безнадежными. Мы страдали от того, что с нами – антифашистами – обращались так же, как и с теми, кто продолжал оставаться франкистами. Мы писали письма Долорес Ибаррури, Сталину (С. 334), Берии, в Центральный Комитет КПСС, руководству КПИ. Подозревая, что письма блокирует почтовая служба лагеря, мы передавали их русским друзьям, чтобы они их бросали в ящик вне лагеря и даже в удаленных поселках, но ни разу не получили ответа ни на одно. Годами позже я говорил об этом с Долорес Ибаррури, и она ответила, что никогда не получала ни одного из этих писем. Со своей стороны, офицеры из НКВД, с которыми мы говорили в лагерях и с некоторыми из которых устанавливали даже нечто вроде дружбы, уверяли нас, что отправляли всю документацию. Берия и НКВД ее контролировали, поэтому мы уверены, что было запрещено доставлять письма по назначению. Доказательством тому служит то, что после смерти Сталина и Берии мы писали Ворошилову, председателю Верховного Совета, и Маленкову, генеральному секретарю КПСС, и вскоре получили ответы. Первый ответил нам буквально следующее: «Ваша проблема в ближайшее время будет рассмотрена Советским Правительством и будет решена положительно». Но в ожидании этого часа некоторые умерли, а некоторые сошли с ума».

Проследим за судьбой этих испанцев с 1945 года и далее, потому что именно тогда происходило противостояние между коллективом военнопленных и испанскими дезертирами, во главе которых были капитан Теодоро Паласиос у франкистов и Сесар Астор у антифранкистов. Все вместе они продолжали страдать в плену.

Несколько дезертиров и военнопленных Голубой Дивизии стали служить советской стороне, помогая в лагерях внедрению доктрин и вербовке – в особой форме, параллельной той, которая куда более активно велась среди военнопленных из Германии и других воюющих стран. Поддержка этого антифашистского сектора увеличилась в 1945–1947 годах, когда предполагалось падение режима Франко.

«Нас – тех, что просили оставить их в СССР, – прибыло более двухсот. Список этот включал почти всех, кто перешел к русским (их было 70 или 80 человек), и многих из тех, кто попал в плен. Причиной, помимо результатов работы по применению советской доктрины, была, без сомнения, и тенденция соглашательства с победителем. Однако начало Холодной войны и консолидация франкизма, а также недовольство тем, что советские содержали нас бесконечно интернированными в лагерях, привели к откату назад, и к смерти Сталина многие (С. 335) просили вернуть их в Испанию. Более того, те, кто продолжал чувствовать себя франкистами, усилили свое влияние в этот период и заняли вызывающую позицию. Они утратили страх и поняли, что так или иначе рано или поздно их должны будут вернуть в Испанию».

Во главе франкистов был капитан Паласиос.

«Я узнал Паласиоса в ноябре 1946 г., – говорит Астор, – и признаю, что он имел моральный авторитет у тех, кто за ним следовал. Мы встретились в концентрационном лагере № 58, находившемся в Социалистической Советской Республике Мордовия (входящей в Российскую Федерацию), в Волжской зоне, столица которой есть Саранск. Нас там в филиале номер 5 этого лагеря оставалось около двадцати испанцев, после того как примерно тридцать человек были перемещены в лагерь, расположенный в зоне Дон Бас, вблизи Ворошиловграда. Те, кто продолжал оставаться в лагере 58, были членами театральной группы, которая состояла из сторонников двух противоположных политических идеологий. Я был во главе Антифашистского Комитета филиала номер 5, и поэтому Паласиос звал меня «корольком». Это было преувеличение, но я не могу отрицать, что я имел некоторый вес внутри лагеря, не говоря уже о советской части, поскольку внутри военнопленных всегда назначался шеф для организации работ и шеф политический. Я был этим последним».

В названном филиале было несколько тысяч военнопленных, много японцев. Упомянутая двадцатка испанцев была перемещена из филиала № 5 в центр лагеря № 58, куда прибыли также несколько испанских офицеров и солдат из других центров интернирования. Это там Астор и Паласиос узнали друг друга и о разнице своих позиций, хотя не говорили об этом. Контакт произойдет в следующем лагере, в Харькове[84].

«Когда я находился в лагере в Харькове, ко мне однажды пришел солдат Хосе Хименес, – заявляет Астор, – который был адъютантом или связным капитана Паласиоса на фронте, и сказал мне, что капитан хотел бы говорить со мной. Мы определили место и час (С. 336), встретились, и он предложил мне создать общий фронт, чтобы противостоять господству немецких военнопленных в лагере, поскольку они составляли большинство. Я отказался сотрудничать с ним. Признаю, что Паласиос был прав и что нужно было сократить преобладание немцев. Сегодня, почти сорок лет спустя, я, конечно, поддержал бы его предложение. Однако в тот момент воспоминания о гражданской войне были еще очень свежи, и я видел в Паласиосе врага, с которым не хотел сотрудничать. Был еще жив образ двух Испаний. Его раздражало, что я называл его не капитаном, а «сеньором Паласиосом». Я не признавал его звание, поскольку он был одним из тех, кто восстал против Республики и ее законного правительства. Наконец, я обращался к нему лучше, чем он ко мне, потому что я тоже был капитаном карабинеров. Об этом предложении, которое он мне тогда сделал, Паласиос не говорит в своей книге, и это показательный штрих, позволяющий понять наши отношения в лагерях СССР».

Политический руководитель Антифашистского Комитета далее говорит, что:

«Паласиос называет «голодным лагерем» этот центр военнопленных в Харькове. Это только отчасти правда. Мы много страдали в первые месяцы 1947 г., потому что в предыдущий год урожай был очень плохой по причине большой засухи. Также и советское население испытывало сильный голод в этом году. Конечно, военнопленным никогда не хватало 400 грамм хлеба в день, но ситуация улучшилась с середины года, с новым урожаем, когда еда стала почти обильной. С другой стороны, начиная с 1947 г. немецкие военнопленные начали получать посылки с продовольствием от своих родных, и поскольку мы работали, русские платили нам кое-какие деньги и можно было купить некоторые продукты в лавочке. Вспоминаю, что один немец купил даже мотоциклетку и взял ее с собой, когда его репатриировали. Лагерь в Харькове работал на фабрику «Серп и молот». Мы выходили на работу с небольшой охраной, и так же было во время каких-либо культурных походов, когда сорок или пятьдесят военнопленных шли с одним солдатом по улицам города».

Паласиос, Астор и другие испанцы были в лагере под Харьковом до конца 1948 – начала 1949 г., когда их перевели в лагерь 270/3 у Боровичей, где они встретились с испанцами-военнопленными иной судьбы. Среди них были Феликс Карнисеро, Хосе Вера, Викториано Аларио и Франсиско Мене. Трое первых вели пропаганду по громкоговорителю. В 1949 г. Карнисеро и Вера были в лагере ответственными за идеологическую работу, Аларио и Мене отвечали за организацию внутренней жизни лагеря и работу. Вскоре были освобождены и отправлены на жительство в Узбекистан десять испанцев, в том числе Карнисеро, Вега и Аларио; заболевший психическим расстройством Франсиско Мене был отправлен в психиатрическую больницу. Но говоря о статусе испанцев, сотрудничавших с советскими властями, Араса пишет, что хотя они и имели относительную свободу, но после отбоя их возвращали в лагерь к остальным испанцам и они так же считались военнопленными. Из испанцев-дивизионеров, сотрудничавших с советской властью, более 50 человек на первом этапе отказались вернуться в Испанию. Многие умерли в СССР, часть вернулась позже. Среди тех, кто остался в СССР, были:

Викториано Апарисио Мануэль Альварес,

Вентура Гонсалес

Хосе Гонсалес

Хуан Тортоса

Николас Теруэль

Франсиско Барреро

Эмилиано де ла Фуэнте

Педро Гарсия

Хулиан Наварро

Хуан Карденас

Никасио Корбачо

Доминго Ромеро Нонато

Мануэль Лукас

Габриэль Перес

Мануэль Санчес Пердигонес

Антонио Ромеро

Лаудете

Педро Перес

Сесар Астор

Валериано Гаутьер

Франсиско Мене

Антонио Сохо

Феликс Карнисеро

Лусио Коррес

Максимо Сеговия Эрмосо

Баррена

Мануэль Перес

Сантос Фаундес

Франсиско Техера

Эмилио Родригес

Алонсо Торкуато

Хосе Вера

Антонио Пелайо Бланко

Луис Лопес Родригес

Иносенсио Миральес

Франсиско Туньон

Томас Асета

Паскуаль Санчес

Матиас Алькесар

Луис Гарсия

Эдуардо Фернандес

Рамон Гарсия

Мигель Латре

Хуан Рейтеги

Эрменхильдо Рейес

Федерико Доваль

Мануэль Игеруэло

Антонио Санчес

Хуан Ирибаррен

Селестино Эрнандес

Антонио Каналес и другие.

Четверо из них выехали затем в ГДР. Прапорщик Хосе Наварро вернулся в Испанию в 1957 г., сам Сесар Астор – 1 ноября 1977 г. Лишь один не был отпущен советскими – сержант Каверо, обвиненный как военный преступник другим испанцем (С. 296 – 297).

Араса пишет, что в 1951–1952 гг. испанцы-антикоммунисты держали голодовки (С. 289).

«Перед нами, антифашистами, возникла дилемма, будем ли мы продолжать сотрудничать или нет, потому что мы также дошли до точки кипения. Однако мы снова вернулись к тому, чтобы противостоять антисоветскому давлению тех, кого считали своими врагами», – говорит Астор. Вначале советские ничего не делали, чтобы помешать голодной забастовке, и испанцы, уже сильно ослабевшие, проводили целую неделю, лежа на койках; но когда прошло десять дней после начала протеста, прибыло много русских солдат, и хотя они пришли без оружия, силой заставили испанцев есть. Астор уточняет, что когда происходила эта голодная забастовка, Паласиоса и других испанских офицеров и солдат-антикоммунистов уже не было в лагере в Боровичах, но что и раньше они были инициаторами саботажа – поощряли испанцев, которые не работали, причиняли вред. Они были осуждены и заключены в тюрьму.

Наиболее многочисленное ядро испанских военнопленных или дезертиров было отправлено в новый лагерь, расположенный в районе Дарницы, в Киеве, откуда некоторые были перемещены в Дон Бас, конечный пункт их жизни в плену. Оттуда одни выехали в 1954 г. в Испанию, а другие остались в СССР, хотя многие из тех, кто сперва не вернулся в Испанию на «Семирамисе», сделали это два или три года спустя в составе других экспедиций (С. 338).

После общего взгляда на события глазами Сесара Астора Д. Араса переходит к рассмотрению жизни военнопленных с противоположной точки зрения. В частности, используя данные капитана Паласиоса, в которых собраны и другие источники, как просоветские, так и франкистские.

Первые допросы военнопленных, согласно Паласиосу, разочаровали, потому что многие испанские солдаты боялись отвечать. Когда их спрашивали, например, об их вероисповедании, один отвечал, что был масоном, а другие говорили о приверженности к коммунизму. Ввиду такой ситуации офицеры обратились к солдатам с твердым заявлением о том, чтобы они, несмотря на создавшееся положение, оставили всякие попытки переметнуться. Некоторые из просоветски настроенных свидетелей – согласно версии, которую дает Хосе Хуарес, который был переводчиком на этих допросах, – говорили, что ни в момент, когда Паласиос попал в плен, ни на допросе позиция последнего не была такой героической, как он сам описывает. Он был захвачен в плен в бункере, в котором находились раненые, и некоторые считали это уловкой, чтобы не оказаться в окопе в момент (С. 339) русской атаки на позиции его роты. Они утверждают, что сначала он отказывался отвечать и даже вел себя вызывающе, но после хорошей пощечины от одного советского офицера стал отвечать, когда его спрашивали. Но все сходятся в том, что Паласиос отказался говорить по громкоговорителю, когда ему это предложили советские, а также отказался обратиться к своей семье. Понятно, что слова некоторых из своих явных противников умерший уже Паласиос опровергнуть не может. Стоит добавить, что некоторые военнопленные, включая и офицеров, всегда выражавшие ясные антикоммунистические взгляды, не были полностью согласны с тем, что описывает капитан Паласиос в книге Лука де Тена.

Кому же принадлежат призывы по громкоговорителю и радио, приглашавшие испанских дивизионеров переходить во вражеский лагерь, так как они были якобы покинуты и преданы своим командованием? Это был человек, которого Паласиос называет «прапорщик Х», не указывая его имени, хотя прямо его обвиняя. Речь идет о прапорщике Хосе Наварро. Вот кем он был, по версии Астора:

«Он был республиканцем по убеждениям, но никогда не был коммунистом. Как многих других, его можно было отнести к лагерю умеренных социалистов. Его семья была в Кордобе, но по окончании гражданской войны он оказался в Сарагосе и из этого города отправился в СССР, записавшись в Дивизию. На момент, когда он попал в плен у Красного Бора, он еще очень мало был на фронте. В советских лагерях он объединился с офицерами-антифашистами, поддерживая интенсивные контакты с итальянцами, общение с которыми облегчалось сходством языков».

Наварро входил в Антифашистский комитет, в котором Астор был председателем или активистом, а Наварро ответственным за культурную работу. Третьим членом этого Комитета был Мигель Латре, тоже военнопленный, а не дезертир. Согласно Астору, это был офицер, который хоть прямо и не сотрудничал с ними, но не был по отношению к ним враждебен. Он упоминает о лейтенанте Мартине, который поддерживал дружеские отношения с Наварро, в то время как остальные испанские офицеры прекратили с ним все контакты. Отдельно существовал и капитан авиации Андрес Асенси Альварес-Аренас, попавший в плен в декабре 1942 г. (С. 291, 293).

Испанцы, захваченные русскими на Ленинградском фронте, были сначала помещены в лагерь в Череповце. Как уже говорилось, большая часть пленных была захвачена в Красном Бору и должна была пройти через замерзшую Ладогу – путешествие, в котором некоторые солдаты пострадали от обморожения, что впоследствии привело к ампутациям. Многие испанцы умерли в этом лагере. Среди них, согласно Паласиосу, были: Франсиско Доменеч, Анхель Арамбуэна, Феликс Гаскон, Бенигно Гомес, Хосе Иглесиас (С. 340), Франсиско Марчена, Бартоломе Оливер, Кармело Сантафе, Мануэль Кабальеро, Рамиро Эрнандес, Бенито Рохо, Висенте Берналь, Элиас Баррера, Франсиско Барранко, Хоакин Баррето, Хуан Карлес, Паскуаль Клос, Акасио Фернандес, Эрмеландо Фустер, Кайо Гутьеррес, Мануэль Гутьеррес, Хосе Эрнандес, Хуан Иниеста, Хуан Элисаррага, Рафаэль Лопес, Хоакин Майора, Карлос Монтехо, Хуан Морено, Франсиско Падилья, Висенте Паскуаль, Виктор Перес, Анхель Осуна, Эстебан Рамирес, Мануэль Санчес Понсе, Леопольдо Сантъяго, Кресенсио Састре, Мигель Торре, Хосе Васкес Пас и один человек по фамилии Виньюэлас. Все они умерли от болезней или истощения. Хоан Лавин погиб, будучи застреленным часовым, а Педро Дуро Ревуэльто – в шахте, где работал. В лагерь в Череповец 22 февраля 1943 г. прибыло всего 250 испанцев, которые попали в плен при атаке 10 февраля в Красном Бору.

«Иногда испанцы страдали от ударов, нанесенных не советскими, а другими испанцами», – говорит Астор. Некоторые утверждают, что одним из тех, кто в суровой и оскорбительной форме обходился с военнопленными из Голубой Дивизии, был Фелипе Пульгар, один из руководителей КПИ, который часто допрашивал пленных и вел с ними политическую работу. Немного лучшие впечатления оставил о себе лейтенант Севил, выполнявший те же функции.

Из лагеря в Череповце они были перемещены в лагерь № 27 у Москвы, где обращение было несравненно лучше и питание было хорошим. Оттуда их перевели в лагерь в Суздаль (№ 160), примерно за 300 километров к востоку от Москвы, во Владимирской области, на берегах Ламенки. Их разместили в старом монастыре, где военнопленные итальянцы открыли чудесные фрески, покрытые другими слоями живописи, которые они реставрировали (С. 341). Питание снова стало плохим и недостаточным, как и в первых лагерях. В этом лагере к ним присоединился другой пленный офицер, капитан Херардо Орокета, который, несмотря на то что был пленен в тот же день, что и остальные, попал в Суздаль другим путем. Получив ранение в ключицу в Красном Бору, Орокета был интернирован в советский госпиталь и затем передан в руки НКВД в Ленинграде, где его допрашивали.

В каком-то из этих мест он потерял свои сильные очки и затем в течение многих лет искал подходящие стекла.

Орокета присоединился к группе испанских офицеров, которые отказывались работать и сотрудничать в чем-либо с русскими. Образовалась группа полностью антисоветская из следующих офицеров: Паласиос, Орокета, Малеро, Альтура и Кастильо, позже к ним присоединился лейтенант Росалени, с которым они встретились в другом лагере. В противоположном отряде, антифашистском, был прапорщик Наварро. Относительно независимая позиция была у лейтенанта Мартина, который не сотрудничал с русскими, но продолжал поддерживать дружбу с Наварро. Кроме того, в некоторых лагерях им встречался другой испанский офицер Асенси, из авиации, который, несмотря на твердость своих антикоммунистических взглядов, все же был гибче других, по утверждению Астора[85].

Названные испанские офицеры-антикоммунисты отказались снять свои знаки отличия с окончанием войны. Советские приказывали им сделать это, поскольку немецкая армия исчезла, но Паласиос ответил, что Испанская Армия продолжает существовать, и его примеру последовала часть пленного немецкого офицерства. Паласиос уверяет, и это подтверждают и другие, что большинство немцев вели себя в плену весьма не слишком достойно, хотя на поле боя было иначе.

В июле 1946 г. они были переведены в лагерь Оранки, в районе Горького, где встретились с лейтенантом Росалени. Позже они были в лагере в Потьме, в уже названном № 58 в Республике Мордовии, и в январе 1947 г. в Харькове. В лагере № 160 в Суздале испанские военнопленные встретились с испанским гражданским населением, перемещенным из Берлина в 1945 (С. 342).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.