Французы в Одессе

Французы в Одессе

Наконец наступил день, на который возлагались такие большие надежды. В Одессу пришли пять больших транспортов и на них бригада французской пехоты под командой генерал-майора N.[321] Транспорты вошли в порт, но высадился только один батальон, который сменил морской десант, охранявший зону французов, а этот последний возвратился на суда. Во всяком случае наша позиция уже окрепла. В тот же день в «Лондонской» гостинице был собран военный совет под председательством французского генерала, в составе двух командиров французских частей, капитана Ланжерона, консула Энно, генерала Гришина-Алмазова, полковника Ильина, командира добровольческой бригады и меня.

На совете полковник Ильин и капитан Ланжерон доложили разработанный ими совместно план действий. Он состоял в следующем: предполагалось занять Одессу русскими силами, находящимися в союзе с Францией. Так как гетман в это время уже пал, а с добровольцами еще соглашения не было заключено, то генерал N объявил, что он не уполномочен выступать на какую-либо партию. Город должен был быть занят русскими, но действующими от имени союзников. Практическая часть плана была проста. На рассвете следующего дня должны были начать действия партизаны Гришина-Алмазова. Они были разделены на шесть или на семь отрядов для занятия вокзала, государственного банка, телеграфа и телефонной станции и еще нескольких пунктов. Каждый отряд должны были сопровождать по два француза с флагами, которым надлежало объявить, что здание занимается от имени Франции, а после их занятия они должны были вернуться к своим частям. Добровольцы составляли резерв, а французы должны были вступить в бой только в крайнем случае. Гришин-Алмазов назначался французским военным губернатором Одессы.

План был принят военным советом без возражений, причем обоими докладчиками высказывалось мнение, что на основании их разведки сопротивления оказано не будет.

В 6 утра 5/18 декабря партизаны вступили в петлюровскую зону одной колонной по Дерибасовской улице, и, по мере следования, отдельные отряды отделялись по своему назначению. Головным следовал отряд Белого Дьявола из 20 человек, которому предстоял самый дальний путь до вокзала, который ему было назначено занять. При занятии всех пунктов все прошло очень гладко и без выстрелов. Десятка два петлюровцев, найденные в некоторых местах, были беспрекословно арестованы и препровождены на «Саратов».

Все уже думали, что на этом дело кончится, и собирались поздравлять друг друга, но на самом деле вышло не так. Оказывается, доктор был взят врасплох. Он сидел со своим штабом на Большом Фонтане и ожидал, что французы к нему явятся для переговоров, но, узнав о положении дел, решил на свой страх и риск объявить войну Антанте. Он выстроил своих украинцев, выехал к ним верхом, сказал зажигательную речь и затем «слабым манием руки на русских двинул он полки».

Главной атаке подвергся вокзал. Белый Дьявол держался два часа и потерял семь человек убитыми и ранеными, после чего отступил. Другие посты удержались на месте, но тоже понесли некоторые потери. Всего было убито 12 человек. В разгар сражения я отправился с «Саратова» в «Лондонскую» гостиницу, чтобы узнать положение дел, и застал полковника Ильина разговаривающим по телефону с начальником штаба петлюровцев и убеждающим последнего в бесполезности борьбы. Это была довольно забавная картинка, когда два начальника штабов противных сторон мирно беседовали друг с другом, находясь в одном и том же городе. Кстати сказать, они были товарищами по выпуску в Академии Генерального штаба. Разговор кончился ничем, но полчаса спустя противник опять позвонил по телефону и в лице того же полковника сообщил, что они не хотят драться с французами, а потому оставляют город и будут ожидать французских уполномоченных для переговоров на станции Раздельной. На этом сражение и кончилось.

Я забыл еще упомянуть, что, когда вокзал был нами оставлен, Гришин-Алмазов приказал сделать по нему несколько выстрелов из полевой пушки, чем навел немалую панику на все население, уже привыкшее к ружейному огню за предыдущие перепалки, но в первый раз слышавшее орудийный. Петлюровцы ответили несколькими выстрелами по «Саратову», но не попали. Французский адмирал тоже не удержался и дал три выстрела из 25-дюймового орудия по Фонтану, за что ему впоследствии в моем присутствии жестоко влетело от его начальника, вице-адмирала командующего в Константинополе, когда тот пришел в Одессу недели две спустя.

Я поздравил Гришина-Алмазова с победой и вернулся на «Саратов».

Теперь надлежало подумать о будущем нашем устройстве. Хозяевами положения становились французы, и нам так или иначе нужно было с ними сообразоваться. Мне прежде всего нужно было урегулировать положение своих добровольцев. В большинстве это были коренные одесситы, связанные с городом различными интересами. Если бы я теперь захотел везти их на Кубань, то за мной вряд ли бы пошла и половина из их состава. Наоборот, с приездом французов в Одессу число добровольцев стало явно увеличиваться. Это явление заставило меня пойти на компромисс с Гришиным-Алмазовым, тем более что он после своих успешных действий сразу приобрел значительный авторитет. Мы с ним уговорились следующим образом: бригада добровольцев остается в его подчинении и на иждивении французов. Я буду его помощником по морской части, но остаюсь по-прежнему самостоятельным начальником центра Добровольческой армии, и он мне обязался помогать во всем, что касалось снабжения, как припасами, так и людьми. Таким образом я мог с пользой для армии продолжать свою работу.

Понемногу организовалось и административное управление. Гришин-Алмазов выбрал себе помощников: по гражданской части его помощником был назначен бывший товарищ министра Пильц,[322] очень дельный и умный человек, градоначальником в Одессе – бывший московский обер-полицмейстер (забыл фамилию).[323]

Кроме того, у Гришина было два негласных советника: по политической части известный деятель Шульгин[324] и по полицейской – генерал Спиридович.[325] Пильц образовал для управления оккупированным французами районом нечто вроде маленького министерства, где участвовали управляющий финансами Демченко, народным просвещением ректор университета, юстиции – председатель судебной палаты, местные представители земледелия, торговли несколько других лиц. В этот же совет был приглашен и я в качестве помощника по морской части.

Одним из первых деяний совета было назначение себе жалованья по тысяче рублей в месяц. Это было по тому времени не особенно много, так как фунт стерлингов стоил 30 рублей, а франк около рубля. Вопрос с деньгами решился очень просто. В Одессе помещалась типография, печатавшая для гетмана кредитные билеты по пятьдесят карбованцев. Демченко ее реквизировал и начал печатать те же бумажки, к которым население уже привыкло и безропотно принимало. Таким образом Гришин-Алмазов получил в руки деньги и с этого времени стал преследовать грабежи и экспроприации. Партизаны были расформированы и в большинстве поступили в добровольцы, а Белый Дьявол куда-то исчез. Мой Масловский со своими татарами сделался начальником личного конвоя у Гришина.

Свое Морское управление я организовал [неразборчиво]: у меня был флаг-капитан капитан 1-го ранга Заев и два флаг-офицера – лейтенант Машуков,[326] впоследствии сделавший блестящую карьеру, и Пашкевич.[327] Потом к ним присоединился еще капитан 2-го ранга Романов на амплуа состоящего для особых поручений. Мы реквизировали два номера в «Петербургской» гостинице, где помещались и канцелярия, и жилая комната. Центр остался в прежнем составе с капитаном Соловским во главе и двумя помощниками на придачу.

Круг нашей деятельности определился не сразу, но постепенно к нам перешло немало дел. Главным образом, мы занимались снабжением Добровольческой армии всякого рода имуществом, которое теперь пошло полным ходом, но, кроме того, мы оказались главными решителями судеб нашего торгового флота. Все пароходные общества представляли нам на утверждение расписания своих рейсов, и мы им выдавали нечто вроде паспортов благонадежности и права свободного плавания, так как и союзники, и добровольцы в Кубанской области не стеснялись захватывать и обращать в свою пользу и суда, и грузы, в особенности, когда грузом было топливо. На этой почве многие лица делали в то время недурные аферы, и с этим злом было трудно бороться. Союзники в то время нуждались в топливе, вследствие больших потерь от подводных лодок. Они, обыкновенно не стесняясь, захватывали пароходы, сажали туда своих комендантов и отправляли куда им было нужно, а когда находился владелец и заявлял претензию, то извинялись и вступали с ним в соглашение, платя хорошие деньги. Бывали, впрочем, такие случаи, что владельцев в Одессе не было и такие суда иногда месяцами эксплуатировались даром.

Кроме этого рода дел, мы занимались также отправкой по морским путям как офицеров, так и гражданских чиновников, почему у нас был тесный контакт с управлением по передвижению войск.

С управлением военного флота у нас были странные и ненормальные отношения. Пока в Одессе сидели немцы и господствовал гетман, здесь был центр украинского морского управления во главе с вице-адмиралом Покровским, которого гетман за особые заслуги произвел в бунчужные, т. е. полные адмиралы, но вообще вопрос вокруг Черноморского флота немцами решен не был, и у Покровского материальных средств почти не было, так как все было сосредоточено под эгидой немцев в Севастополе. Я, в то время будучи лицом нелегальным, избегал сношений с официальными представителями гетмана, а когда это мне было нужно, действовал всегда через их помощников, между которых всегда находились люди, желавшие перестраховать себя на «Великую неделимую Россию» (лозунг добровольцев). Когда немцы сошли на нет, Покровский почувствовал себя очень неловко, но его выручил адмирал Канин.

Адмирал Канин был очень почтенный человек, но небольшого масштаба. На второстепенных должностях он всегда пользовался хорошей репутацией, но, попав в командующие Балтийским флотом, сразу обнаружил вялость и нерешительность. Когда в Севастополе после развала флота и прихода немцев все офицеры оказались безработными, то они образовали союз и председателем его выбрали как старшего адмирала Канина. Союз этот особой деятельности не проявил и влачил, как и повсюду, довольно жалкое существование. Когда появились добровольцы, адмирал Канин занял по отношению к ним нейтральное положение, не становясь определенно ни на их сторону, ни на сторону гетмана, а повиснув как в пространстве. При немцах существовало еще особое крымское правительство, но ни они сами, ни немцы, конечно, не могли и не хотели взять флот на свое иждивение. Когда явились союзники, Канин остался в прежнем положении нейтралитета, но союз сильно поредел, так как большинство его членов перебралось к добровольцам.

Тем не менее союзники признали Канина как хозяина Черноморского флота, а он объявил Покровского своим представителем в Одессе. Фактически, впрочем, Покровский располагал одной канонерской лодкой по имени «Кубанец» и несколькими маленькими казенными пароходами, на зато имел большой штаб, целое портовое управление в Одессе и Николаеве, которым, как всем украинским учреждениям, продолжалось из казначейства выдаваться жалованье. Так как материальные средства флота мне были не нужны, то я просто стал игнорировать флот адмирала Канина. Покровский меня не признавал, а сам он был не нужен. В скором времени обстоятельства, впрочем, переменились, но об них скажем в свое время.

На другой день по занятии Одессы ко мне явились несколько украинских начальников, как, например, начальник минной обороны контр-адмирал Фабрицкий, начальник службы связи (забыл фамилию), и заявили претензию, что мы их не пригласили к совместным действиям против петлюровцев. Один располагал двумястами человек, а другой – сотней. Меня эта претензия чрезвычайно позабавила. Люди сидели смирно, не показывая признака жизни, и выжидали окончания событий, чтобы явиться с претензией к той стороне, которая возьмет верх. Впоследствии, когда все гетманские высшие учреждения приказом Деникина влились в Добровольческую армию, они увеличили нашу бригаду на 3000 человек.

На другой же день после боя состоялись торжественные похороны погибших. Всех жертв с нашей стороны было четырнадцать. Отпевание совершал в соборе митрополит Платон, а на кладбище провожала большая толпа народа. Воинские почести отдавались конным взводом гетманцев, ротой добровольцев, ротой французов и взводом из двух орудий. Вслед за гробом следовали верхом Гришин-Алмазов, французский генерал и их штабы. Не знаю, сколько было убито петлюровцев, так как они увезли трупы в вагоне и похоронили на одной из железнодорожных станций.

После ухода петлюровцев жизнь начала понемногу входить в свое русло. Французы разместили свои войска в казармах, освободившихся после очищения города немцами. Эти последние, по соглашению с французским начальством, разместились по немецким крестьянским селам, которых было довольно много вокруг Одессы. Они держали себя смирно, в городе не показывались и ожидали отправки на родину. Должен сказать в похвалу немцам, что они и в революционном состоянии, управляемые советами, умели себя держать пристойно и не обижали население. За все время междуцарствия я видел только один раз перепалку между немцами и поляками, причем поляки, только что нарядившиеся в свои польские мундиры, задирали немцев.

Деятельность совета при Гришине-Алмазове протекала, главным образом, в изыскании средств для удовлетворения всех потребностей населения Одессы. Деньги были, так как они печатались тут же, но гораздо труднее было с доставкой всего нужного для города. Дрова нужно было доставлять по железной дороге из пункта, лежащего на расстоянии в 300 верст, мяса тоже не хватало, не было угля, керосину, бензину и сахару. Все это нужно было доставать или с враждебной территории, каковой была занятая петлюровцами Украйна, или из нейтральных государств, каковыми являлись Крым, Кубань, Дон и Грузия. Если бы не взятки, то Одесса была бы осуждена на голодную смерть, но с взятками оказалось возможным вывезти и провезти все, что нужно, из складов самых злейших врагов. Вначале заседания совета бывали каждый день, потом два раза в неделю и, наконец, только раз в неделю.

Должен сказать несколько слов об одесском Английском клубе, который имел свое собственное, очень обширное и удобное помещение. Когда я только что начал свою деятельность как начальник центра Добровольческой армии, генерал Леонтович мне усиленно советовал записаться членом в Английский клуб, мотивируя свой совет тем, что я могу там встречаться со всеми влиятельными людьми. Я последовал этому совету, но скоро убедился, что там бывают только бывшие люди.

В прежнее время там действительно собирались как чины высшей администрации, так и крупные помещики, фабриканты, финансисты и прочие большие буржуи. В то время клуб действительно имел и выявлял свое влияние. При немцах в нем царила мерзость запустения, но, когда появились французы, собрался небольшой кружок членов, который решил восстановить былое величие клуба. Был нанят великолепный повар и в председатели совета старшин выбрали бывшего донского атамана генерала графа Граббе, на прекрасный французский язык и такт которого возлагали большие надежды.

В первые же дни по прибытии французов в клубе состоялся большой обед в их честь. Присутствовало до ста человек. Обед был прекрасный, несмотря на обнаруживающуюся скудость в городе, и даже редкое в то время шампанское было в изобилии. Генерал Граббе произнес прочувствованную речь, умоляя союзников спасти Россию, но французский генерал в очень недвусмысленных выражениях ответил, что Россия должна спасти себя сама, а если она этого сделать не захочет, то и союзники ничем ей помочь не смогут.

Я сидел рядом с командиром одного из французских полков и старался убедить его, что французы должны всеми силами поддерживать Добровольческую армию как единственную реальную силу, способную одолеть большевизм. Он глубокомысленно слушал, но, как оказывается, думал об отпуске, в который уезжал через несколько дней. Так весь мой заряд и пропал даром. Обед закончился в несколько разочарованном настроении.

В противовес Английскому клубу, который держал хороший тон, действовала «Лондонская» гостиница, где собирался весь кутящий элемент. Здесь публика была более чем сомнительная: вечные аферисты, которых в Одессе было много, убежавшие из Москвы и Петрограда, бегущие от большевиков буржуи всех сортов и проч. Здесь рассказывали всякие самые невероятные политические и местные новости, тут бывали и скандальчики до рукоприкладства включительно.

Здесь был устроен обед от города, но более легкомысленного настроения. После обеда был артистический дивертисмент с весьма фривольными номерами, так что люди видавшие виды и те краснели.

Таким образом, французы в Одессе не нашли никакого центра, с которым они могли бы столковаться и на который смогли бы опереться. Гетман уже сошел со сцены. Русские шли все врозь, а петлюровцы очень немного разнились от большевиков, отличаясь от них только крайним украинским шовинизмом.

Была еще партия эсеров, о которой я уже говорил, предводимая идейно слепым Кулябкой-Корецким,[328] а практически евреем Каплуном. У меня был агент офицер, которому я приказал фиктивно примкнуть к партии, чтобы иметь все сведения, что там происходит. Перед приходом французов в Одессу Каплун устроил заседание, на котором решался тактический вопрос о том, как держаться относительно союзников. Фактически на совете говорил один Каплун. Он открыто объявил, что им от французов ждать нечего. Он рассказал про аудиенцию Кулябко у консула Энно, где тот совершенно определенно отнесся к социалистическим партиям, а затем сообщил о перевороте в Сибири, где с помощью союзников овладел властью адмирал Колчак. На совете было решено вести пропаганду во французских войсках в революционном духе и ни в какие соглашения с союзниками не вступать. Странные люди эти эсеры, они все время занимались только тем, что пакостили и направо и налево, и неизвестно чего хотели сами.

Я, конечно, сейчас же предупредил Энно о грозящей французам опасности, но он, по-видимому, мало обратил на это внимания, так [как] пропаганда действительно началась и вскоре приняла значительные размеры, давшие печальные результаты.

Французы накануне решили столковаться с Деникиным. Мы узнали, что в Одессу назначается генерал Санников в качестве главноначальствующего с большими правами, как военными, так и гражданскими.

Я оставался его помощником по морской части и начальником центра с подчинением по последней должности генералу Лукомскому как военному министру Вооруженных сил Юга России. Генерал Гришин-Алмазов не получил никакого назначения и вызывался в Екатеринодар. Вскоре Лукомский сам приехал в Одессу для урегулирования положения генерала Санникова с французами, но, по-видимому, это было сделано плохо, так как отношения Санникова с французами быстро испортились.

С увеличением числа французских войск в Одессу прибыл генерал д’Ансельм[329] в качестве командира корпуса и при нем начальник его штаба еврей полковник Фриденберг,[330] оставивший по себе печальную память явным покровительством своим многочисленным соотечественникам и неудачными военными операциями.

При сравнении французов с немцами у одесситов, несомненно, все симпатии перешли на сторону немцев. Войска последних были дисциплинированы и не обижали населения, тогда как у французов господствовала распущенность и часто бывали случаи грабежа и насилий. Немцы производили систематический государственный грабеж, главным образом, съестных припасов, но населению за все уплачивалось деньгами. Они установили постоянный курс марки и кроны, почему население скоро к этим деньгами привыкло, тогда как французы старались всячески повысить курс франка, а рубль и карбованец при них стремительно падали, и дороговизна жизни беспрестанно увеличивалась, что возбуждало явное неудовольствие всех слоев населения.

С включением Одессы в орбиту управления генерала Деникина возникли крупные трения с администрацией Юга России. Сидевшие там господа решили, что все должно идти по старому шаблону, и установили старую централизацию, когда ни телеграф, ни почта почти не действовали, а если и действовали, то через пень – колоду. При таких способах сношений можно было управлять только директивами, и немало труда и времени было потрачено, чтобы убедить молодых и ретивых деникинских министров и их помощников до столоначальников включительно, чтобы они прекратили посылать свои запросы и предписания.

Генерала Санникова почти все ожидали с нетерпением и возлагали на него большие надежды. Он долго жил в Одессе в качестве начальника снабжения Румынского фронта, а при немцах был выбран городским головой, так что одесситы считали его своим человеком.

Я присутствовал на приеме им всех старших начальников, причем он сказал короткую, но содержательную речь, в которой требовал самопожертвования от всех для спасения родины, но, к сожалению, этого-то как раз почти никто не хотел делать. Каждый думал очень много о себе и очень мало о родине. Генерал Санников добросовестно и толково исполнял свои обязанности. Он старался внести всюду порядок, но, к сожалению, не мог вдохнуть душу в разложившееся тело. Да и кто бы мог это сделать на его месте? Пожалуй, даже такие беспринципные люди, как Гришин-Алмазов, но обладающие сильной волей, при существующих обстоятельствах были более на месте. Они умели играть на людских страстях и действовали террором. Успехи большевиков во многом объясняются этими качествами.

Я с генералом Санниковым установил хорошие отношения еще при немцах, и мне с ним было очень легко работать. Он знал все нужды Добровольческой армии и давал мне полезные указания. С его приездом адмирал Покровский также признал мой авторитет, и я мог пользоваться всеми средствами Одесского и Николаевского портов. Я отправлял один пароход за другим, груженные, главным образом, артиллерийскими запасами. Эти последние добывались с острова Березань, где находился огромный их склад, но пристань была разрушена и грузить можно было только в тихую погоду. Мы начали втихомолку, подкупая сторожей, пользоваться складом еще при немцах, а теперь в хорошие дни грузили по 6–7 тысяч полевых снарядов в день. Лейтенант Машуков оказался в этом случае незаменимым помощником. Он умел из ничего построить пристань, уговорить бастующих рабочих и пустить в ход явно саботирующий пароход. Если бы таких людей во всей Добровольческой армии была хоть сотня, то мы в три месяца были бы уже в Москве. Он же дал мне идею построить и укомплектовать офицерами флота бронированные поезда, так как из моряков выходили очень плохие пехотинцы. Три поезда сейчас же начали строиться в железнодорожных мастерских, но, к сожалению, они были готовы только ко времени эвакуации Одессы.

С перевозками воинских чинов мы наладили дело также довольно успешно. Мы договорились с пароходными обществами, что десять процентов каютных мест будет в нашем распоряжении и всем являющимся к нам с бланками от начальника военных сообщений генерала Месснера[331] проставляли на бланк прямо его номер каюты на ближайшем идущем в рейс пароходе. Никаких недоразумений и задержек не было, и, наоборот, мы получали массу благодарностей от едущих за быстрое выполнение их просьбы. Некоторые лица выражали даже удивление, что мы впятером так быстро со всем справляемся. А вся суть была только в том, что мы отказались от старых бюрократических приемов и очень мало писали, а действовали или на словах, или по телефону, мало заботясь об отчетности и всяких входящих и исходящих. Так только и можно было производительно работать при тогдашнем сумбуре.

За это время мне пришлось повидаться и с некоторыми бывшими людьми. Наибольшее сожаление возбудил во мне престарелый генерал Каульбарс.[332] Когда-то царь и бог в Одессе, где он был командующим войсками округа и генерал-губернатором, он явился откуда-то весь оборванный, голодный и в самом жалком виде. Я сейчас же написал генералу Деникину о его положении и, не дожидаясь ответа, зачислил на службу в центр, выдав авансом тысячу рублей. Старику было уже 82 года. Он был кавалером Почетного легиона 1-й степени,[333] и я воспользовался этим, чтобы устроить ему бесплатное путешествие в Париж, где были его родственники.

Далее меня посетил Гучков, еще недавно вместе с Керенским управлявший судьбами России. Он также хлопотал о поездке за границу по политическим делам, как он сам выразился. Он выглядел довольно бодро и, по-видимому, возлагал большие надежды на вмешательство Антанты в русские дела. В длительность большевизма он не верил. Видел я также и Милюкова. Он имел сконфуженный вид и мало говорил вообще.

У Пильца я встретил Воейкова, который ехал за границу из Ялты. Он рассказал, что сейчас же после ухода большевиков осмотрел Ливадийский дворец и нашел его в относительном порядке. Вся прислуга осталась на местах, но, конечно, приобрела развязные манеры. Он сказал им соответствующую речь и предупредил, что по возвращении вместе с государем разберет все их поступки во время большевизма и воздаст каждому по заслугам. Он, по-видимому, не сомневался, что так действительно все и будет, и вообще в то время многие не верили в гибель всей царской семьи.

В это же время проезжала через Одессу за границу графиня Брасова[334] с детьми. Она также ничего не знала об участи своего мужа.

Праздники Рождества Христова прошли в Одессе весело и оживленно, но вскоре после Нового года уже начали появляться тучки. Петлюровцы французов не беспокоили и, наоборот, всячески старались завязать с ними сношения. Это следует объяснить тем, что над ними уже скоплялись грозовые тучи со стороны большевиков. Регулярные силы последних, главным образом, сосредоточивались против Колчака и Деникина, но Троцкий не жалел денег на партизанскую войну, и масса всевозможных большевистских атаманов вроде Григорьева и батьки Махно наводнили Украйну и парализовали все силы петлюровцев, которые состояли из таких же банд, как и большевистские. Французы вначале этим беспокоились мало, считая, что банды не опасны для их регулярных войск, снабженных артиллерией, танками и авиацией, но они не учли разлагающую пропаганду, которая уже пустила глубокие корни среди их войск. Их солдаты и матросы просто не хотели сражаться с большевиками неизвестно за чьи интересы.

Вскоре, однако, глаза у них открылись. Атаман Григорьев взял целиком, предварительно окружив, целый батальон французов с двумя орудиями. Французы мирно стояли в одном местечке и сдались, не сделав даже попытки к сопротивлению. Это был удар грома в ясную погоду. Создалось впечатление, что в один прекрасный день большевики могут незаметно войти в Одессу и перевязать всех французов, да и русских вместе с ними.

Ввиду такого подхода в Одессу явился сам командующий армией в Константинополе генерал Франше д’Эспере.[335] Было решено перед Одессой устроить фронт, куда потребовали и нашу бригаду, которая была уже переименована в дивизию и находилась под командой одного из лучших отличившихся генералов Добровольческой армии, по фамилии, кажется, Тимановского.[336] Оккупационные войска была усилены греками и черномазыми сенегальцами, на которых надеялись, что они не поддадутся на пропаганду.

На время все снова успокоилось, но тут как раз возникли острые разногласия между Деникиным и французами, в результате которых Санников был отозван в Екатеринодар. Он собрался и уехал так быстро, что я не успел даже с ним переговорить. Уже провожая его на пароход, я спросил, какие мне будут инструкции, на что он коротко ответил: «Никаких». С ним вместе уехал и Гришин-Алмазов с неизменным Масловским и его татарами.

На место Санникова генерал д’Ансельм назначил генерала Шварца,[337] известного военного инженера, составившего себе имя быстрым укреплением Ивангорода и Трапезунда во время Великой войны. Какие мотивы заставили его принять это назначение, я не могу понять до сих пор.

Обдумав свое положение, я решил, что с уходом Санникова автоматически вышел в отставку и я в качестве помощника по морской части главноначальствующего и в этом смысле подал рапорт генералу Шварцу, сообщая ему, что я остаюсь начальником центра Добровольческой армии впредь до замены меня другим лицом генералом Деникиным. Пришлось соответственно переделать и все бланки, и печать. Шварц сейчас же пригласил меня и попробовал уговорить, но я заявил, что тесно связан с Добровольческой армией и могу работать только находясь в ее составе. Мы, впрочем, расстались с ним миролюбиво, причем я обещал ему полное содействие. Помощником по морской части был назначен адмирал Хоменко, с которым мы были в приятельских отношениях.

Я запросил генерала Лукомского об инструкциях, соответственно новому положению вещей, но ответа получить не успел, так как события разыгрались раньше, чем мы все думали. Почти все служащие остались на своих местах, и по виду казалось, что ничего особенного не произошло. Дивизия также осталась на позициях и продолжала подчиняться французскому командованию. К этому времени она достигла 8 тысяч, что представляло уже значительную силу.

Мне не удалось ни повидаться, ни снестись с генералом Тимановским, чтобы выяснить его точку зрения на происшедшие перемены, почему я и решил действовать самостоятельно как представитель генерала Лукомского в Одессе. Прежде всего мне, конечно, надлежало подготовить возможность эвакуации на случай, если позиция будет прорвана и французы отступят на свои корабли, но сделать это скрытно, не возбуждая паники и подозрений со стороны французов, было не так просто. Я переговорил с Хоменко, что он думает по этому поводу. Он отвечал, что, по его личному мнению, думать об этом еще рано, но что во всяком случае в Одессе много пароходов как русских, так и иностранных, почему эвакуация не представит затруднений во всякое время.

На всякий случай я все-таки решил принять свои меры. В моем распоряжении в это время были два парохода: один тысяч в 7 тонн, товаропассажирский, по имени «Доланд», который подготовлялся к очередному рейсу в Новороссийск с припасами для добровольцев, и другой, тысячи в полторы тонн, принимавший специально снаряды с острова Березань. Я решил задержать «Доланд» до выяснения положения. Третий пароход, также небольшой, принадлежал компании Регир, моим хорошим знакомым. Он стоял без дела, и я просто попросил у г-жи Регир разрешения взять его в свое распоряжение. Таким образом, у меня было три парохода, и я мог уже до некоторой степени спокойно выжидать дальнейших событий.

Они не заставили себя долго ждать. Настроение в Одессе было нервное, но французы все время успокаивали население, хотя слухи о том, что французы собираются эвакуировать свои войска, ходили уже несколько дней. Один раз я зашел к Регирам, что делал очень часто, и мадам Регир мне сообщила, что они узнали из достоверных источников, что фронт союзников прорван и что атаман Григорьев обещал быть в Одессе через три дня.

Всевозможными слухами Одесса была полна всегда, и потому я не придал особого значения ее словам, но все же решил проехать к генерал-квартирмейстеру штаба Шварца, чтобы узнать, нет ли чего нового. Я застал его в скверном настроении. Он взял с меня слово никому ничего не говорить и сообщил, что французские солдаты совершенно не желают сражаться. Значительная часть войск снова без боя отступила и бросила на произвол судьбы несколько вполне исправных танков. Полковник N (забыл фамилию) сообщил мне о своей уверенности, что на днях состоится эвакуация, и просил меня оставить для него место. Это уже было серьезнее, чем я думал. Вернувшись в штаб, я, конечно, никому ничего не сказал, как и обещал, но вызвал к себе всех трех комендантов пароходов и приказал им иметь запасы всего нужного для перехода в Новороссийск. В тот же вечер я сам переехал жить в штаб с Пироговской улицы, чтобы быть все время в курсе событий.

На другой день все разъяснилось: французы вступили в переговоры с атаманом Григорьевым. Он обещал им их не трогать, а они обязались в двухдневный срок эвакуировать Одессу. Французы предоставили всем желающим эвакуироваться в Константинополь на русских и иностранных кораблях. Я немедленно отправился к начальнику штаба генерала Шварца генералу Мельгунову[338] и заявил ему, что со своими тремя пароходами на другой день вечером ухожу в Новороссийск, причем предложил взять с собой как его, так и весь состав военных управлений. Он несколько сконфузился и сказал, что едет вместе с генералом Шварцем в Константинополь для окончания всех дел с французами, а своим управлениям предоставляет ехать куда они хотят. Тогда я своей рукой написал большой плакат и пришпилил в приемной комнате штаба на Пироговской улице, что пароход «Доланд» уходит в Новороссийск и все военные чины приглашаются на нем следовать.

Через несколько часов ко мне явился полковник Месснер и объявил, что он с 40 человеками военных железнодорожников поедет со мной, и еще последовало заявление человек на сто, так что я думал, что мы будем ехать совершенно просторно. Было объявлено, что французские войска и с ними наша дивизия перейдут в Бессарабию сухим путем. Для французов это было удобно и безопасно, так как румынские войска занимали железнодорожную линию Бендеры – Раздельная, и таким образом их фланговый марш происходил под прикрытием.

Вечер первого дня эвакуации прошел спокойно, но на другой день по влиянием неизвестно откуда пущенных невероятных слухов началась паника. Говорили, что григорьевцы уже проникли в город и ждут только сигнала, чтобы начать резню всех буржуев. С утра мой штаб был осажден просящими разрешения ехать на «Доланде». Я не отказывал и давал разрешительные билеты на все три парохода, но после полудня ко мне спешно прибежали с парохода доложить, что толпа без всяких разрешений штурмом взяла пароход, что там уже больше тысячи человек и народ все прибывает и прибывает. Я спешно поскакал на «Доланд» и, действительно, увидел лезущих со всех концов на пароход людей. По счастью, в это время прибыли железнодорожники полковника Месснера. Я назначил полковника Генерального штаба Ильина сухопутным комендантом парохода, и он быстро принял все нужные меры.

Железнодорожники с винтовками были размещены около сходни и по бортам, а для устрашения на борту были выставлены два пулемета. Порядок сразу восстановился, но начались раздирающие сцены. Женщины плакали и просились на пароход. Меня выручил комендант большого парохода «Калерой Сапарис», о существовании которого я даже не знал. Он явился ко мне на «Доланд» и заявил, что отдает свой пароход в мое распоряжение. Я сейчас же обратился с речью к публике и заявил, что комендант парохода «Сапарис» поведет их к себе на пароход, так что все там спокойно разместятся. Он действительно увел с собой человек триста, и на набережной против нас стало просторно.

Когда я разобрался, почему публика была в такой панике, оказалось, что на некоторых пароходах команда ушла на берег и сказала, что не вернется на пароход. Тогда публика, испугавшись, что останется в Одессе, бросилась на «Доланд», в расчете, что «Доланд» со мной уйдет наверное. Таким образом, многие, рассчитывавшие ехать в Константинополь, попали в Новороссийск.

Однако и на «Доланде» не все прошло гладко. Оказалось, что старший механик отправил еще вчера какую-то важную часть машины для исправления на завод. Работы было на два часа самое большое, но к полудню другого дня часть все еще не была готова. Пришлось на завод отправиться моему флаг-капитану капитану 1-го ранга Заеву в сопровождении пяти человек с винтовками и в своем присутствии сделать нужное исправление. Пароходную команду я приказал на берег не спускать, но несколько человек все-таки ухитрились удрать.

Сделав приблизительный подсчет публики, бывшей на пароходе, я убедился, что всех импровизированных пассажиров было более тысячи человек. При хорошей погоде это, конечно, не так много, но в случае бури могло бы доставить много хлопот. У каждого пассажира были вещи, и все это могло начать перекатываться с борта на борт, сшибая с ног и калеча публику. Чтобы избежать этих неприятностей, я решил вывести «Доланд» на рейд, но так как машина еще не была исправна, то мы обратились к проходившему мимо буксирному пароходу, и он нас вывел из гавани. Теперь можно было быть спокойным и, пока чинилась машина, прибраться немного на пароходе и приготовиться к путешествию. Однако и пребывание на рейде не спасло от новых пассажиров. То и дело подходили шлюпки, за которые платили по тысяче и более рублей, чтобы покинуть набережную.

Рейд тоже оживлялся все более и более: там стояло несколько военных судов, в том числе два судна под Андреевским русским военным флагом, канонерская лодка «Кубанец» и яхта «Лукулл». «Кубанец» была единственная канонерская лодка Украйны, а «Лукулл» была яхтой гетмана. Я был очень рад, что они переменили свой украинский флаг на Андреевский, но удивился, чей может быть на «Кубанце» поднят контр-адмиральский флаг. Мой флаг-офицер Пашкевич спросил по семафору «Кубанец», кто держит на нем флаг, и получил ответ, что контр-адмирал ***.[339] Капитан 1-го ранга был произведен гетманом в контр-адмиралы и мог, конечно, поднимать украинский адмиральский флаг на мачте, но это, по-моему, отнюдь не означало права носить Андреевский адмиральский флаг. Члены моего штаба просили меня сделать сигнал «Кубанцу» спустить контр-адмиральский флаг, но я не считал себя вправе распоряжаться, так как на море хозяином был адмирал Канин, а заместителем его в Одессе адмирал Покровский.

По семафору же мы узнали, что на «Лукулле» находится штаб Покровского, а сам Покровский, как выяснилось позже, объявил, что он останется с народом, что в переводе на русский язык обозначало «с большевиками». Потом, однако, мы узнали, что народ заставил Покровского шесть недель скрываться в камышах в Днепровских устьях, питаясь неизвестно чем и как. Спустя некоторое время контр-адмиральский флаг на «Кубанце» спустили и подняли обыкновенный вымпел. Мне передали, что офицеры «Кубанца» сами попросили украинского адмирала спустить флаг, но я думаю, что тут имели влияние и частные переговоры моих офицеров с ними.

Когда все мои пароходы вышли на рейд, я им передал приказание идти самостоятельно в Новороссийск по мере готовности.

Наша машина была готова к утру 4 апреля, и мы снялись с якоря. Мне очень не хотелось уходить, пока не будет окончательно выяснено положение в Одессе, но тысяча с лишним пассажиров, не имеющих с собой никакой провизии, заставляла торопиться, и в 5 часов 5 апреля мы снялись с якоря и пошли в море. Переход вышел прямо на заказ. Чудная погода стояла все три дня, так что беженцы даже развеселились и, несмотря на скученность и все практические неудобства, устраивали церковные службы и светское хоровое пение.

В Новороссийск мы пришли 8 апреля к вечеру и ошвартовались у мола. Вслед за нами пришел «Калерой Сапарис». Пароход Регира пришел на другой день, а с «Батумом» произошло несчастье. Капитан его, как оказалось, был сильно пьющий человек и со своими помощниками устроил кутеж. Морской комендант также оказался не на высоте положения, и пароход ночью в тумане наскочил на камень у Балаклавы. По счастью, удар был не очень сильный и ему удалось самостоятельно сняться с мели и войти в бухту Балаклавы, но там он должен был сесть на мель основательно, чтобы не затонуть. Впоследствии он был починен и снова начал свои рейсы. Капитан и комендант были преданы суду.

Как потом выяснилось, эвакуация прошла благополучно, и все желавшие выехать из Одессы успели выбраться в Константинополь. Пароходы неисправные и не могущие идти сами французы отбуксировали в Тендровскую бухту, и лейтенант Машуков их впоследствии чинил и отправлял в Новороссийск, за что получил особую благодарность главнокомандующего.

Наша Одесская дивизия проследовала с французами в Бессарабию, а оттуда в Добруджу, откуда уже пароходами прибыла в Новороссийск и вступила в состав Добровольческой армии.

Все чины штаба и управлений Шварца приехали в Константинополь, там все перессорились и рассеялись в разные места. Часть из них поехала к адмиралу Колчаку, а большинство вернулось к Деникину в Новороссийск. Забавнее всего, что эти господа обвинили меня в том, что я их не взял с собой, когда мой плакат висел в штабе в течение двух дней и кто желал, те все воспользовались моими пароходами. Было назначено по этому поводу следствие, и я дал такое показание, поддержанное многими другими лицами, что всем обвинителям пришлось сконфузиться и поспешно стушеваться, а следствие было прекращено.

Так окончился одесский период моей деятельности в Добровольческой армии. Я его разделяю на две резко различающиеся части: первая – конспиративная при немцах и вторая – открытая при французах. Должен сказать, что о первой у меня сохранились гораздо лучшие воспоминания. Правда, мне пришлось работать все время под угрозой ареста и других репрессий, но обстоятельства мне все время помогали, впереди теплилась надежда на спасение родины и самая таинственность и конспиративность придавала работе романтический характер. В это время, безусловно, радостей было больше, чем огорчений. При французах, наоборот, мне ничто не угрожало, но было столько трений и всякой бесцельно сутолоки, что часто приходилось задавать себе вопрос: «Да нужно ли все это?». Везде и повсюду воцарился бюрократизм, совершенно непригодный при существующих обстоятельствах, а самое главное – это то, что люди не вкладывали душу в работу, а выполняли только видимость ее. При таких обстоятельствах невольно закрадывался в душу пессимизм, и настроение совершенно портилось.

Очень многим я обязан своим молодым помощникам, которые своей энергией, веселостью и верой в будущее всегда облегчали мне наиболее трудные моменты в моей деятельности, и я приношу им мою сердечную благодарность. На первый план я должен поставить старшего лейтенанта Машукова и капитана Соловского, а потом капитана 1-го ранга Заева, старшего лейтенанта Пашкевича и капитана 2-го ранга Рамсинова.[340]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.