Глава третья

Глава третья

Двадцатый век вставал над миром в заводских дымах.

Многие гордились его стальными мускулами. Усматривали в индустриальном пейзаже знак приближения эры всеобщего благоденствия. Мы, потомки, люди конца двадцатого, вдосталь хлебнули из чаши этого всеобщего.

Но неразумный малолетка-школьник тоже ведь в туалете гордо дымит, кашляя, плюясь, подавляя тошноту, первой своей папиросой. Неведомо каким медиком рожденный афоризм «Капля никотина убивает лошадь» стал общим местом, оттого стерся, как старый пятак, на который мало что купишь. Да и где они, лошади-то?..

Прогресс неостановим, ум людской создан, чтобы вырывать у природы ее заветные секреты.

Кто думает о последствиях открытия?

Немецкий инженер, фабрикант, спортсмен, одержимый к тому же в конце прошлого столетия творчески-коммерческой идеей создания «десятипфеннингового театра», в котором все места стоили бы одинаково и искусство стало доступно простому народу, Отто Лилиенталь был истинно возрожденческой личностью.

Его соотечественник Аншюц научился способу моментальной фотографии: вместо лиц, застывших в ожидании, что «сейчас птичка вылетит», он поймал в объектив полет настоящих птиц в движении, разложенном на фазы. Это побудило Лилиенталя к размышлениям о проблемах движения в воздухе тел тяжелее воздуха.

Однако смысл его открытия состоял не столько в том, что задумался он не о летящей, машущей крыльями рукотворной птице, сколько именно о парящей. Парадокс озарения состоит зачастую не в уподоблении увиденному, но — на основе наблюдения — в решении сделать наоборот. Свой планер Отто Лилиенталь построил, вопреки природному сложению птиц, четырехкрылым. Точнее — двухплоскостным. Бипланом. С оперением как горизонтальным, так и вертикальным.

Воспаряя с голой, безлесой вершины Риновер на аппарате с матерчатыми крыльями, натянутыми на деревянную раму, плавно, величественно плывя в нисходящем потоке — в тихую, само собой, погоду, ибо любой порыв ветра был губителен, — Лилиенталь не думал, что его планер — дальний прообраз мощных грозных машин, способных уносить миллионы жизней. Не успел подумать: вскоре он врезался в подножье горы Риновер и погиб.

Куда ведет и куда приведет неугомонный мозг обитателя планеты, поименованного «гомо сапиенс», человек разумный, именно разумом отличающегося от иных тварей земных, к которым он так неразумно жесток?

Пещерный человек, гений, первым добывший огонь трением палочки о палочку, тоже ведь не знал и не хотел знать, во что все это выльется. Ему просто жареное на костре мясо показалось вкусней сырого. И со скоростью необычайной побежала идея по диким горам и долам, от одного племени к другому, чудодейственным образом минуя колоссальные расстояния и не требуя патента.

Аппараты тяжелей воздуха — дети XX века.

Но есть русская поговорка: «Маленькие детки — маленькие бедки, большие дети — большие беды».

* * *

Летом 1908 года под Парижем, в центре (в «поле», как говорят конники) ипподрома Ле Ман некто приезжий купил право построить сарай. По беговой дорожке ипподрома скакали, сжавшись в комок в седлах, стоя в высоких стременах, лихие жокеи, в ясную погоду отличные цветами камзолов, их рукавов, каскеток, в дождливую — с трудом различимые от грязи из-под копыт. Красиво взбрасывая копыта, стлались рысаки — грациозные, несмотря на скульптурность гигантских мышц, орловцы (русский аристократ граф Орлов вывел и вывез эту породу), догоняли и обгоняли их менее кровные и видные собою, более резвые, машистые американские рысаки. Пестрые дамы, господа в визитках и серых цилиндрах, в каких только и принято посещать бега, ажитировали, испытывая удачу в тотализаторе. Их душам были близки чудные животные, они сами по утрам совершали променад в Булонском лесу: дамы в модных английских экипажах, похожих на кузнечиков, мужчины верхами — генералы в черных венгерках, голубые гусары, сановные штатские кавалеристы-любители…

На ипподроме Ле Ман мало кто обращал внимание на неказистый сарай. Разве что репортеры с их непостижимым нюхом на сенсацию — грядущую, возможно, — нет-нет да подбирались к нему.

Репортерам приходилось довольствоваться описаниями того, что вытянутые костлявые черты иноземца напоминают птичьи, что в его серо-синих глазах видится фанатический блеск. Как, может быть, у пресвитерианских пасторов, которые, стремясь приобщить к христианству диких индейцев, порой теряют свой скальп. Находили в нем сходство также с траппером, какими представляли бесстрашных и добрых следопытов по Фенимору Куперу. Наиболее нахальные из пишущей братии сумели установить, что в сарае у него всего-навсего раскладная койка, потертый чемодан, умывальник с зеркалом для бритья да керосинка, на которой по утрам он жарит себе яичницу. Встает на рассвете, работает дотемна. Никого к аппарату странных очертаний не подпускает, помощи ничьей не принимает.

А уж коль, идя на все, дабы разжиться информацией, приводят в сарай с ипподромной трибуны важного гостя — генерала, банкира, даже министра, — иноземец заявляет на своем чудовищном французском:

— Уэлл, но раньше я должен закончить одну важную вещь.

Скрывается и больше не появляется.

«Где были они раньше, — думал, верно, Уилбер Райт, — эти фланеры, эти технически безграмотные бульвардье в своих шляпках из парижской соломки, со своими потными любопытными носами?»

Где они, в самом деле, были, газетчики и родной его Америки, когда шесть лет назад на пустыре Китти-Хоук на берегу Атлантического океана он с младшим братом Орвиллом запустил в небо первый планер, оснащенный собственноручно построенным автомобильным мотором?

* * *

Открытие, изобретение, опередившее время, порой забывается, порой остается в истории, но…

Капитан 1 ранга Александр Федорович Можайский, с 1876 года на протяжении пяти мучительных лет добивавшийся у русского военного министерства ассигнований, сумел, наконец, заказать в Англии для изобретенного им аппарата тяжелее воздуха два двигателя. Но — паровых. Оснащенная ими его стопудовая махина оторвалась все же от земли, и мы справедливо считаем Можайского первым, кто порвал кандалы земного притяжения. Однако попытка, совершенная на поляне в Красном Селе, окончилась неудачей — довольно громоздкий крылатый аппарат оторваться-то оторвался, но тут же и грохнулся, поломался.

Нужны были еще годы и годы. Нужно было, чтобы самодвижущаяся коляска, оснащенная двигателем внутреннего сгорания, потихоньку въехала в быт.

Нужен был, очевидно, и другой континент, на котором выжили, укоренились, который освоили самые рукастые и головастые переселенцы из старушки-Европы.

Пареньки из провинциального маленького Дайтона, дети пастора, несомненно, скроены были и сшиты из того материала, той эманации мыслительной энергии и нестеснительной коммерческой инициативы, что и великий изобретатель Томас Алва Эдисон, что и механик, основавший автомобильную империю и по-императорски названный Генри Фордом I.

Полагаю, Марк Твен, сочиняя приключения симпатичного пацаненка Тома Сойера, не ставил перед собой глобальной задачи запечатлеть национальный характер. Но вспомним сцену, когда тетушка Салли в наказание заставила Тома покрасить забор. И он, применив средства рекламы, создал компанию, возглавил ее в качестве директора-распорядителя, заработал горсть стеклянных шариков, высушенную лягушачью лапку и кучу других самонужнейших вещей. Том, впрочем, был в душе не только бизнесмен — фантазер и романтик. Теодор Драйзер, работая над романом «Финансист» (как раз в те годы, когда юные Уилбер и Орвилл Райты ощупью подходили к делу своей жизни), описал, по всей видимости, их ровесника — 13-летнего Фрэнка Каупервуда, который романтиком уже не был вовсе, в индейцев не играл: прагматик сызмальства нырнул в дебри коммерции — не имея в кармане ни цента, путем законной коммерческой операции нажил 32 доллара.

Надо думать, примерно подобным путем подростки Райты добыли средства, чтобы купить печатный станок, взялись издавать газету(!). Подрабатывали на объявлениях. Чтобы доставлять ее подписчикам, саморучно построили двухместный велосипед — тандем. Уже и в этом — признаки технического таланта. В городе появлялись и другие велосипедисты, машины у них были покупные, братья живо сообразили, что неумелым на первых порах «циклистам» будет часто требоваться ремонт. Затем — серийное производство, широкая продажа велосипедов. Вот предпосылки дальнейшего.

Уилбер и Орвилл трудились, не щадя себя, по 16 часов в сутки.

Правда, яичница, зажаренная мамиными руками, пахла чистым сливочным маслом, а не машинным, как у Уилбера в леманском сарае.

Как и когда познакомились они с профессором Октавом Шанютом и он рассказал им о планере Лилиенталя, показал свою модель рукотворного небесного корабля, автор не доискался. Но как бы то ни было, блеснул этот исторический миг. Блеснула у Уилбера и Орвилла мысль — гениальная — оснастить планер автомобильным мотором.

Они придали бипланной конструкции жесткость. Они, братья Райт, изобрели руль направления. Моторчик был у них слабенький, и они предприняли все, чтобы максимально облегчить конструкцию: у них, по существу, не было фюзеляжа (нагие сколоченные рейки, чтобы держался руль), не было шасси (идея, которой они придерживались с упорством, достойным лучшего применения, в конце концов привела к тому, что биплан «Райт» был вытеснен с магистрального пути авиастроения).

Свершилось: 17 декабря 1903 года, в полдень, на заброшенном, поросшем колючкой пустыре Китти-Хоук Орвилл, протиснувшись между реек, впервые крутанул лопасть пропеллера за спиной Уилбера, который примостился на сиденье от стула, на нижней плоскости. Затрещал восьмисильный мотор. И Уилбер взлетел! Описал круг! В целых 40 метров!

Где был мир, куда смотрел, чем был занят, когда юноши по-мужски пожали друг другу твердые мозолистые руки?

В Североамериканских Соединенных Штатах — свои проблемы: Колумбия предъявила права на Панаму и потребовала международного третейского суда в Гааге. Президент Теодор Рузвельт в ответ буркнул, что ни о каком третейском суде, тем более в замшелой Европе, он знать ничего не хочет, а с нахальными колумбийцами посчитается… В Вене император Франц-Иосиф, обладатель рекордно среди коронованных особ пышных бакенбард, произнес воинственную речь о крепости и неизменности Тройственного Союза — Австрии, Пруссии и России. Это вызвало настороженность Великобритании, наипаче же Франции, влагавшей немалые суммы в нарождающуюся русскую промышленность… Чрезвычайный и полномочный посол Турции Фехт-Паша заявил протест Сербии по поводу ее пособничества повстанцам на принадлежащих Оттоманской империи (исконно якобы) славянских землях и отбыл в Стамбул. Тектонические процессы в недрах Балкан неизменно носили политический характер. Пахло порохом.

* * *

Возникла ли авиатика сразу как орудие войны?

Официально принято считать, что впервые аэропланы нашли применение в боевых действиях — в качестве разведчиков в итало-турецкой кампании поздней осенью 1911 года, в боях под Триполи. На стороне итальянцев. И затем — в 1912 году — в Балканской войне. Однако имеются более ранние данные.

Свидетельство. «Соединенные Штаты. Авиатор Гамильтон совершил полет через мексиканскую границу, несмотря на предупреждение, что мексиканцы могут открыть огонь по аппарату. Гамильтон сделал круг над Хуаресом, пролетел линию обороны и сообщил о виденном им американскому пограничному отряду. Таким образом, Гамильтоном совершен первый опыт рекогносцировки аэроплана в обстановке военного времени».

Журнал «Русский спорт», 6 февраля 1911 года.

Поскольку заокеанские известия изрядно запаздывали, можно считать, что информация относится, как минимум, к поздней осени предыдущего, 1910 года.

Братья Райт знали, что делали, когда предложили свой патент военному ведомству САСШ. А затем продукцию — Российской империи. Не один аппарат, но непременно десять. За 200 000 рублей.

Однако идет еще девятьсот восьмой. В сарае на французском ипподроме Ле Ман трудится Уилбер Райт. Это только кажется, что не торопится: спешит, да еще как!

Когда над Китти-Хоук они пробовали свое детище и об этом мельком проскользнули в печати несколько строк, самоуверенные галлы усмотрели в сенсации всего лишь мыльный пузырь, запущенный американскими писаками. Но невдалеке, за кустами, торчал, разрази его гром, рисовальщик с блокнотиком…

Уилбер намерен предложить какому-либо французскому синдикату купить патент. Миллиона за два франков. Но надо спешить — конкуренты, он знает, здесь, под боком, они не дремлют.

* * *

Францию искони волнует покорение воздушного океана. Франция гордится шаром братьев Монгольфье. Да что Монгольфье — легендарный гасконец, носатый поэт и драчун Сирано де Бержерак мечтал о полете на Луну. Жюль Верн публикует провидческие романы о летучих кораблях…

Франция еще не пережила позор поражения в войне с бошами, отторжение Эльзаса и Лотарингии. Франция знает, что отставной прусский генерал граф Фердинанд фон Цеппелин, седоусый, вислощекий, крепколобый, похожий на бульдога (равно как на Бисмарка или Мольтке), конструирует военные дирижабли.

Пока это все аппараты легче воздуха, они уязвимы — если, конечно, дотянется траектория пушечного снаряда. И бразильский богач, сын плантатора Альберто Сантос-Дюмон, облетевший на корабле, напоминающем сигару из бразильского же табака, вокруг Эйфелевой башни, ненадолго становится кумиром бульвардье и гаврошей. Мода сперва шокирует, потом восхищает, позже — приедается.

Та же, к примеру, Эйфелева башня. Мопассан хотел бежать от нее, как от символа пошлости, испоганившего прекрасную древнюю Лютецию. Минули годы, и башня столь же органично вписалась в пейзаж Парижа, как Нотр-Дам или Триумфальная арка, возле которой вовсю торгуют символами Парижа — миниатюрными копиями творения Эйфеля.

Восхищаясь великим городом, автор этих строк был шокирован видом Культурного центра имени Жоржа Помпиду, показавшегося среди грациозных зданий угловатым верзилой, оплетенным черт-те какими пестрыми трубами коммуникаций, выпертыми прямо на фасад. Но, видимо, реакция эта — возрастная. Юнцы, неистовствующие под грохот металл-рока, вполне искренно могут считать автора безнадежным песочником-ретроградом. Если бы они чудом увидели низко ползущий над землей коробчатый уродец с долгим носом стабилизатора, они бы, конечно, «ухохотались». А мой отец наверняка пришел от него в восторг.

* * *

Французские промышленники поняли значение моторной авиации, а конструкторы рассмотрели напечатанный в газетах рисунок того неведомого художника, таившегося в кустах.

Миллионер Аршдакон в журнале «Локомосьон» заявил: «Постыдно будет для отечества Монгольфье, если открытие, которое придет совершенно неизбежно и вызовет самую крупную научную революцию за все время существования мира, сделает не оно. Господа ученые — по местам! Господа меценаты, а также вы, государственные люди, протяните руки к кошелькам! Или же мы будем скоро побиты».

В восьмой день восьмого месяца восьмого года нашего века Уилбер Райт выводит из сарая свой биплан. В тихую погоду перед заходом солнца он отрывается от земли и под рукоплескания публики с трибун ипподрома делает два круга над полем. Опускается и запирает «птичку» на надежный замок.

Через день он описывает в воздухе изящную «восьмерку».

Затем предлагает желающим подняться вместе с ним. Желающих рискнуть взгромоздиться на шаткую табуретку за спиной отважного пилота — пруд пруди. Мотор сзади трещит и плюется бензином, но и пятна на туалетах входят в моду.

Года не пройдет, как в магазинных витринах Парижа и Реймса, а затем Канна и Ниццы появятся шоколад «Авиатор», спички «Аэроплан», папиросы «Блерио», сигары «Латам», как фирма братьев Пате вовсю примется снимать на пленку и демонстрировать в синема полеты этих новых кумиров; закипят на Больших Бульварах споры о преимуществах бипланов или монопланов, и в театрах во время антрактов, в кабаре зрители (почтенные старцы наряду с молодежью) станут складывать из бумаги, запускать стрелы и бабочек под восторженные рукоплескания остальной публики.

В последний день 1908 года Райт проводит в воздухе 2 часа 20 минут, пролетает 124 километра и завоевывает приз, учрежденный нефтяными королями братьями Мишлен — 20 тысяч франков.

И все-таки он опоздал. Да и приз — слабое утешение по сравнению с затратами. И с покупкой у него патентов не торопятся.

* * *

Призыву Аршдакона первыми вняли изобретатели. Когда почтенный миллионер поднимался по мраморным ступеням банка, к нему попытался обратиться со сбивчивой речью юноша в помятом платье, похожий на бродягу, ночующего под мостами. Речь шла об авиатике, но дельцу было недосуг ее слышать.

…Всматривайтесь в молодых, стремитесь угадать высокий смысл, смелость идей за исступленной сбивчивостью их бормотания. Всматривайтесь, вслушивайтесь, ибо не красноречие их оружие — логика мысли, бьющейся за по-детски прыщавыми лбами, обыкновенно препятствует логике слов. Желаниэ высказать как можно больше, подобно камешкам во рту юного Демосфена. Всматривайтесь, пустите в ход всю свою проницательность, весь опыт, а лучше отбросьте его — ваш мозг набит склерами, штампами, в нем самоуважение от мысли, что, взойдя на персональный Монблан, вы всевидящи и всеведущи. Молодые уязвимы и беззащитны, но вслушивайтесь: детскими пузырящимися губами с вами говорит будущее.

…Когда Аршдакон покончил с делами и вышел, 23-летний механик из Лиона Габриэль Вуазен все ждал. Он вчера, возможно, и впрямь ночевал под одним из парижских мостов. В карманах у него не было ни су, зато лежал, потертый на сгибах, тот самый газетный рисунок. И свой — плод бессонных ночей.

Шофер банкира открыл дверцу авто, сел сам, но мотор безмолвствовал. Габриэль скинул на мостовую куртку, засучил рукава блузы и ринулся в железные недра машины. Здесь он был как дома. Миг — и мотор заработал. Меценат тотчас вспомнил собственный журнальный призыв и достал кошелек.

Замечено, что изобретатели неким верхним чутьем, шестым чувством, находят друг друга. Так нашел счастливчика Вуазена молодой, но уже небезызвестный (запатентовал удачную конструкцию фар для авто) инженер с остроконечной галльской бородкой — Луи Блерио. Вместе засели за чертежи, Однако замечено также, что все они лишь свою идею считают безукоризненно верной, чужую же отвергают. Вуазен признает только биплановую, американскую конструкцию, Блерио считает, что перспективней монопланы, напоминающие скорее легкокрылых чаек или стрекоз, нежели неуклюжих жуков.

Блерио вкладывает огромные средства в собственные модели, влезает в долги. Модель за моделью — неудача за неудачей. Он нарекает детище — «Канар» (утка), вызывая насмешки присяжных остряков.

Восьмая по счету модификация — удача.

Вуазен зовет на помощь из Лиона брата Шарля. Громко звучит: «Фирма братьев Вуазен», но всего имущества у нее — три верстака и ленточная пила. И — никаких заказов. Как вдруг — о, это спасительное «вдруг»! — их почтила визитом национальная знаменитость — велосипедный и автомобильный гонщик-рекордист Фарман. Профессиональный спортсмен знал толк в контрактах, вдобавок он решился поставить на рискованную карту, попробовать себя в области, где еще нет конкурентов.

«Летательный аппарат должен совершить взлет длиною в километр по прямой, в противном случае я, Анри Фарман, свободен от обязательств. В случае выполнения заказа фабриканты получают половину обусловленной суммы только после удачного приземления».

Фортуна улыбнулась удачливому спортсмену — 26 октября 1907 года Анри Фарман пролетел по прямой 771 метр.

* * *

Итак, французы, что называется, наступают Уилберу Райту на пятки. Тем паче, Орвиллу на родине не повезло: с сентябре он попытался сдать машину военному ведомству САСШ, с ним поднялся в воздух представитель ведомства лейтенант Селфридж, в небе порвалась стяжка, попала в винт, аппарат упал, Орвилл был ранен, Селфридж погиб. Первая жертва авиации.

Пока же сам Уилбер кружит над полем Ле Ман (от него он отлетать опасается), на трибуне и братья Вуазен, и Блерио, и Фарман. И Делагранж — художник, скульптор, принятый на службу Вуазенами. И бывший рулевой торгового судна, бывший механик фирмы, строивший дирижабли, — он выпросил у Вуазенов планер, который они сочли неудачным, изловчился на льготных условиях раздобыть только что смонтированный, еще не опробованный мотор «Гном», — Луи Полан. И неугомонный Альберто Сантос-Дюмон: ему приелись воздушные сигары, черноусый крошка жаждет создать свой аэроплан.

Будущие колумбы воздушного океана, будущие учителя нового поколения пилотов, будущие заводчики, завоевавшие мировой воздухоплавательный рынок, — вот они, все здесь.

Все подмечают: у американца рули обеспечивают боковую устойчивость, у них — нет, и потому они вынуждены ждать полного безветрия во избежание крена. Но — их забавляет странное пирамидальное сооружение, которое выволакивает лысый из сарая вслед за аппаратом. Оказывается, это приспособление, чтобы подниматься способом катапультирования. И шасси нет, конструкция укреплена на странной лыже, с нею вместе взлетает. М-да, не слишком…

Но все лучшее меткий глаз перенимает тут же. Вуазены решают соорудить перегородки близ концов крыльев — это поможет сохранить равновесие при поворотах. Фарман, открывший к тому времени собственное дело, оценивает подвижные открылки, элероны. Блерио мгновенно видит райтовский способ скашивания крыльев и соображает, что для моноплана он пригодней, чем для биплана.

Год еще не истек, а Анри Фарман, взлетев в небо в окрестностях Шалона, достигает Реймса. И хоть там всего 27 километров, но по пути приходится миновать такую опасность, как лес, обогнуть ветряную мельницу высотой — не шутка — 30 метров. Гордо закручены мушкетерские усы: не над ипподромом кружил бойцовский петушок Франции — рисковал, путешествовал.

Двадцать пятое июля 1909 года — исторический день мировой авиации. Луи Блерио на моноплане последней своей — одиннадцатой — модели предпринимает попытку (и объявляет о ней широко, ибо претендует на приз английской газеты «Дейли мейл») пересечь Ла-Манш.

Надменный Альбион недоверчиво усмехается; владычица морей в воздушном океане пока беспомощна. Франция пышет энтузиазмом.

«Вы, государственные люди, — вспомним патриотический призыв Аршдакона, — не допустите, чтобы мы были побиты!»

Военно-морское министерство выделяет для сопровождения аэроплана миноносец «Эскопе». Следуя за его дымом, Блерио летит, но вскоре обгоняет судно. Он один, под ним пучина, позади Кале, впереди Дувр. Но он не видит Дувр, ищет и не видит — похоже, он заблудился. Двадцатипятисильный моторчик фирмы «Анзани» пока трещит, но Блерио знает, по опыту, что минуте примерно на двадцатой он имеет губительную склонность останавливаться.

Свидетельство. Тема авиатики в те годы развивалась в разных литературных жанрах. Включая пародию. Юморист московской газеты «Руль» решил спародировать неповторимый стиль короля фельетона, вальяжного, бритого, точно актер, Власа Михайловича Дорошевича, высокомерно взиравшего на подражателей сквозь свое пенсне. Дорошевич же не только шутил, развлекал почтеннейшую публику, не только язвил власть предержащих. Не менее силен он был как весьма своеобразный по подходу театральный и литературный эссеист.

Пародия звучит так:

По уверениям знатоков Чехова,

писатель ненавидел

— Калоши.

Не те калоши, что составляют наш флот, –

на который затрачено

1,5 миллиарда 72 миллиона

77 тысяч 225 рублей 19 3/7 копеек.

А самые обыкновенные:

Резиновые.

Но если бы наш сумеречный поэт А.П. Чехов

мог предвидеть

подобно Ницше –

успехи авиации,

его святая ненависть к калошам

перешла бы к мотору Анзани,

Рахитичный мотор!

Сам Блерио уже отказался от –

мотора Анзани.

А мы…

Мы открываем свое воздухоплавание тем, что

начинаем

мотором Анзани –

боронить Ходынское поле.

«Грустно жить на этом свете, господа».

Однако пародия писалась двумя годами позже, когда на смену «Анзани» пришли более надежные двигатели.

Луи Блерио не до шуток.

Что это белеет впереди — меловые скалы или купы облаков? Внезапно Блерио видит корабль, идущий параллельным курсом. Не иначе как в порт. Конечно, в Дувр. Он вглядывается в даль и видит очертания Дуврского замка. Под ним отмель, за отмелью луг. Блерио круто планирует, чувствует, как подламываются шасси…

К нему бегут люди.

Он пробыл над морской стихией 33 минуты.

На месте его приземления теперь установлен памятник. Президент республики Фальер прикрепляет к лацкану фрака Луи Блерио алую розетку ордена Почетного Легиона.

Газетный заголовок: «Пролива больше нет, Великобритания находится на материке!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.