ГЛАВА III. НА ЮГ
ГЛАВА III. НА ЮГ
Открой могилу: совершенный лик
Подвержен тленью; лишь в Тебе, Всевышний,
Постигнем красоту через Открытье.
Герберт
Телеграммы со всех концов мира, специальные поезда, суда в праздничном убранстве, толпы людей, приветственно машущих руками, пароходы, идущие к мысу, всеобщее ликование — такова была обстановка в субботу 26 ноября 1910 года, когда в 3 часа пополудни мы отвалили от Литтелтонского причала.
Прежде чем расстаться с цивилизованным миром, мы должны были ещё посетить порт Данидин, куда и прибыли в воскресенье ночью. Здесь погрузили последние запасы угля. В понедельник вечером мы танцевали в самых неподобающих одеяниях — выходные туалеты остались дома, и на следующий день, после самого восторженного прощания, двинулись наконец на юг. Наши жёны провожали нас, пока земля не скрылась из виду.
Среди тех, кто покинул борт в последний момент, находился мистер Кинсей из Крайстчерча. Он был доверенным лицом Скотта во время экспедиции «Дисковери» и Шеклтона во время его экспедиции в 1907 году. Мы все перед ним в глубоком долгу за помощь, которую он нам оказал.
«Он чрезвычайно интересовался экспедицией. Такой интерес со стороны чисто делового человека является и для меня преимуществом, которым я не замедлил воспользоваться. Кинсей будет моим агентом в Крайстчерче во время моего отсутствия. Я дал ему обычные полномочия своего поверенного и полагаю, что снабдил его всеми необходимыми сведениями, Его доброта к нам была выше всякой похвалы»[46].
«Вечер. Неясные очертания земли. Мерцает маяк на мысе Саундерс»[47].
Больше всего забот требовали пони и собаки. Последние чувствовали себя плохо даже в совершенно спокойную погоду.
«Волны беспрестанно разбиваются о наветренный борт и рассыпаются тяжёлым дождём брызг. Собаки сидят, повернувшись хвостами к потокам воды, и вода бежит с них струями. Жаль смотреть, как они ёжатся от холода, и вся их поза выражает страдание; иной раз та или другая бедняжка жалобно взвизгивает. Вся группа представляет печальную унылую картину.
Поистине тяжёлая жизнь у этих бедных созданий!»[48]
Лошадям немного лучше. Четверо находятся посередине верхней палубы и хорошо защищены со всех сторон. Примечательно, что в непогоду они страдали намного меньше, чем остальные пятнадцать.
«На полубаке стоят пятнадцать лошадей бок о бок, мордой к морде, семь с одной стороны, восемь с другой, а в проходе между ними — конюх; и всё это качается непрерывно, повинуясь неправильному, ныряющему движению судна.
Если заглянуть в отверстие, оставленное в переборке, видишь ряд голов с грустными, терпеливыми глазами, наклоняющихся вперёд со стороны правого борта, тогда как противоположный ряд откидывается назад; затем наклоняется левый ряд голов, а правый откидывается. Должно быть пыткой для бедных животных выносить день за днём по целым неделям такую качку.
В самом деле, хотя они продолжают исправно есть, но от постоянного напряжения теряют вес и вообще хиреют. Всё же об их ощущениях нельзя судить по нашим меркам» [49].
Моря, через которые нам предстояло плыть к паковым льдам, вероятно, самые бурные на Земле. У Данте сладострастников во втором круге ада непрестанно крутит и истязает адский ветер.
Таким вот земным адом являются южные океаны, сплошным кольцом опоясывающие Землю и разгоняемые штормами, которые все мчатся и мчатся один за другим вокруг земного шара с запада на восток. Здесь вы встретите альбатросов — огромных странствующих альбатросов и дымчатых альбатросов, подобно Паоло и Франческе, легко несомых яростными вихрями вокруг Земли. Вряд ли они садятся на сушу чаще чем раз в год — когда прилетают на острова в этих морях для выведения потомства.
Среди морских птиц множество красавцев, но пальма первенства бесспорно принадлежит снежным буревестникам, которые, как никакое другое земное существо, походят на персонаж из сказки. Совершенно белые, они кажутся прозрачными. Духи паковых льдов, они почти никогда, за исключением периода гнездования, не покидают льды и
«поодиночке носятся над ними взад и вперёд, выписывая беспорядочные узоры и сверкая на фоне синего неба, словно бесчисленные белые мотыльки или искрящиеся снежинки»[50].
Прекрасны и гигантские буревестники с их удивительно разнообразным оперением. У одних оно почти белое, у других коричневое, но встречаются и самые различные сочетания этих цветов. По мере продвижения на юг всё больше преобладают формы с белым оперением. Это явление невозможно объяснить исходя из общепринятой теории защитной окраски, ибо здесь нет врагов, которые угрожали бы этой птице. Может быть, оно связано с тепловым излучением её тела?
Судно, пускающееся в плавание по этим морям, обязательно попадает в непогоду, поэтому нас беспокоила перегруженность «Терра-Новы». Австралийские метеорологи приложили максимум усилий, чтобы дать правильный прогноз погоды на это время. Всё, без чего можно хоть как-то обойтись, было безжалостно выброшено. И тем не менее и в трюме, и в твиндеках не осталось ни одного квадратного дюйма площади, который бы не был забит до предела. Верхняя палуба также ломилась от вещей. Офицеры и матросы, встав с коек, с трудом перемещались в каютах, а уж о том, чтобы всем одновременно сесть, не могло быть и речи. Сказать, что мы были сильно нагружены, — это ещё ничего не сказать.
В четверг 1 декабря судно вошло в шторм. После полудня мы уменьшили парусность, оставив марсели, кливер и стаксель.
И море, и ветер быстро свирепели, и ещё до наступления ночи наш груз ожил.
«Вы знаете, как тщательно всё было привязано, но, как бы старательно всё ни было привязано и прикреплено, ничто не могло устоять перед напором этих ящиков с углём; они действовали как тараны. Ничего другого не оставалось, как только бороться со злом. Почти все люди работали целыми часами, сбрасывая со шкафута мешки с углём за борт, перевязывая и укрепляя ящики с керосином и пр., насколько можно было при столь трудных и опасных условиях. Волны беспрестанно заливали людей и временами почти накрывали их. В такие минуты приходилось цепляться за что попало, чтобы не быть смытыми за борт. Только сорвавшиеся мешки с углём и ящики делали эту задачу весьма нелёгкой.
Едва восстанавливалось некоторое подобие порядка, набегала какая-нибудь чудовищная волна, вырывала из рук верёвки, и работу приходилось начинать сначала»[51].
Ночью положение сильно ухудшилось, а для некоторых оно ещё усугубилось морской болезнью. Никогда не забуду, как в пятницу в утреннюю вахту я два часа провёл на палубе и на меня то и дело накатывала тошнота. По мне, нет ничего хуже, чем под порывами не слишком тёплого ураганного ветра стоять на рее парусника перед мокрым парусом, испытывая при этом приступы морской болезни.
Приблизительно в это время был отдан приказ взять на гитовы и свернуть кливер. Боуэрс с четырьмя матросами полез на бушприт, исчезая под огромными волнами всякий раз, когда корабль с размаху погружался в них носом. Было поучительно смотреть, как в ревущей преисподней Боуэрс руководит людьми.
Он живо описал эту бурю в письме домой. Боуэрс всегда был склонен преуменьшать наши трудности, будь то сила ветра в пургу или тяготы жизни полярных путешественников. Следует помнить об этом, читая его яркий рассказ, публикуемый мною с любезного разрешения его матери.
«Мы на отличной скорости прошли сороковые широты и уже вступили в пятидесятые, когда налетел один из страшных штормов. Мы были на широте 52 в той части океана, куда не заглядывает ни одно судно. Нас уже пронесло мимо острова Кэмпбелл, и теперь оставалось одно — идти прямо на мыс Горн, имея его с подветренной стороны. В такой момент понимаешь, как хорошо, несмотря на плохую погоду, плыть на „Нимроде“: большой пароход готов, если что, прийти на помощь, и рядом с ним чувствуешь себя в безопасности. Мы были действительно одни, одни на многие сотни миль, и я, никогда раньше не знавший тревоги за корабль, на старом китобойце впервые испытал это чувство.
В первый день шторма я помогал закреплять бом-брамсели, брамсели и фок, а спустившись на палубу, ужаснулся: некоторые мешки с углём поплыли по залившей палубу воде. Действуя как тараны, они сдвинули с места тщательно закреплённые мною ящики с керосином и угрожали остальным. Я бросился закреплять брезент, потуже затягивая всё, что только можно было. Начал я в три часа, а закончил лишь в половине десятого вечера. Волны одна за другой перехлёстывали через борт, подбрасывали меня и держали на плаву. Спустившись в каюту, я прилёг на два часа, но так и не сомкнул глаз: грохотали волны, одолевало беспокойство — долго ли ещё продержатся ящики на палубе. Мы дрейфовали под двумя марселями, машины работали в режиме „малый вперёд“, лишь бы удерживать судно носом к волне. При иных обстоятельствах я бы не стал расстраиваться; но сейчас судно забирало через борт ужасно много воды и качало его так, что сердце моё сжималось, да и могло ли быть иначе — ведь за грузы отвечал я. Что поделаешь, как говорится, не рискует лишь тот, кто ничего не делает: если ассигнования не позволяли купить другое судно, мы просто были вынуждены перегрузить корабль, который оказался нам по средствам, иначе обрекли бы себя на худшее во время пребывания на юге. Вахта выдалась совсем не скучная. Из-за сильной качки угольная пыль проникла в трюмы и смешивалась с керосином в жирные комья, которые обычно легко проходят через шланг помпы, сейчас, при сотнях тонн груза на палубе, вода прибывала быстрее, чем с ней успевали справляться полузабитые помпы. Выход был один — прибавить ходу, чтобы от тряски заработал большой насос на главных машинах. Я так и сделал, вопреки своему желанию и основным правилам мореходства. Палубу, естественно, стало заливать всё больше, и я, лишь для того чтобы не снесло мачты, снова замедлил ход — вода в трюме незамедлительно поднялась.
Я пошёл со следующего козыря — поставил всю вахту к ручным помпам, но и они были забиты если не целиком, то частично. Пустили в ход все помпы, и ручные, и паровые, но вода в кочегарке продолжала прибывать. В 4 часа утра всеобщими усилиями убрали фор-марсель, оставив лишь минимум парусов.
Ветер усилился до штормовой силы (11 баллов из 12 возможных), поднялась такая волна, какая бывает только в южных пятидесятых. Всех подвахтенных поставили к помпам; работа — хуже не придумаешь, стараешься так, что они ходуном ходят, а вытекает лишь тоненькая струйка. Некоторое количество угля пришлось выбросить за борт — надо было расчистить место на корме вокруг помп, я же занялся спасением сорванных ящиков с керосином, болтавшихся в воде на палубе. Из подветренного фальшборта выломал пару досок и таким образом освободил выход волнам, а то они при откате с силой хорошего водопада устремлялись через поручни и грозила смыть кого-нибудь за борт. Наплавался я в этот день вдоволь. Каждый спасённый мною ящик перенесли на наветренную сторону полуюта, чтобы выровнять судно. Оно безумно ныряло, и несчастных пони, хотя они и стояли в укрытии, нещадно бросало из стороны в сторону. Те, что находились по подветренному борту, при сильном крене в их сторону, вызывавшем чрезмерное напряжение передних ног, не могли устоять. Отс и Аткинсон с мужеством троянцев старались облегчить их участь, но всё равно к утру одна лошадь околела, а одну собаку смыло волной. Собак, намертво привязанных на палубе за ошейники, то смывало с неё, то приносило обратно, часто надолго с головой накрывало водой. Мы всячески старались поднять их повыше, но разве от моря спасёшься? Кают-компания превратилась в болото, как и наши койки со всем, что на них лежало, — чистой одеждой, книгами и т. д. Это нас нимало не заботило. Но вот вода проникла в топки и погасила огни, тогда-то мы впервые поняли, что судно в опасности, что оно постепенно наполняется водой. Оставшись без помп, мы схватились за вёдра, на которые махнули было рукой, и принялись вычерпывать воду. Открыть бы люк — мы сразу бы прочистили насосный колодец.
Но как его откроешь — чудовищные валы минут за десять затопят судно.
Посовещавшись, решили, что надо проникнуть в насосный колодец через машинное отделение; главный механик (Уильяме) и плотник (Дэвис) начали вырезать отверстие в его переборке, но она железная, на это требуется не меньше 12 часов.
Капитан Скотт был просто неподражаем — можно было подумать, что мы на светской регате. Надо отдать должное ему и Тэдди Эвансу; мы все работали из последних сил, но из нас всех только они понимали всю серьёзность положения. Капитан Скотт спокойно сказал мне; „Боюсь, дела наши плохи, как вы полагаете?“. Я ответил, что пока мы все живы, хотя как раз в тот момент Отс с риском для жизни пробрался на корму сообщить, что ещё одна лошадь околела, да и остальные в плохом состоянии. Тут страшная волна начисто снесла подветренный фальшборт от фок-вантов до грот-мачты, и я снова бросился нырять за ящиками с керосином. Только цепи спасли привязанные поблизости моторные сани. Капитан Скотт бесстрастно заметил, что „не так уж они и нужны“. Это хвалёные-то моторы, основа его великого плана достижения полюса, „не так нужны“! Собаки выглядели дохлыми, лошади — полудохлыми, а я с горячей молитвой в душе и песенкой на устах всё вычерпывал и вычерпывал воду. Так прошёл этот день. Мы распевали без умолку все шуточные песенки, какие только приходили на ум, а затем каждому предоставлялся двухчасовой отдых — плоть не выдерживала такого напряжения и требовала еды и сна. Даже насос для питьевой воды и тот вышел из строя, пить приходилось лимонный сок или всё, что попадалось под руку.
Промокшие насквозь, сидели мы в ожидании своей очереди выйти на палубу. Моя ночная рубашка, мне на радость, не совсем промокла и приятно согревала тело.
Короче говоря, немного позднее в тот день шторм поутих.
Корабль набрал страшно много воды, и мы, как ни старались, не могли её выкачать, но она хоть не прибывала так быстро, уже хорошо. Появилась надежда, что нам удастся продержаться на плаву, пока не будет прочищен насосный колодец. Продлись шторм ещё один день, одному Богу известно, что бы с нами сталось, если бы мы вообще выжили. Вы не можете себе представить, каким беспомощным ощущаешь себя при таком волнении на маленьком судёнышке. Вся экспедиция уже думала только об одном — как бы не дать ему затонуть. Всевышний показал нам, сколь слаб человек в своих дерзаниях, и лучшие из нас, на чью долю впоследствии выпали такие тяжкие испытания, поняли его знак — ведь момент был поистине драматичным.
И тем не менее в 11 часов вечера Эванс и я с плотником умудрились протиснуться в узкую щель, проделанную в переборке, по углю пробраться к водонепроницаемой перегородке, просверлить в ней без особого труда — она деревянная — ещё одну дыру, спуститься с лампами Дэйви в колодец и приступить к работе. Воды было так много, что лишь нырнув удавалось достать рукой всасывающее отверстие. Часа за два мы его временно прочистили, и насосы весело заработали.
В половине пятого утра я снова спустился вниз и повторил всю процедуру. Но только к вечеру следующего дня мы отсосали почти всю воду, а шторм исчерпал свои силы. Помпы работали, а мы всё носили и носили воду вёдрами, пока она не опустилась ниже уровня топок. Теперь можно было их разжигать, что мы и сделали, после чего занялись остальными помпами.
На осушенном судне прочистить всасывающие отверстия было нетрудно. Я же с удовольствием узнал, что лишился только ста галлонов керосина — могло быть и хуже…
Вы, естественно, спросите, откуда появилась вся эта масса воды, если течь в носовой части заделали. Слава Богу, что хоть она нас не беспокоила. Вода поступала преимущественно через палубу, находившуюся под невероятной нагрузкой не только из-за палубного груза, но также из-за обрушивавшихся волн.
Стоило одной доске не выдержать, и пиши пропало, — вот в каком критическом состоянии было судно. Наша жизнь зависела от каждой доски, именно в них, в досках, а не в накопившейся воде, заключалась главная опасность, угрожавшая нашим жизням в случае продолжения шторма. Можно было, конечно, сбросить часть груза за борт — работёнка не из лёгких, — но нам было не оторваться от вёдер…
Я не сомневаюсь, что Скотт расскажет о шторме в самых скромных выражениях. И всё же, поверьте, он относится к числу лучших людей и вёл себя в соответствии с лучшими морскими традициями, хотя не мог не понимать, что перспективы у нас самые мрачные».
Боуэрс заканчивает свой рассказ характерным замечанием:
«Наша земля даже в наихудших своих проявлениях подходящее место для жизни».
Пристли записал в дневнике:
«Случись Данте увидеть наше судно в бедственном положении, он бы, наверное, добавил ещё один круг ада, хотя ему было бы очень трудно объяснить, почему души умерших не унывают и отпускают солёные шуточки».
Теперь всё свелось к борьбе между водой и людьми, которые пытались с помощью вёдер помешать её поступлению. Но она больше не поднималась в трюмах «Терра-Новы» так высоко, как в пятницу, когда чуть не затопило топки, и нам было приказано вооружиться тремя железными вёдрами и заняться этим мерзким делом — вычерпыванием. Оно между тем не было предусмотрено судостроителями — по двум железным трапам между машинным отделением и палубой мог пройти лишь один человек туда или обратно. Поэтому не было смысла использовать больше трёх вёдер — мы бы не успевали их быстро передавать, опорожнять через люк и возвращать пустыми обратно. Нас разделили на две двухчасовые смены, которые всю пятницу, и день и ночь, поочерёдно вкалывали с дьявольским усердием.
Вот как описывает всё это Уилсон в своём журнале:
«Было нечто фантастическое в этой работе среди ночной тьмы, под завывания ветра и грохот гигантских валов, каждые несколько минут накрывавших корабль; двигатели не работали, паруса были убраны, а мы все, с ног до головы в машинном масле, стоя в трюмной воде, распеваем шэнти и передаём по цепочке вверх полные вёдра, причём каждый проливает через край немного воды на головы нижестоящих; все уже промокли до нитки, некоторые даже наподобие китайских кули работают совершенно нагими; но вот в тусклом свете двух керосиновых ламп, делавшем тьму только более ощутимой, всё глуше и глуше становятся удары о днище волн, бросающих судно с боку на бок, как мокрое беспомощное бревно, и всякий раз заставляющих нырять под воду планшир его наветренного борта.
В тот чёрный час пятницы, когда мы поняли, что огни в топках придётся потушить, когда ни один насос не действовал, фальшборт разнесло в щепки, ящики с керосином всплывали и падали за борт, один момент был совсем ужасный: со шкафута, где люди старались спасти ящики с керосином, донёсся крик, что сквозь швы из заднего трюма выбивается дым. Трюм этот, рядом с машинным отделением, был забит углём и брикетным топливом, а поскольку открыть люк и проветрить трюм от скопившегося в нём газа, как это полагается, мешала вода на палубе, все понимали, что пожар вполне возможен. Понимали и то, что потушить его можно лишь открыв все люки и наполнив корабль водой, от чего он затонет. Но через одну-две секунды общее напряжение разрядилось: выяснилось, что это не дым, а пар, поднимающийся от раскалённого угля с днища трюма…»[52]
Тем временем несколько человек во спасение наших жизней пробивали две переборки, чтобы проникнуть к всасывающим отверстиям помп. Одна переборка была металлическая, другая — деревянная.
Скотт тогда написал:
«Мы далеко не миновали опасности, но у нас загорелась надежда. Да и как я мог не надеяться, видя такое удивительное усердие всей команды. Офицеры и матросы пели за своей тяжёлой работой{43}… ни один не утратил бодрости духа. Ночью утонула одна собака; одна лошадь околела, и ещё двум очень худо; вероятно, лишимся и их. Волной иногда уносит собаку, и её спасает только цепь. Мирз с помощниками беспрестанно спасают то одну, то другую от грозящего им удушья и стараются получше укрыть их, — задача почти безнадёжная. Одну бедняжку так и нашли задушенною; другую унесло с такой силой, что цепь порвалась, и она исчезла за бортом, но следующая волна каким-то чудом принесла её обратно, и собака теперь совершенно здорова. Шторм взял с нас тяжёлую дань, но я чувствую, что всё кончится хорошо: если только мы справимся с водою. Ещё одну собаку унесло за борт. Увы! Слава Богу, шторм слабеет. Волны всё ещё высятся горами, но судно уже не так бросает»[53].
В отысканной мною записи о самых больших волнах их высота определяется в 36 футов. Такие волны наблюдал сэр Джемс Росс на севере Атлантики[54].
Второго декабря в нашем судовом журнале появилась запись:
«Высота волны 35 футов (предположительно)», сделанная, вероятно, Пеннеллом, который все измерения производил как никто из нас точно. В какой-то момент я увидел Скотта, стоявшего у наветренного борта полуюта по пояс в зелёной воде. Читатель легко представит себе, что происходило в это время на шкафуте: от борта до борта, от фок-вантов до грот-мачты палубу то и дело накрывал толстый слой бурлящей воды, который достигал кормы и на полуюте закручивался высоко вверх. В другой раз, когда Боуэрс и Кемпбелл стояли на мостике, корабль стал лениво крениться в сторону, пока подветренный комингс главного люка не оказался под водой. Боуэрс и Кемпбелл с беспокойством наблюдали, как «Терра-Нова» выравнивается. «Надеюсь, это не повторится», — заметил Боуэрс. Судно, занявшее такое положение, обычно идёт ко дну.
Не каждый день нашего путешествия ознаменовывался чрезвычайными происшествиями, но и нельзя сказать, что всё шло без сучка, без задоринки.
«Ночью меня очень беспокоила качка. Судно ныряло, беспорядочное волнение кидало его резкими, короткими движениями. При каждом броске мысли мои обращались к нашим бедным лошадям. Они сегодня чувствуют себя как будто недурно; но понятно, что постепенно теряют силы. Так и хочется, чтобы судно больше не качало и чтобы они хорошенько отдохнули. Бедные, терпеливые создания! Невольно спрашиваешь себя, надолго ли они сохраняют память о претерпеваемых страданиях. Животные часто помнят места и условия, в которых они терпели бедствия или испытывали боль. Помнят ли они такие обстоятельства, которые производят на них глубокое впечатление страха или внезапной боли, сглаживается ли у них воспоминание о длительных, тяжёлых переживаниях? Кто скажет? Было бы великим благодеянием природы, если бы у них изгладилась память об этих неделях медленной, но неизбежной пытки»[55].
Седьмого декабря, находясь в полдень на 61°22? ю. ш., 179°56? з. д., мы заметили далеко на западе первый айсберг, время от времени вспыхивавший в лучах солнца. На следующий день показались ещё два айсберга, а 9 декабря в 6.22 утра, местоположение в полдень 65°8? ю. ш., 177°41? з. д., Ренник увидел по курсу корабля паковый лёд{44}. Весь этот день мы шли мимо айсбергов и полос льда. Воздух был сухой, бодрящий, море — спокойное, солнце, освещавшее ледяные острова, придавало им необычайную красоту. И вдруг — бац! — мы врезались в первую большую льдину и оказались в окружении пака.
«Небо сегодня удивительное. Облака всевозможных форм, в разнообразных условиях света и тени. Солнце беспрестанно выглядывало из-за облаков, временами ярко освещая то ледяное поле, то вздымающийся отвесной ледяной стеной айсберг, то клочок морской лазури. Солнечное сияние и тени весь день сменяли друг друга. Вечером очень мало зыби и судно идёт без качки, на ровном киле, спокойно; изредка только получается толчок, когда оно наткнётся на льдину.
Трудно передать чувство облегчения при таком спокойном ходе после недавних бурных дней. Облегчение, ощущаемое лошадьми, можно только вообразить; собаки же заметно повеселели и порезвели, так же как и люди; плавание обещает сойти благополучно, невзирая на грозящие задержки»[56].
Мы повстречали пак ближе к северу, чем все остальные суда.
Что такое пак? По самым общим определениям, в этом районе пак — это морской лёд, образующийся зимой в бассейне моря Росса и гонимый южными ветрами на север{45}. Но, как мы увидим, в этом регионе образуется лёд самых разнообразных видов. Как правило, большое покрывало льда опускается на моря, окаймляющие Антарктический континент, осенью; зимой и весной оно наращивает толщину, а летом, когда температура воздуха повышается, взламывается. Так ведёт себя лёд, возникающий в нормальные сезоны у берегов залива Мак-Мёрдо и тянущийся до подножий Западных гор на Земле Виктории. В закрытых бухтах, однако, подобный лёд сохраняется иногда в течение двух лет и даже дольше, всё время утолщаясь, пока какое-нибудь исключительно сильное воздействие не заставит его вскрыться. Такие льды мы наблюдали, в частности, между мысом Хат и Барьером. Но есть и такие водные пространства, которые никогда не замерзают надолго. Мыс Крозир, например, где зимой гнездятся императорские пингвины, принадлежит к самым ветреным местам на земном шаре. В июле, насколько мы могли различить в темноте с высоты 900 футов, его окружал сплошной лёд. За несколько дней штормовой ветер его полностью разогнал и открыл нашим взорам чёрное море.
Я полагаю — и опыт подтвердил мою правоту, — что если в начале зимы, в некий критический период, лёд не достигает достаточной толщины, а следовательно и прочности, то, скорее всего, море весь остаток года останется открытым. Это не значит, что лёд вовсе не будет образовываться. Море замерзает с такой быстротой, а воздух так холоден, что стоит ветру хоть на минуту затихнуть, как поверхность моря, словно по волшебству, затягивается тонкой плёнкой льда. Но, будь она толщиною хоть в доли дюйма, хоть в целый фут, её всё равно взламывает следующий же шторм или украдкой уносит отлив в сизигию{46}. Такие явления мы наблюдали у самого нашего порога всю последнюю зиму пребывания в Антарктике, и в результате необузданная ярость ветров была ужасной.
Гонимые ветром льдины толщиною от нескольких дюймов до двадцати футов присоединяются к полосе льдов, называемых паковыми. Скотт, по-видимому, полагал, что море Росса замерзает целиком. Я в этом не убеждён. Думаю, я единственный из оставшихся в живых, кто видел море Росса свободным ото льда в середине зимы. Было это во время зимнего путешествия, когда Уилсон, Боуэрс и я отправились за яйцами императорского пингвина. Но об этом позднее.
В общем, ветры и течения являются главными факторами, от которых зависит толщина пакового льда. По опыту мы знаем, что там, где летом путь иногда преграждали могучие льды, осенью можно встретить чистую воду. Пак устремляется на север и там, попадая в более тёплые воды, тает. Но айсберги сохраняются и после того, как исчезают последние следы паковых льдов; продолжая дрейфовать на север, они создают опасность для мореплавателей, о чём хорошо знают все, кому доводилось огибать мыс Горн. Нетрудно понять, что одного гигантского ледяного острова длиной в 20 миль — а такие частенько носятся по этим морям, — если он попадёт в зону судоходства и расколется попутно на сотни больших айсбергов, вполне достаточно, чтобы год стал «плохим по льду», как выражаются моряки. Ещё опаснее последние стадии этого процесса — превращение айсбергов в гроулеры{47}, с трудом различимые даже самым острым глазом; плывут они почти целиком скрытые водой, но не теряют при этом своей страшной разрушительной силы{48}.
Различаются две основные разновидности антарктических айсбергов. Первая и наиболее распространённая имеет столообразные очертания. Подобных айсбергов тысячи и тысячи. Реже попадаются островерхие ледяные горы, которые почти всегда возникают в результате выветривания или разрушения столообразного айсберга. Между тем от горных ледников откалывается и сползает в море, вероятно, не так уж много ледяных глыб такого размера. Откуда же, в таком случае, появляются айсберги?
Ещё несколько лет назад их происхождение вызывало споры. Были известны экземпляры, достигавшие 40 и даже 50 миль в длину; их называли флобергами{49}, так как предполагали, что изначальное их ядро образуется как обычный морской лёд, но затем увеличивается благодаря последующим приращениям льда снизу. Теперь, однако, известно, что эти горы откалываются от антарктических барьеров, самый большой из которых носит наименование Великого Ледяного Барьера и служит южной границей моря Росса. Нам было суждено очень близко познакомиться с этим огромным ледяным пространством. Уже установлено, что его северный край находится на плаву, предполагают, что он и весь лежит на воде. Во всяком случае, в настоящее время открытое море бьётся об его стену на 40 миль — если не больше — южнее, чем это было во времена Росса{50}. Возможно, это самый крупный барьер в мире, но он всего лишь один из многих. Статья Скотта о Великом Ледяном Барьере — последнее слово в науке по поводу этой загадки, и к нему следует прислушиваться впредь до новых исследований какого-нибудь естествоиспытателя. Над поверхностью моря видно только около одной восьмой части айсберга, значит, при высоте 200 футов примерно 1400 футов скрыто под водой. Ветры и течения влияют на айсберги значительно больше, чем на паковый лёд, через который они пропахивают себе путь, не обращая ни малейшего внимания на столь ничтожные препятствия и превращая всё вокруг в сплошной хаос. И горе кораблю, прочно, до невозможности пошевелиться, застрявшему в паке, если на него надвигается подобное чудовище.
Слова бессильны передать красоту мест, которыми мы проходили в последующие три недели. Наверное, зимой пак, погружённый во мрак, безжизненный, как мало что иное на Земле, должен казаться достаточно страшным. Но формы, которые при других обстоятельствах вызвали бы лишь ужас, сейчас, обласканные солнцем, внушали ощущение беспредельного покоя и красоты.
«День выдался замечательный. В утреннюю вахту ещё было облачно, но постепенно разъяснилось, небо стало ярко-голубым, с розовым и зеленоватым оттенками на горизонте. Розовые льдины плыли по тёмно-синему морю, отбрасывая розовато-лиловые тени. Мы прошли точно под огромным айсбергом, и весь день пробирались от полыньи к полынье и от разводья к разводью. „А вот Риджент-стрит“{51} — заметил кто-то, и некоторое время мы и в самом деле плыли как бы по широким улицам, образованным вертикальными ледяными стенами. Многие из них совершенно прямые, словно их проложили с помощью линейки длиной в несколько ярдов»[57]{52}.
А вот другая запись:
«Оставались на палубе до полуночи. Солнце только что погрузилось за южный горизонт. Зрелище было исключительное.
Северное небо, роскошно розового цвета, отражалось в морской глади между льдами, горевшими огнями разных оттенков, от цвета полированной меди до нежного желтовато-розоватого; к северу и айсберги, и льды отливали бледно-зеленоватыми тонами, переливавшимися в тёмно-фиолетовые тени, а небо переходило от бледно-зелёных тонов в шафранные. Мы долго засматривались на эти чудные световые эффекты»[58].
Но так было не всегда. Один день шёл дождь, случались дни со снегопадами, с градом, холодным мокрым снегом, туманом.
«Положение самое безотрадное. От всякой надежды, что восточный ветер раскроет лёд, приходится, кажется, отказаться.
Вокруг огромные площади сплошного льда. Трудно представить себе что-нибудь более безутешное. Полосы водяного неба виднеются на севере, но к югу везде однообразный цвет белого неба. День пасмурный, ветер ENE силой от 3 до 5 баллов.
Временами падает снег. Едва ли может быть более безутешный вид для наших глаз»[59].
Вместе с открытой водой позади остались альбатросы и капские голубки, неотступно сопровождавшие нас последние многие месяцы. Их место заступили буревестники: антарктический —
«пёстро окрашенная птица, на фоне ледяных глыб кажущаяся почти чёрной с белым»[60],
и снежный, о котором я уже говорил.
Все те, кому посчастливилось быть с нами, до конца жизни будут помнить первую встречу с пингвинами, первую трапезу из тюленьего мяса, первый большой айсберг, который мы миновали на близком расстоянии — чтобы Лондон смог увидеть его на киноэкране. Едва мы, одолев подходы, вошли в сплошной плотный пак, как увидели спешащих нам навстречу маленьких пингвинов Адели. Казалось, они говорили: «Великий Скотт — это что такое?» — и вскоре мы услышали крик, который никогда не забудем: «А-а-арк, а-а-арк», — восклицали они с любопытством и восхищением, словно немного запыхавшись, то и дело останавливаясь, чтобы выразить переполняющие их чувства,
«пристально всмотреться в нас и в восторге прокричать что-то своим товарищам; вот пингвин идёт по краю льдины, ищет, где полынья поуже и её можно перепрыгнуть, не погружаясь в воду, долго колеблется, соизмеряя свои силы и ширину трещины во льду, но затем, опустив голову и немного разбежавшись, как ребёнок, прыгает и пускается бегом, стараясь догнать остальных. Снова встретив полынью, на этот раз настолько широкую, что её можно преодолеть только вплавь, наш любопытный гость на секунду исчезает из виду и вдруг совершенно неожиданно, как чёрт из табакерки, появляется на соседней льдине и, поводя хвостом из стороны в сторону, возобновляет бег к кораблю. Ярдах в ста от нас он останавливается и, вытягивая голову то вправо, то влево, старается разобраться, что же это за странный незнакомый зверь и, изумлённый, громко делится своими впечатлениями с товарищами^ всем своим видом выражает комичную нерешительность: с одной стороны, его обуревает желание продолжить знакомство с этим огромным существом, с другой — он сомневается, целесообразно ли и разумно вступать с ним в более близкий контакт»[61].
Эти маленькие жители Антарктического мира необычайно походят на детей, на детей или на стариков, опаздывающих к обеду, но не теряющих чувства собственного достоинства, очень к тому же представительных в чёрных фраках с белыми манишками, Мы любили петь им, а они — нам, и частенько можно было увидеть
«на полуюте компанию полярных путешественников, во всё горло распевающих перед восхищённой аудиторией пингвинов Адели: „Кольца на руках, бубенцы на ногах, куда она ни ступит — музыка в ушах“»[62].
Мирз обычно исполнял пингвинам, как он утверждал, гимн «Боже спаси короля», при первых звуках которого они, по его словам, очертя голову бросались в воду. Может быть, им не нравилось, что он отчаянно фальшивил.
Двое (или несколько) пингвинов стараются вытолкнуть вперёд себя третьего в качестве щита от поморника, их лютого врага: он поедает их яйца, а по возможности и птенцов. Прежде чем нырнуть в воду, пингвины заставляют какого-нибудь смельчака сделать прыжок первым. Они боятся морского леопарда, ведь он может подстерегать их у края льдины, готовый схватить пингвина и поиграть с ним, как кошка с мышкой.
Левик наблюдал пингвинов на мысе Адэр:
«Там, где они чаще всего входили в море, льдина граничит с водой длинной террасой футов в шесть высотой, тянущейся на несколько сот ярдов; здесь, как и на морском льду, у самой кромки воды собирались целые толпы пингвинов. Когда им удавалось столкнуть какого-нибудь неудачника в воду, все вытягивали шеи и, убедившись, что пионер цел и невредим, гурьбой бросались следом»[63].
Отсюда ясно, что в отношениях со своими заклятыми врагами пингвин Адели проявляет известный эгоизм. Но при встрече с неизведанной опасностью его смелость граничит с неосторожностью. Если нам случалось задерживаться на продолжительное время, Мирз и Дмитрий выводили собачьи упряжки на льдины покрупнее. Однажды пингвин издали заметил привязанную у борта корабля упряжку и поспешил к ней; по мере его приближения псы распалялись всё сильнее. Но чем больше они натягивали постромки, чем громче лаяли, тем поспешнее он ковылял им навстречу, принимая лай за приветствие. И ужасно рассердился на спасшего его от неминуемой гибели человека, клювом долбил его штаны и яростно бил плавниками ноги.
Часто можно было видеть, как маленький пингвин Адели безмятежно стоит в нескольких дюймах от носа собаки, которая неистовствует от страстного желания разорвать его на куски.
Паковый лёд даёт приют птенцам и пингвинов Адели, и императорских. Но в этом путешествии нам мало попадалось молодняка императорских пингвинов.
Вскоре мы познакомились с морским леопардом, тем самым хищником, что подстерегает у припая маленьких пингвинов. Этот жестокий зверь гибок и грациозен, как все тюлени. Охотится он в основном на пингвинов Адели; так, в желудке одного морского леопарда Левик обнаружил не менее восемнадцати пингвинов, не считая остатков многих других животных. В воде леопард,
«похоже, движется немного быстрее, чем пингвин Адели. Иногда мы наблюдали, как он нагоняет одного из улепётывающих пингвинов, и тот, понимая, что одна скорость его не спасёт, и несомненно зная, что он поворотливее своего тяжеловесного преследователя, начинал кидаться из стороны в сторону или с молниеносной быстротой делать круги диаметром футов в двенадцать, но выдерживал такой темп немногим больше минуты, уставал, тут-то из воды высовывалась голова крупного морского леопарда со страшными челюстями, которые смыкались вокруг жертвы. Увы, в конце сезона нам часто приходилось наблюдать это зрелище — охваченного паникой маленького пингвина Адели, лихорадочно описывающего таким образом круги по воде»[64].
В желудке леопарда находили также остатки рыб и мелких тюленей. У леопарда удлинённая могучая голова на сильной шее, гибкое туловище, он вооружён грозными зубами, которыми выдирает куски из тела ещё живых птиц, и ластами, позволяющими развивать в воде большую скорость. Леопард ведёт одиночный образ жизни, распространён очень широко. Предполагают, что он размножается в паковых льдах, но достоверными сведениями на этот счёт мы не располагаем. Как-то раз мы заметили большого морского леопарда, плывшего рядом с нашим кораблём. Он нырял под лёд и появлялся у дальнего края то одной, то другой льдины по нашему курсу; мы даже возомнили, что он интересуется нами. Но вскоре заметили другого леопарда, лежащего вдалеке на льдине. Наш приятель высунулся из воды и поднял голову вверх. Он, казалось, старается по запаху найти свою подругу. Ветер дул на него, и он обнаружил её на расстоянии 150–200 ярдов. Последнее, что мы видели, — это как он плыл к облюбованной ею льдине.
В Антарктике водятся четыре вида тюленей; один — морской леопард, о котором я уже рассказал. Второй называется тюленем Росса — его открыл в 1840 году сэр Джемс Росс.
Это, по-видимому, тоже одиночное животное, обитающее в паковых льдах, с мордой, как у мопса, по словам Уилсона. Он встречается редко, и за время экспедиции мы не видели ни одного, хотя «Терра-Нова» прошла, наверное, больше паковых льдов, чем любой китобоец за все свои плавания.
Очень широко в Антарктике распространены тюлени Уэдделла; они почти никогда не живут в паковых льда, а проводят жизнь в охоте на рыбу вблизи берегов и переваривают свою добычу лёжа, полусонные, на припае. Впоследствии мы видели их сотнями в заливе Мак-Мёрдо — этот тюлень привержен суше и в большом количестве встречается только около неё. Там же мы довольно часто наблюдали и тюленей-крабоедов, обычно группами в несколько особей; большое стадо не попадалось ни разу.
В статье о тюленях, опубликованной в отчёте об экспедиции «Дисковери»[65], Уилсон пишет, что тюлень Уэдделла и тюлень-крабоед отлично уживаются, поскольку, как бы по взаимной договорённости, придерживаются различных привычек и в образе жизни, и в питании. По наблюдениям Уилсона, аналогичное разделение существует и между двумя видами пингвинов, населяющих этот район. Тюлень Уэдделла и императорский пингвин
«сходны в том, что оба живут в приливно-отливной зоне, питаются рыбой, ведут оседлый образ жизни, то есть не совершают миграций и круглый год проводят у крайней южной кромки чистой воды; другую же пару (тюленя-крабоеда и пингвина Адели) объединяют большая привязанность к открытому морю, рацион, состоящий из ракообразных, и миграция. Последнее свойство, правда, ярче выражено у пингвина, но и крабоед предпочитает зимой не заходить на юг так далеко, как тюлень Уэдделла, ибо не может обходиться без пелагического льда»[66].
Уилсон утверждает, что преимущества на стороне «более южных, не мигрирующих видов», то есть тюленя Уэдделла и императорского пингвина. Вряд ли он подтвердил бы свою точку зрения сегодня. Мне представляется, что императорскому пингвину, имеющему вес в шесть стоунов и даже более, намного труднее бороться за выживание, чем маленькому пингвину Адели.
До того как в 1901 году «Дисковери» отошло от берегов Англии, Королевское географическое общество издало «Антарктический справочник», обобщивший все имевшиеся в то время сведения об этой части света. Это издание представляет интерес и для непосвящённого читателя, а исследователю Антарктики оно лишний раз показывает, какими скудными данными располагали о ней тогда некоторые области науки и какого гигантского прогресса они достигли в последующие несколько лет. Весьма поучительно сопоставить помещённые в справочнике материалы о птицах и животных Антарктики с Отчётом естествоиспытателя об экспедиции «Дисковери», написанным Уилсоном: сразу видишь, как много может сделать, находясь на краю света, один человек для выяснения неразрешённых проблем.
Зубы крабоеда
«увенчаны острыми выступами, расположенными в сложнейшем порядке, уникальном среди современных млекопитающих»[67].
Зубы верхней челюсти смыкаются с зубами нижней так, что
«острия образуют совершенное сито… Эта функция челюстей не имеет аналогов у других млекопитающих»[68].
Пищу крабоеда составляют преимущественно эуфаизиевые рачки, животные наподобие креветок. Рачки, несомненно, остаются у крабоеда во рту после того, как он выталкивает воду наружу сквозь зубы, — так же выцеживают корм через пластины китового уса некоторые киты.
«Острые выступы на зубах крабоедов являются, вероятно, наиболее целесообразным из всех приспособлений такого рода у млекопитающих,»
— пишет Уилсон,
— «которое привело к полному отпадению жевательной функции зубов. Её выполняет песок, содержащийся в довольно большом количестве в желудке и кишечнике крабоедов. Он несомненно служит для перемалывания панцирей ракообразных, таким образом полностью устраняется необходимость их пережёвывания»[69].
Морской леопард, будучи хищником, вооружён грозными челюстями. У тюленя Уэдделла, питающегося рыбой, они проще, но с возрастом сильно изнашиваются из-за привычки выгрызать во льду лунки, запечатлённые на кинолентах Понтинга. Почувствовав приближение смерти, крабоед, всегда живущий в обществе всего лишь нескольких себе подобных, становится и вовсе отшельником. Тюлень Уэдделла отправляется в глубь ледников южной части Земли Виктории — мы видели там мёртвых животных. Но крабоед уходит ещё дальше. Он покидает пределы паковых льдов.
«Неоднократно их трупы находили в 30 милях от берега на высоте 3000 футов над уровнем моря,»
— пишет Уилсон,
— «и подобную страсть к путешествиям трудно объяснить чем-нибудь иным, кроме желания больного животного удалиться от своих сородичей»[70]
(возможно, следовало бы добавить: и от своих врагов).
Мы заметили, что нижняя сторона льдин часто имеет своеобразную жёлтую окраску. Её придают льду мельчайшие одноклеточные растения — диатомеи. Воды Антарктики очень богаты дрейфующими растениями. Лилли сообщает в «Отчёте естествоиспытателя об экспедиции „Терра-Новы“»:
«На некоторых участках моря Росса диатомей было так много, что большая планктонная сеть (18 ячеек на один дюйм) набивалась ими и другими организмами, составляющими фитопланктон, за несколько минут. Весьма вероятно, что в таких местах киты питаются и растительным и животным планктоном»[71].
Не знаю, часто ли посещают киты здешние открытые воды зимой, но в летние месяцы их здесь полным-полно{53}; причём встречаются они вплоть до самых берегов материка. Среди них преобладают косатки, которых часто именуют китами-убийцами, имеющие в длину до 30 футов. Охотятся они стаями в сто и больше голов и, насколько нам теперь известно, нападают не только на других китов и тюленей, но и на людей, впрочем, скорее всего принимая их за тюленей. Этого плотоядного кита, вооружённого соответствующими зубами, было бы правильнее относить к дельфинам. Помимо него, в Антарктике встречается, по-видимому, по меньшей мере ещё пять или шесть других видов китов; одни не проникают на юг дальше паковых льдов, другие в большом числе доплывают до самой кромки припая. Питаются они крошечными организмами, живущими в водах этих морей. Китов во множестве наблюдали не только те, кто находился на борту «Терра-Новы» во время различных её рейсов, но и береговые партии в водах залива Мак-Мёрдо. В лице Уилсона и Лилли мы имели опытных наблюдателей за китами, и их работы осветили множество невыясненных вопросов о распространении китов на юге.
Район паковых льдов, где передвижение китов затруднено по сравнению с открытым океаном, даёт уникальные возможности для их идентификации. Обычно наблюдатель видит только фонтан воды, выпускаемой китом, да форму спины и хвостового плавника, когда тот ныряет, и вынужден лишь этим руководствоваться при идентификации. В паковых льдах ему иногда удаётся разглядеть больше. Так было, например, 3 марта 1911 года с остромордым полосатиком (Balaenoptera acutorostrata).
Лилли пишет:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.