ГЛАВА I. ИЗ АНГЛИИ В ЮЖНУЮ АФРИКУ
ГЛАВА I. ИЗ АНГЛИИ В ЮЖНУЮ АФРИКУ
Распрощайся же с нимфами на берегу,
Утешь их, стенающих о возвращеньи,
И хоть ты не вернёшься, скажи: приду…[40]
Энеида
Скотт любил говорить, что самая трудная часть экспедиции — подготовка к ней. 15 июня 1910 года он безусловно со вздохом облегчения наблюдал за тем, как «Терра-Нова»{30} выходит из Кардиффа в Атлантический океан. Кардифф устроил нам восторженные проводы, и Скотт обещал возвратиться в Англию также через этот порт. 14 июня 1913 года, ровно через три года, Пеннелл привёл сюда «Терра-Нову» из Новой Зеландии и списал команду на берег.
С самого начала на борту установилась очень приятная непринуждённая атмосфера, и тем, кому посчастливилось вести в Новую Зеландию наше парусно-паровое судно, это плавание представляется, наверное, счастливейшим периодом экспедиции, хотя все мы пять месяцев терпели большие неудобства и гнули спины с утра до вечера. Для некоторых из нас с плаванием, трёхнедельным прохождением паковых льдов на пути к югу и робинзоновской жизнью на мысе Хат связаны одни из лучших воспоминаний об экспедиции.
Скотт придавал большое значение тому, чтобы участники экспедиции по возможности добирались до места назначения на «Терра-Нове». Не исключено, что он приказал побольше загружать нас тяжёлой работой — это, бесспорно, был лучший способ проверить нас в деле. Всех нас — офицеров, научный штат, судовой экипаж и т. д. — он выбрал из восьми тысяч добровольцев.
От команды обычного торгового судна мы резко отличались и своим составом, и принципами работы. Судовые офицеры состояли на службе в военном флоте, как и матросы.
В научный штат экспедиции входили, помимо остальных, врач, который не был военным хирургом, но зато занимался и наукой, и двое «способных помощников», как в шутку говаривал Скотт, — Отс и я. В целом научный штат экспедиции насчитывал двенадцать человек, но из них только шестеро находились на борту, остальные должны были присоединиться к нам в Литтелтоне, Новая Зеландия, откуда предстояло сделать последний бросок к югу. Группу учёных, находившихся на борту, возглавлял Уилсон, выступавший один в ролях и специалиста по зоологии позвоночных, и врача, и художника, и, как станет ясно из дальнейшего, верного друга. Командовал судном лейтенант Эванс, а старпомом был Кемпбелл. Между судовыми офицерами, как положено, немедленно распределили вахты.
Команду разделили на вахты правого и левого бортов, с обязанностями, обычными для парусников со вспомогательной паровой машиной. Экспедиционный состав не был расписан по определённым работам. Уж не знаю, как сложилась эта традиция, но фактически все работы выполняли на добровольных началах. Считалось само собой разумеющимся, что каждый, кто может в данный момент оторваться от своего дела, откликается на просьбу сделать то-то и то-то, но исключительно по собственному желанию: Кто хочет спустить паруса? Работать с углём? Перенести грузы в другое место? Качать помпу? Покрасить, ободрать краску? Призывы раздавались постоянно, иногда ежечасно, днём и ночью, — и не было случая, чтобы на них не откликнулись охотно. Причём так вели себя не только учёные, но и судовые офицеры, свободные от вахты. Не было на борту офицера, который бы не штивал до тошноты уголь, но я не слышал ни одной жалобы. При такой системе очень скоро выделяются наиболее усердные работяги, и на них — увы! — ложится чрезмерная нагрузка. При этом и офицеры, и учёные должны заниматься своими непосредственными делами, чудом находя на всё время.
На первых порах после выхода в море тяжёлой работы было так много, что мы очень скоро выдыхались. Тогда-то я впервые заметил, каким тактом наделён Уилсон, как быстро он вникает в разные мелочи, от которых зависит очень многое. В то же время его трудолюбие было примером для всех. Такой же работоспособностью обладал и Пеннелл.
Через восемь дней, 23 июня, около 4 часов пополудни, мы пришвартовались в порту Фуншал на Мадейре. Судно уже шло под парусами и машиной, палуба была надраена, где надо — покрашено, и «Терра-Нова» с полным грузом имела вполне пристойный аккуратный вид. Уже были проведены некоторые научные работы, в частности траление и магнитные наблюдения.
Но даже тогда, в самом начале пути, мы по многу часов работали с помпами, и ни у кого не оставалось сомнений, что они станут нашим постоянным кошмаром.
На Мадейре, как и повсюду, нам щедро предоставили всё необходимое. Рано утром 26 июня, после того как Пеннелл в течение нескольких часов производил магнитные наблюдения, мы снялись с якоря.
Двадцать девятого июня (в полдень мы находились на 27°10? с. ш., 20°21? з. д.) я с полным правом записал в дневник:
«Две недели как мы в плавании, а если заглянуть в кают-компанию, можно подумать, что прошло не меньше года».
Покидая Англию, мы почти все были едва знакомы, но офицеры и команда сразу же принялись за дело, а при таком тесном общении люди очень скоро или притираются друг к другу или ссорятся навеки. Давайте заглянем в каюты вокруг небольшой кают-компании в кормовой части. Первая слева принадлежит Скотту и лейтенанту Эвансу, но Скотта пока нет на борту и его место занимает Уилсон. В соседней с ними каюте — Дрэйк, секретарь. По правому борту размещаются Отс, Аткинсон и Левик — последние двое врачи, по левому — Кемпбелл и штурман Пеннелл. Рядом с ними вахтенные начальники Ренник и Боуэрс, который только что вернулся из Персидского залива. В следующей каюте обосновались метеоролог Симпсон, работавший до этого в Шимле, специалисты по морской биологии Нельсон и Лилли. Замыкает ряд «детская» — в ней, естественно, живут самые молодые, а следовательно, самые благовоспитанные: Райт — физик и химик, норвежец Гран — инструктор по лыжам и я — помощник Уилсона и младший зоолог. Таковы наши специальности, хотя в многообразии выполняемых всеми работ теряются узко профессиональные обязанности каждого.
Характеры выявились уже в первые дни. Уилсон, знающий, кажется, всё обо всём, и о важном и о пустяках, всегда готов прийти на помощь, исполнен сочувствия и понимания, направо и налево даёт дельные советы, трудится без устали, самоотвержен до предела. Пеннелл умудряется весь день напролёт сохранять прекрасное расположение духа, и когда берёт высоту светила, и когда несёт свою вахту на капитанском мостике, и когда, сменившись, остаётся, полный энергии, на палубе и выполняет любую чёрную работу, а вдобавок ещё часами ведёт магнитные наблюдения, что вовсе не входит в его служебные обязанности. Боуэрс, как выясняется, лучший моряк на борту — он точно знает, что где лежит и что находится в том или ином ящике либо тюке; ему не страшны ни холод, ни жара. Симпсон — бесспорно, серьёзный учёный, увлечённый своим делом; ему много и бескорыстно помогает Райт, но и в корабельных работах он тоже всегда в числе первых. Отс и Аткинсон обычно держатся вместе, работа так и кипит в их руках.
Отвечавший за судно Эванс — впредь я буду называть его лейтенантом Эвансом, чтобы не путать со старшиной Эвансом, — много сделал для того, чтобы сплотить сырой материал в ядро, способное без трений выдержать тяготы почти трёхлетнего пребывания в узком, изолированном от остального мира обществе. Его правая рука — Виктор Кемпбелл, старший помощник, чаще всего его называют просто «старпом», успешно поддерживает на судне порядок и дисциплину. Я очень боялся Кемпбелла.
Сам Скотт из-за дел, связанных с экспедицией, не мог плыть в Новую Зеландию на «Терра-Нове», но поднялся на борт в Саймонсбее, откуда мы взяли курс на Мельбурн.
С Мадейры до мыса Доброй Надежды сначала шли спокойно. Вскоре вступили в полосу жаркой погоды, и по ночам каждый доступный кусочек палубы использовался в качестве спального места. Наиболее привередливые развешивали подвесные койки, но большинство располагались на любом свободном пространстве, скажем, на крыше холодильника, где им не мешал бегучий такелаж{31}, и спали, завернувшись в одеяла.
Пока мы шли под ветром на парусах, можно было купаться утром прямо за бортом, но при работающей машине приходилось довольствоваться обливанием из шланга. Впрочем, многим это даже пришлось по душе, особенно после того как за купающимся Боуэрсом погналась акула.
Рано утром палуба неизменно представляла собой интересное зрелище. На часах ещё нет шести, а уже всех свистают наверх, к помпам, так как наше судно сильно течёт. Оно считается сухим, когда в льялах{32} воды на десять дюймов, а перед откачкой футшток обычно показывает более двух футов. Через час-полтора работы с помпами судно в общем доходит до состояния сухого, с нас же, наоборот, течёт в три ручья.
Как только вахтенный офицер отдаёт команду «Стоп качать!», все поспешно сдирают с себя одежду и кидаются к борту за водой, но попробуй достань её на ходу корабля маленьким ведёрком на лине! Сначала ничего не получается, и эти напрасные усилия были бы забавны, если бы не всевидящее око старпома с капитанского мостика. Попробуйте, читатель, при случае таким манером набрать воды, особенно при высокой волне; вы и воды не получите, и очень скоро останетесь без ведра.
Бедного старпома огорчала потеря вёдер.
На первых порах всем приходилось туго: штивали уголь, брали рифы и убирали паруса на реях, занимались такелажными работами на палубе и в то же время вели магнитные и метеорологические наблюдения, ловили сетью морских животных, препарировали их для коллекций и т. д. Нагрузка почти не менялась на протяжении всего плавания, длившегося около пяти месяцев, только укладка грузов и окрасочные работы под конец требовали меньше времени, чем в первые недели. 1 июля нас перегнало единственное, если мне не изменяет память, виденное нами судно — барк «Инверклайд», направлявшийся из Глазго в Буэнос-Айрес. День был жаркий, тихий, море гладкое словно стёклышко, и барк, шедший на всех парусах, походил, как заметил Уилсон, «на нарисованный корабль в нарисованном океане».
Два дня спустя, находясь к северу от островов Зелёного Мыса (22°28? с. ш., 23°5? з. д.), мы вошли в полосу северо-восточного пассата. Было воскресенье, на корабле производилась генеральная уборка, первая после выхода в море. За один день мы перешли из чистых прозрачных голубых вод в мутные тёмно-зелёные. Предполагают, что столь разительное изменение цвета моря, наблюдавшееся почти в тех же местах экспедицией на «Дисковери», вызвано огромным скоплением пелагической фауны — планктона. Планктон дрейфует по поверхности океана, в отличие от нектона, который плывёт под ней. «Терра-Нова» была оснащена сетями с очень мелкими ячейками для сбора этих крохотных обитателей открытого моря вместе с водорослями — мельчайшими растительными организмами, которые служат планктону обильным кормом.
Планктонные сети можно опускать на полном ходу судна, и мы не ленились брать пробы.
Пятое июля преподнесло нам неприятный сюрприз. В 10.30 утра вдруг раздался звон судового колокола, а вслед за ним команда: «Занять места по пожарной тревоге!». Два огнетушителя «Минимакс» быстро справились с огнём — он вспыхнул в лазарете от зажжённой лампы, опрокинутой качкой. Вскоре о нём напоминали лишь подпалённые бумаги, сильный смрад и большие лужи на полу, но мы поняли, как опасен пожар на такой старой деревянной посудине, и с тех пор вели себя осторожнее.
В таком путешествии природа выступает в своём наиболее привлекательном обличье, а тут ещё рядом был человек, как свои пять пальцев знающий китов, дельфинов, морских свиней, рыб, птиц, паразитов, планктон, радий и многое другое, что мы наблюдали в микроскоп или бинокль. Нельсон поймал португальского военного кораблика (Arethusa), проплывавшего под кормовым подзором у самого борта. Эти животные распространены очень широко, но понять, насколько они красивы, способен лишь тот, кто имел случай наблюдать, как они, только что извлечённые из морской пучины, носятся в большом стеклянном резервуаре, сверкая всеми своими красками. Португальский кораблик отчаянно пытался выбраться из резервуара и норовил ужалить каждого, кто до него дотрагивался. Уилсон его зарисовал.
С первой до последней минуты плавания изучение жизни в любых её проявлениях увлекало всех на борту. А когда мы встали у антарктических берегов, каждого участника экспедиции интересовало всё, что может существовать на окраинах этого огромного бесплодного континента. Не только офицеры львиную долю времени, свободного от обязательных служебных и научных занятий, тратили на то, что помогали зоологам вести наблюдения, но и матросы многое сделали для сбора и обработки доставленных экспедицией образцов. Некоторые, например, научились прекрасно набивать чучела птиц.
Бывало даже, что то и дело раздававшиеся восторженные крики «Кит, кит!» или «Новая птица!», «Дельфины!» вызывали у зоолога, поглощавшего в это время обед, куда меньший восторг, чем у натуралистов-любителей. Надо сказать, что благоприятные условия для наблюдений за жизнью морских птиц, китов, дельфинов и иных форм жизни в море, даже тех сравнительно малочисленных, что видны на его поверхности, складываются нечасто. Современный лайнер движется слишком стремительно, он, в отличие от «Терра-Новы», не успевает привлечь к себе живые существа, а если и привлекает, то, едва показавшись, они тут же исчезают. Тем, кто хочет изучать жизнь моря — а она ждёт своих исследователей, — я бы советовал путешествовать на грузовых пароходах или, ещё лучше, на парусниках.
У носа корабля постоянно резвились дельфины, словно приглашая разглядеть их как следует. Часто в поле зрения появлялись киты, иногда они даже следовали за кораблём, как и сотни морских птиц — буревестников, морских качурок, альбатросов. Офицеры с начала и до конца рейса вели специальный судовой журнал, ставший убедительным свидетельством их страстной увлечённости наблюдениями за жизнью моря. Ежечасно они заносили туда сведения о том, каких животных в каком количестве заметили, подробнейшим образом описывали их характерные приметы и особенности поведения. Будем надеяться, что лица, занятые обработкой материалов экспедиции, не обойдут вниманием эти записи, делавшиеся с таким тщанием, подчас в очень трудных погодных и навигационных условиях. Журнал был в основном детищем Пеннелла, неутомимого и точного наблюдателя, но помогали ему многие.
Примерно 7 июля мы вышли из северо-восточного пассата и попали в экваториальную штилевую полосу. В целом на погоду грех было жаловаться: до Южного Тринидада{33} нам не досаждали ни бури, ни сильное волнение, и поскольку считается, что на старом судне, без современной вентиляции, в тропиках не может не быть душно, спали мы, да и вообще жили, преимущественно на палубе. Если же ночью начинался дождь — а дожди в этом районе не редкость, — между закутанными фигурами разгорался спор: что лучше — мокнуть под дождём наверху или потеть от жары внизу. И если дождь упорствовал, сонные, немного раздражённые люди с охапками пропитанных влагой спальных принадлежностей старались протиснуться по узкому трапу в кают-компанию. Между тем в такую погоду, когда нет палящего зноя, судно с толстой деревянной обшивкой сохраняет внутри приятную прохладу.
Вот от чего мы действительно страдали, так это от недостатка пресной воды. Мыться ею считалось непозволительной роскошью — разрешалось только брать один стакан для бритья.
Что за беда, скажете вы, когда кругом сколько угодно морской воды? Верно, конечно, если только не приходится делать очень грязную работу. Некоторые же из наших офицеров чуть не каждый день возились с углём и могли на собственной шкуре убедиться, что никакое количество холодной морской воды, даже с так называемым морским мылом, не в состоянии смыть угольную пыль. Выход был один — войти в сговор с кочегарами и выпросить немного воды из котлов.
Поэтому, может быть, не совсем бескорыстно кое-кто из нас при прохождении тропиков добровольно вызывался в утреннюю, да и в дневную вахту подменять занемогших кочегаров.
Через какое-то время каждый убеждался, что, только привыкнув и овладев приёмами работы, можно выстоять смену в кочегарке.
Дело в том, что на корабле не было принудительной тяги или современных вентиляционных устройств, и адское требовалось терпение, чтобы провести четыре часа у огнедышащей печи, какой становилась в тропиках кочегарка «Терра-Новы», спасал только сильный ветер, когда он задувал в единственную вентиляционную трубу, — а труд при этом каторжный; кидать уголь в топку раз за разом — детская игра по сравнению с работой «понедельником» — увесистым инструментом, которым разбивают шлак и сгребают уголь для придания пламени определённой формы. Котлы были цилиндрические, морские, топки — шести футов в длину, трёх в ширину, задняя стенка немного ниже передней. Пламя должно было иметь форму клина высотою около девяти дюймов сзади и около шести перед входным отверстием. Следовало поддерживать давление между отметками 70 и 80, но для этого надо было потрудиться.
И мы трудились.
Выпадали, однако, и неприятные дни — при неослабной жаре дождь лил как из ведра и всё промокало насквозь и на палубе, и внизу. Зато мы запасались пресной водой. Наполняли все вёдра, матросы раздевались догола и бегали по палубе или же устраивались под световым люком между лабораториями и кают-компанией и в лившейся из люка струе стирали невероятно грязную одежду. Как мы ни старались законопатить все щели, вода протекала на койки. Спать под непрекращающейся капелью было истинной мукой. Эти влажные жаркие дни раздражали больше, чем впоследствии месяцы тоже дождливой, сырой, но более прохладной погоды. Однако к чести экспедиции должен сказать, что и тогда между нами не возникло трений, хотя тесно было как сельдям в бочке.
Опишу типичный день, 12 июля (4°57? с. ш., 22°4? з. д.).
После очень жаркой дождливой ночи налетает шквал — как раз когда мы завтракаем, — мы поднимаемся наверх и до 9.30 утра ставим паруса. Затем, примостившись под струйками воды на палубе, до полудня стираем, но тут ветер стихает, хотя дождь не прекращается. Убираем паруса, мокрые, тяжёлые, — весьма неприятное занятие. Но вот оно позади. Принимаемся за грузы, перебрасываем уголь — и так до 7 часов вечера. После ужина с наслаждением ложимся спать.
Пятнадцатого июля (0°40? с. ш., 21°56? з. д.) пересекли экватор со всей подобающей случаю торжественностью. В 1.15 пополудни появился Нептун в лице старшины Эванса и повелел остановить судно. Его сопровождала пёстрая свита, церемониальным маршем прошествовавшая на полуют, где их встретил лейтенант Эванс. Его супруга (Браунинг), врач (Пэтон), цирюльник (Читем), два полисмена и четыре медведя — двое из них Аткинсон и Отс — окружили его, а судейский (Аботт) зачитал обращение к капитану, после чего все направились к купели — наполненному водой парусу, подвешенному по правому борту на срезе полуюта.
Первой жертвой пал Нельсон. После того как он ответил на вопросы, врач осмотрел его, заставил принять пилюли и микстуру и передал в руки цирюльника, тот намылил его чёрной пастой из сажи, муки и воды и побрил огромной деревянной бритвой. Затем полисмены потащили несчастного в купель, где уже поджидали медведи. Нельсон исхитрился в последний момент схватить и увлечь за собой цирюльника.
За ним последовали Райт, Лилли, Симпсон, Левик и ещё человек шесть матросов. Под конец схватили норвежца Грана, впервые пересекавшего экватор на английском корабле. Но он перебросил врача, пытавшегося попотчевать его пилюлями, через голову в купель, не дал намылить себя как следует, а от бритья цирюльник, уже побывавший в воде, и сам отказался; кое-как Грана окунули и решили, что лучше с ним не связываться.
Участники процессии выстроились в ряд, и Нептун выдал свидетельства тем, кто прошёл крещение. Вечером праздник завершился импровизированным концертом.
Такие концерты происходили очень часто. Участники экспедиции обожали петь, хотя петь почти никто не умел. В те дни после ужина обычно не вставали сразу из-за стола, а каждый по очереди исполнял какую-нибудь песенку. Если он не знал ни одной, то должен был сочинить стишок. Если и этого не мог, то вносил штраф в винный фонд — мы намеревались истратить его в Кейптауне и оживлённо обсуждали, на что именно.
Иногда вместо пения играли в самые что ни на есть детские игры, одна из них, смешившая всех до слёз, сильно способствовала пополнению винного фонда.
Как это обычно бывает, некоторые песенки становились особенно популярными. Одну из них Кемпбелл, вечный труженик, устанавливавший весь распорядок жизни на корабле, наверное, не забудет вовек. Уж не знаю, кто первым завёл: «Работают все, кроме папаши, несчастного старикашки», но наверняка это помнит Кемпбелл, единственный на борту отец семейства, с намечающейся, по общему убеждению, лысиной на макушке.
Мы начали готовиться к высадке на сушу — настоящему приключению на неизвестном необитаемом острове. Путь судов, шедших из Англии вокруг мыса Доброй Надежды, лежал к берегам Бразилии и проходил невдалеке от таинственного острова Южный Тринидад, расположенного в 680 милях восточнее Бразилии на 20°30? ю. ш. и 29°30? з. д.
Остров этот труднодоступен из-за обрывистого скалистого берега и редко утихающей океанской зыби. Охотников посетить его поэтому мало, но и тех быстро выживают береговые крабы.
Между тем для науки он представляет интерес и новыми видами, которые могут быть на нём обнаружены, и необычным поведением диких морских птиц, никогда не видавших людей, а потому непуганых. Ещё до выхода из Англии было решено, что если мы будем проходить достаточно близко от острова, то попытаемся высадиться.
Из прежних его посетителей следует упомянуть астронома Галлея, побывавшего здесь в 1700 году. В 1839 году на этой земле один день на пути в Антарктиду провёл Джемс Росс, который высадился
«в небольшой бухточке, находившейся немного севернее скалы Галлея — Найн-Пин, поскольку в других местах прибой был так силён, что попытка высадиться угрожала бы целости наших шлюпок».
Росс также пишет, что,
«как сообщает Хорсбург, „остров изобилует дикими свиньями и козами, одну козу мы видели. Имея в виду численность полезных живых существ, мы выпустили на берег петуха и двух кур; перемена обстановки, кажется, понравилась им, и я не сомневаюсь, что в столь уединённом месте и хорошем климате они быстро размножатся“. Мы, однако, так и не увидели ни их потомков, ни свиней с козами»[41].
Вряд ли домашние птицы могли уцелеть по соседству с крабами. Но зато на нём в изобилии водятся дикие птицы. Они могут служить пищей потерпевшим кораблекрушение, и с этой же целью правительство устроило здесь продовольственный склад. Другим посетителем острова был Найт, рассказавший впоследствии в книге «Путешествие на „Алерте“», как он искал зарытый здесь, по его убеждению, клад. Заходил сюда в 1901 году и Скотт на «Дисковери».
Тогда был найден новый вид буревестника — вильсонова качурка, названная так в честь нашего «дяди Билла», который был зоологом в обеих экспедициях Скотта.
Итак, к вечеру 25 июля мы убрали паруса и встали на якорь в пяти милях от Южного Тринидада, намереваясь тщательно обследовать этот остров сокровищ. Нам было приказано брать всё, что попадётся под руку, живое или мёртвое, животное, растение или камень.
Назавтра в половине шестого утра мы медленно двинулись к неприступной с вида каменной стене, защищённой голыми скалами, торчащими прямо из воды, на наше счастье сравнительно спокойной. Пока мы в поисках места для высадки шли вдоль берега, солнце стало подниматься за островом, возвышающимся на две тысячи футов, и на фоне розовеющего неба живописно выделялись острые зубцы скал.
Мы бросили якорь к югу от острова, и шлюпка заскользила по воде, разведывая побережье. Уилсон не теряя времени подстрелил несколько птиц для образцов, в том числе двух фрегатов. Матросы же увлеклись рыбной ловлей, благо рыбы было полно. Кроме того, мы стреляли в акул, окруживших корабль и ещё до исхода дня заставивших нас поволноваться.
Шлюпка вернулась, отыскав пригодное для высадки место, и в 8.30 первые партии покинули борт. Место оказалось очень неудобным: на берег, круто обрывавшийся в воду, можно было попасть только по скалистому выступу, который отделился в результате выветривания от утёса справа от нас. К счастью, море было довольно спокойным, и всем удалось высадиться сухими и пронести в целости и сохранности ружья и всё необходимое для сбора коллекций.
О Южном Тринидаде лучше всего рассказал Боуэрс в письме матери, которое я помещаю ниже. Но сначала приведу мои краткие заметки того времени, может быть не лишённые интереса, так как они содержат сведения о другой части острова:
«Мы запрятали немного патронов, найденных Уилсоном птенца в пуху и яйцо крачки, и начали карабкаться вверх, на запад, кое-где отклоняясь от основного направления, чтобы обойти вершинки. Вышли к месту, откуда открывался вид на бухту Ист-Бей. Тут мы сделали первый привал, во время которого подстрелили несколько белогрудых буревестников (Oestrelata trinitatis) и одного черногрудого (Oestrelata arminjoniana). Отсюда прошли по скальному карнизу, где гнездились буревестники, и взяли два гнезда, принадлежавшие смешанным парам белогрудых и черногрудых буревестников. Одного Уилсон поймал руками, другого я вытащил из гнезда, и они не оказывали сопротивления и не торопились улетать. Прежде этих птиц относили к различным видам, но мы усомнились, правильно ли это: уж очень они похожи друг на друга.
Олуши и крачки вели себя совершенно необычно, как, впрочем, и все здешние живые существа. Стоило на какое-то время замереть в неподвижности — и крачки преспокойно усаживались нам на головы. Сидя на скалах, они подпускали к себе на расстояние двух-трёх футов. Нескольких олушей мы схватили голыми руками. Что же касается рыб, пойманных сегодня биологом, то все они могут довольно быстро передвигаться по суше. Во время посещения острова экспедицией „Дисковери“ Уилсон видел, как рыба выползла из воды, схватила берегового краба, хотя тот находился дюймах в восемнадцати от неё, и вместе с ним нырнула обратно в море.
Крабы повсюду кишмя кишат — их тысячи; главные их враги, скорее всего, собственные сородичи, ведь они каннибалы.
После привала мы долго, до половины второго, карабкались вверх, уже на север, по скалам, сквозь заросли кустовых злаков. Наши усилия были вознаграждены — открылся обзор на обе стороны Южного Тринидада и маленькие островки Мартин-Вас в отдалении.
Нашли много птенцов и яиц качурки прямо на скалах, без гнёзд, а Хупер принёс двух птенцов олуши. Они ещё не оперились, но даже в этом возрасте крупнее грача. При подъёме дальше стали попадаться окаменевшие деревья, которыми славится остров.
Подкрепившись — четыре-пять „капитанских галет“ составили прекрасный ленч, — начали восхождение на вершину острова, возвышенность к западу от нас. Она была покрыта камнями и высоким и весьма густым колючим кустарником — на этом клочке больше растительности, чем на всём остальном острове. И, продираясь сквозь неё, мы всё время перекликались, чтобы не потерять друг друга.
Встречалось множество древовидных папоротников, но низкорослых. На их верхушках спали олуши, нежились на солнце крабы. Крабов были мириады — в расселине между двумя скалами я насчитал их семь экземпляров.
На вершине отыскали тихое место, расположились поудобнее и решили, что не так уж плохо быть выброшенными на необитаемый остров. Кто мог подумать, что нас вот-вот постигнет участь потерпевших кораблекрушение, во всяком случае на некоторое время.
Крабы окружили нас кольцом и разглядывали так пристально, словно ожидали, что через минуту-другую мы превратимся в падаль и они за нас примутся. Один огромный краб отделился от общего круга, приковылял к моим ногам и внимательно обследовал ботинки. Щипнул раз, другой, пробуя их на вкус, и, явно разочарованный, ретировался — можно было представить, что он в отвращении качает головой.
Помимо птиц и яиц собрали несколько пауков, очень крупных кузнечиков, мокриц, майских жуков, многоножек разной величины. Это место буквально кишело насекомыми. Должен оговориться: мы их распознавали в основном по внешнему виду, не думая о чисто научной классификации.
Спускались поспешно, иногда на всех четырёх, и примерно на полдороге, как только далеко под нами показалось море, бьющееся о скалы, увидели, что поднялась волна. День клонился к вечеру, мы развили предельную скорость, опираясь о скалы ружьями.
Чем ниже мы спускались, тем грознее казалось волнение.
Очевидно, это была зыбь, пришедшая издалека, и когда мы скатились на каменный склон между высокими утёсами, у которого причалили, то обнаружили там всех высадившихся на остров, а лодки — вдалеке от него. Подойти вплотную им не давал прибой.
Тут на берег удалось забросить штормовой линь с буйком, Боуэрс влез на скалу и закрепил его. Мы сложили ружья и собранные образцы в кучу, как нам казалось, вне досягаемости волн, но два огромных вала подхватили нас в тот самый момент, когда футах в тридцати, не меньше, от их основания мы выбирали леер. Нас опрокинуло, ружья, образцы и одежда промокли совершенно.
Тогда мы перенесли вещи и трофеи ещё дальше, в безопасное место, а сами по очереди, держась за леер, начали переправляться через линию прибоя. Работа эта — врагу не пожелаешь, но по-настоящему досталось только Хуперу. Он спустился с крутого склона, но не успел продвинуться между замыкавшими его с моря скалами, как волна откатилась. Следующая волна подхватила его и отбросила назад, и он выпустил из рук леер. Валы то надолго накрывали его с головой, то отступали, мы же в полной беспомощности только старались забросить к нему линь. К счастью, он сумел ухватиться за леер и пройти опасное место.
Когда мы подошли к берегу и увидели, как скверно всё складывается, Уилсон уселся на камень и самым хладнокровным образом принялся грызть галету. Есть ему не хотелось, он пытался таким образом унять своё волнение.
Как странно, сказал он мне позднее по поводу случая с Хупером, что группа людей, которая видит, как человек борется за жизнь, но не в силах ему ничем помочь, может при этом сохранять спокойствие. На это, считает он, способен только английский темперамент. Впоследствии, однако, обнаружилось, что, пока мы ожидали своей очереди плыть через прибой, и у меня, и у него был сердечный спазм».
А вот письмо Боуэрса:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.