Эпилог

Эпилог

«Граждане! Старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит всему народу. Берегите это наследство… не трогайте ни единого камня, охраняйте памятники, здания, старые вещи, документы. Все это ваша история, ваша гордость.

Исполнительный Комитет Совета Рабочих и Солдатских Депутатов». Петроград, 1917 г.

Увы, мы многого не сохранили. Многие документы канули в Лету.

Странна судьба главного героя. Все-то она словно двоится. Две жизни: до первого взлета и после. Два номера пилотского удостоверения. И завершения вроде бы два.

Подобно большинству участников перелета, записался он в 1914 году добровольцем в военно-воздушный флот России. В августе писал сестре: «Я принят в качестве летчика в действующую армию Юго-Западного фронта, завтра утром иду в первую воздушную разведку». И назавтра, вылетев с командиром корпуса генерал-лейтенантом Мартыновым, попал под обстрел австрийцев. Осколком разбило кожух мотора. Спланировал. Сел в районе между Буском и Тернополем. Попал в плен. Пытался бежать. Заключен в штрафной лагерь…

Что далее? Согласно Советской Военной Энциклопедии: «…после Великой Октябрьской социалистической революции командовал одним из красных авиационных отрядов. Произвел несколько боевых вылетов против белогвардейских войск». Так ли? Достоверней сведения биографа: в лагере Васильев пробыл до 1918 года и, не доживя совсем немного до обмена пленными, которым занималась комиссия командования Красной Армии, скончался от болезни спинного мозга, дистрофии и неврастении на 37-м году жизни. Этот же факт подтвержден и в жизнеописании М.Н. Ефимова.

Автор пытался выяснить продолжение судеб других, взлетевших в 1911 году с Комендантского. Это было непросто: в ЦГВИА хранятся служебные дела кадровых офицеров. Прапорщиками, да еще «военного времени» (а более высокого чина удостоился один Янковский) пренебрегали, что ли, штабные писаря?..

Известно, правда, что воевали они — волонтерами — еще против турок в Балканской кампании. Александр Агафонов был шеф-пилотом сербского главнокомандующего генерала Путника. В войсках Болгарии — фон Лерхе, Колчин, Костин. Николай Костин был сбит и погиб.

Михаил Сципио дель Кампо до 1914-го служил в Варшаве инструктором школы «Авиата». Затем уехал в Швецию, работал инженером-теплотехником, с 1932-го осел в Польше и, как упомянуто выше, дожил в уважении и почете до преклонного возраста.

Где-то в Скандинавии теряются в 20-е годы следы инженера Агафонова.

Слюсаренко… Его постигло несчастье — любимая Лидия в 1913 году скончалась от тифа. Однако основанные — благодаря, главным образом, энергии первой русской летчицы — мастерские продолжали, переведенные в Петроград, выпускать аэропланы. Немного — в начале войны по одному в месяц (учебные одноместные типа «Моран-Ж»), в 1916-м — по пяти. Надо полагать, дело бы расширилось, будь в живых Лидия Виссарионовна, ее смерть, похоже, подавила Владимира Викторовича. Как бы то ни было, он пытался проводить опыты над монопланом собственной конструкции. Потом — Февральская революция. Во дворе мастерских владелец собирает рабочих. Писатель-историк, у которого я прочел об этом эпизоде, трактует его однозначно: дескать, кровосос-хозяйчик разразился вынужденно либеральной речью, а вскорости удрал в Америку. Прямолинеен такой подход к личности Владимира Слюсаренко, выходца все-таки из генеральской семьи, хотя и добившегося положения своими руками, мозолистыми от штурвала самолета, напильника, гаечного ключа. Короче, его долго мотало по свету, пока не занесло в Австралию, где он создал небольшое предприятие, возвел на собственные средства православный храм и окончил дни в приюте для престарелых.

О судьбе фон Лерхе уже сказано. Следов Бориса Масленникова найти не удалось.

Справедливо ли не обратиться к жизненным маршрутам других первопроходцев? В первую очередь — братьев Ефимовых. Михаил Никифорович еще до войны задался целью сконструировать аэроплан совсем особого, нового типа, который позже охарактеризует так: «двухмоторный (!) блиндированный истребитель». И снова препоны. Со стороны того, с кем мы преотлично знакомы. На одном из ходатайств Ефимова великий князь Александр Михайлович начертал хамскую резолюцию: «…Снестись с заведующим Чесменской богадельней на предмет зачисления уважаемого Мих. Ник. непременным членом заведения». Михаил Ефимов воевал. Вскоре после Октябрьской революции, в декабре 1917-го, назначен флагманским летчиком гидроавиации Черноморского флота. В августе 1919-го, когда белые в последний раз захватили Одессу, Ефимов-старший был схвачен и расстрелян.

Ефимов-младший, Тимофей, опять же до войны, произвел первые опыты ночных полетов, стал зачинателем этого рода боевой работы. Похоже (других данных у меня, во всяком случае, нет), в строй красных вслед за братом не встал, но и на другую сторону не перешел. Через три месяца после гибели Михаила умер — там же, в Одессе — от тифа ли, холеры или просто голода, неизвестно: в доме нашли окоченевший труп.

Катаклизмы грозных лет проложили непреодолимую черту разлома между многими прежними соратниками. Двое первых гатчинцев — Георгий Горшков и Евгений Руднев. Горшков воевал на «Муромцах», Руднев был асом-истребителем. Горшков сражался против Деникина, с 1919 года член Высшей военной инспекции РККА по воздушному флоту. Руднев… Из книги М.М. Громова «Через всю жизнь»: «В первые дни революции начальник школы Руднев и офицерская элита не пожелали быть красными летчиками и предпочли незаметно исчезнуть с аэродрома». Лауреат Ленинской премии В.И. Лавренец (да не посетует он на меня за выспренность, если я назову его добрым гением этой книги) сообщил, что в тридцатые годы Руднев в Париже работал шофером такси. Судя по тому, что в 1917-м он был капитаном, а на могильной плите русского кладбища звание «полковник», очевидно, летал — у Деникина, Врангеля или Колчака…

* * *

«Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие». Слова Антона Ивановича Деникина. Того самого. Сказаны в 1921 году.

Большевики-то (во всяком случае, наиболее дальновидные) стремились укрепить Красную Армию умелыми специалистами, привлечь их в ее ряды. Но тем требовалось время, чтобы разобраться в водовороте событий, определить свое отношение к ним. А времени не было. Солдатам осточертела империалистическая бойня. Все, у кого звездочки на погонах, казались мясниками, гнавшими на бойню. Раз так — срывай звездочки. Раз так — к стенке. Как принято было говорить, «в штаб Духонина». Потому — и не по идейным соображениям — многие бежали на юг к Корнилову. Многие, не имевшие, а следовательно, не стремившиеся защищать имения и капиталы. Только-только заработавшие эти звездочки бывшие учителя, мелкие служащие, даже крестьяне. В первом Кубанском походе из четырех с лишним тысяч штыков, которые насчитывала Добрармия, изрядную часть несли на плече или наперевес и прапоры военного времени, и мальчишки-юнкера, даже гимназисты.

Были у нас ошибки, похожие на преступления.

21 марта 1918 года Высший Военный Совет республики (им руководил бывший Генерального штаба генерал-лейтенант М.Д. Бонч-Бруевич) издал — по инициативе В.И. Ленина — приказ об отмене в войсках выборного начала. 31 мая того же года комиссар Московского военного округа Н.И. Муралов объявил мобилизацию офицеров. В манеже бывшего Алексеевского училища были собраны 17 тысяч представителей начсостава, вплоть до генералов. И заперты. Без пищи, даже без соломы на подстилку для спанья. Несколько дней тянулся учет. Начались болезни, эпидемии…

…В ответ на горделивое заявление членов Реввоенсовета 10-й армии К. Ворошилова и С. Минина о том, что вот, мол, добились успеха под Царицыном вовсе без военспецов, Ленин на VIII съезде РКП (б) сказал: «Тов. Ворошилов говорит: у нас не было никаких военных специалистов и у нас 60000 потерь. Это ужасно… Героизм царицынской армии войдет в массы, но говорить, что мы обходились без военных специалистов, развн это есть защита партийной линии. Может быть, нам не пришлось бы отдавать эти 60000, если бы там были специалисты, если бы была регулярная армия».

* * *

Важнейшую роль в становлении Вооруженных Сил страны, многих грядущих победах, в том числе и в Великой Отечественной войне, сыграло событие, думается, не по достоинству оцененное (в какой-то мере этот пробел восполняет книга А.Г. Кавтарадзе «Военные специалисты на службе Республики Советов»): 30 мая 1920 года Особое совещание при главкоме республики обратилось с воззванием «ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились». Поводом послужило нападение на республику войск буржуазной Польши при поддержке Антанты.

Несколько крупных военных деятелей призвали «добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию… служить не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Родину и не допустить ее расхищения, ибо в противном случае… наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали боевых знаний и опыта, забыли русский народ и загубили свою матушку Россию».

В первый же день после обнародования воззвания в военные комиссариаты явились тысячи офицеров.

Многие командующие фронтами и армиями в годы Великой Отечественной — бывшие офицеры. Скажем, штабс-капитан войск Колчака Л.А. Говоров, в будущем советский маршал, перешел на нашу сторону со всей своей батареей..

Кто же подписал это воззвание? Бывший верховный главнокомандующий Брусилов, три бывших военных министра, среди которых — Поливанов.

По-видимому, особый вес документу придали именно эти фамилии. Алексей Алексеевич Брусилов — герой легендарного «брусиловского прорыва» и Алексей Андреевич Поливанов, опытный военный педагог, теоретик и практик. (К слову сказать, не обратись к нему, помощнику военного министра, не по команде, а через головы многочисленных начальников, безвестный артиллерийский подпоручик, не наложи генерал на рапорт с просьбой о переводе в авиационную часть положительную резолюцию, отечественное воздухоплавание не обрело бы гений Петра Нестерова).

Несомненно, решиться открыто встать в строй новой революционной армии для угрюмого кривошеего старца (ему шел 66-й год), больного (он вскоре умер — на посту, участвуя в качестве нашего эксперта в мирных переговорах с правительством Пилсудского) было то же, что в среде ученых — для Климента Тимирязева, в литературной — для Александра Блока.

Напомню: в 1910 году, когда в Думе слушался вопрос авиатики и слушанье это вылилось, по существу, в фарс, единственным, кто поддержал новое дело и указал, к чему ведет небрежение им, был генерал Поливанов.

Хочу ли я подчеркнуть этим, что прогрессивный характер мышления, свойственный Поливанову, побудил его на закате дней совершить трудный, последний, может быть, самый важный в жизни шаг? Да, хочу. Не сквозит ли тут примитивная социовульгаризация? Полагаю, нет. Черты умственного прогресса или регресса равно влияют на общество и личность, побуждая личность идти в ногу с общественными процессами либо становиться у них на пути.

В списках военспецов, приведенных в книге А. Кавтарадзе, среди летных специалистов я обнаружил не много знакомых имен. Но на фотовкладке узнал в лицо Сергея Ивановича Одинцова. И потом, в одном из списков — генштабистов: Генерального штаба генерал-майор Одинцов С.И. Тот самый — бывший начальник Качинской школы. В Академии Генштаба Одинцов был учеником Поливанова.

Лет десять назад автору этих строк довелось быть в командировке в Оттаве. Московский приятель, прежний соученик, ставший редактором популярного журнала, попросил отвезти сувенир тестю, которого ни разу не видел, — палехскую шкатулку. Семью жены приятеля в годы войны разбросало по свету: отца и мать, природных русаков, живших в Эстонии, судьба занесла в Швецию, ее же, малышку, с теткой, — к нам. Доживал отец век вдовцом в Монреале — железнодорожный машинист на пенсии. Младшего брата Колю Таня знала только по письмам: в Канаде он преподавал в университете и многим нашим, в том числе спортсменам, сам волейболист, служил переводчиком. Поручение я выполнил лишь в день отъезда: Коля заехал за мной. Времени до отлета оставалось предостаточно, мы притормозили на обочине загородного шоссе, снег был сиз от голубизны неба, ноздреват от капели, которой орошали его пегие березы. Из приемника неслось подмывающее: «Как во городе было во Казани, грозный царь пировал да веселился…» Не одну сцену в корчме — всего, кажется, «Бориса Годунова» прослушал я в тот день в Колиной «Тойоте». «Это ты, — спросил, — для меня?» Он покачал головой: «Мы здешний трах-бах не любим». Показал фотографии своей свадьбы: невеста в сарафане, жених в косоворотке, подружки в кокошниках. «А хочешь, к тестю заедем? Тут у него вилла неподалеку — надо же тебе стременную, а то пути не будет».

Отворив дверь модно низкого, плоскокрышего, облицованного гранитом здания, я понял (мама родная!), что попал в белогвардейское гнездо. На стенах, в обрамлении казачьих пик и шашек, портреты государей. И трехцветное полотнище. И лазурная, с алой выцветшей тульей, атаманская фуражечка. И пейзажи, на которых — где ельники-осинники, где рощи кленовые багровеют, где дыбятся причудливые кактусы, иные неведомые мне растения. Портреты писал по памяти, пейзажи — на пленэре разных широт муниципальный архитектор Оттавы Моисеев Георгий Иванович, сын есаула Войска Донского, ладно тесанный, крепко ужаренный жизнью безвозрастный джентльмен. Плеснул — со знакомством — на донце высокого узкого сосуда, сыпанул ледяных кубиков. «Я так пить не привык», — честно сказал гость. «А как ты привык?» — «А рюмочкой». — «О! уважил Колька. Знаешь, зови-ка меня дядей Жорой».

Через полчаса я знал уже, что дядя Жора сам мальчишкой в Крыму, у Врангеля, сабелькой помахал («Против моего, значит, отца». — «Мир тесен. Твое здоровье».). Что бежали они от красных в Латвию, в сорок первом — в Польшу… «К немцам, значит, дядя Жора?» — «К генералу Краснову хотели прибиться, слыхал такого? Писатель был — будь здоров. Да вот немцам сапоги лизал, нам не понравилось. Не было в эту войну на моих руках вашей крови. Вашей, нашей — как сказать?.. В Праге на «Шкоде» самолеты ихние в маскировочные цвета красил. А когда вы их под Сталингра… тьфу, не выговаривается… под Царицыном стеганули, веришь, все в душе спуталось. С одной стороны, не за что нам большевиков любить, а с другой — гордость. «Русские прусских всегда бивали» — Суворов рек, князь Рымникский. Потом погнали вы их и нас шуганули. Перекати-поле стал я на земле сей. До Новой Зеландии докатился. Старший брат в Австралии, в Сиднее, в опере, все заглавные партии перепел — бассо-профундо, куда до него Реброву… Уэлл, живу — не жалуюсь, имею бизнес, а снится…»

Прошло еще несколько лет, коллега привез из США русский журнал «Нива». С таким же, как у давнего, в Петербурге, на Малой Морской издававшегося, виньеточным заглавием, но втрое тоньше. И на последней странице я обнаружил некролог. Памяти постоянного подписчика и щедрого жертвователя. «Покойся с миром, Георгий Иванович Моисеев».

«Он все спутал, но время все спутало тоже.

Были разные правды, как плиты, похожи.

Не такие, как он, не смогли разобраться.

Он погиб. Он уместен на кладбище братском».

Цитирую по памяти не напечатанные, кажется, у нас строки Наума Коржавина. Я слышал их от него в Доме литератора, он не знал еще, что тоже станет перекати-полем.

* * *

Тысяча девятьсот десятый. Над Гатчинским полем летит осенняя паутина. Сквозь прерывистый шум никак не заводящегося «Анзани» слышен сердитый голос генерала Кованько, учиняющего «распеканцию» нижним чинам: опять не прибрали камни, поручик Горшков при взлете шасси сломал. Двое в шинелях, в фуражках с офицерскими кокардами, мирно беседуют — вислоусый сутулый капитан и плечистый подполковник. Кто первым упомянул, что пора бы не «блинчики» по-над поляной жарить, но делать дальний маршрут, в Москву, например, мы не знаем и не узнаем. Сергей Иванович Одинцов в 1917 году стал правой рукой первого красного главковерха прапорщика Крыленко, потом командовал 7-й армией, сражавшейся против Юденича. Скоропостижно скончался в 1920-м. Сергей Алексеевич Ульянин эмигрировал в Англию.

Доверить бы тогда, в 1911-м, им организацию перелета. Не стал бы он «Цусимой русской авиатики». Но и без первого — спотыкливого — шага не было бы дальнего пути.

Братское кладбище прародителей отечественного воздухоплавания распростерлось по всей планете. Обнажим головы перед ведомыми и неведомыми нам могилами. Они того достойны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.