В ПОБЕЖДЕННОЙ ГЕРМАНИИ

В ПОБЕЖДЕННОЙ ГЕРМАНИИ

Февраль 1947 года

Газетам, журналам и издательствам всех стран предоставляется право перевести этот труд на язык своей нации и издать в желательном тираже. Как христианин, верю, что моя книга о страданиях и крови людей и народов не будет служить корыстным целям, а причитающийся мне гонорар поступит в фонд помощи народам России на соответствующий счет Международного Красного Креста.

Автор

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Я не журналист.

Я только офицер Советской Армии, прошедший боевой путь от Сталинграда до Берлина. Я награжден орденами и считаю, что перед лицом Русского Народа я их заслужил, но получил эти ордена из рук тех, кого я ненавижу всеми фибрами русской души.

Я решил написать всю правду о страшной российской действительности, ибо дальше молчать нельзя.

Читатель!

Эти строки пишет простой русский человек, сын уральских крестьян, сам рабочий, окончивший рабочий факультет, а после него — два высших учебных заведения.

Соотечественники!

Есть ли в так называемом СССР хотя бы одна семья, которая не знала бы горя, которая в той или иной мере не стала бы жертвой засевших в Кремле деспотов? Всем вам, кто еще остался в живых, отравили и изуродовали жизнь. Я — один из вас — тоже жертва «счастливой, радостной» сталинской эпохи.

Эти строки пишет человек, который как мог боролся с разложением сталинских выскочек и заставлял их по-настоящему воевать против внешнего врага.

Все труднейшие дни я был со своим народом и вместе с ним переносил все издевательства антинародной диктатуры.

Я, как и большинство русских людей, безропотно нес свой крест с горячей надеждой на то, что народы мира помогут русскому народу после войны избавиться от большевистского кошмара.

Я тщетно после войны ждал год.

И вот я решил во всю мощь русского голоса прокричать:

— Спасите!

Лично сам я не нуждаюсь в спасении, ибо моя жизнь прожита, а ее остаток я посвящаю только борьбе со сталинским коммунизмом.

Спасать надо все человечество, и в том числе русский народ, иначе будет поздно.

С самозваными «представителями» русского народа разговаривают и проводят приятно время на банкетах дипломаты почти всех стран. Они, эти дипломаты, не чувствуют запаха крови десятков миллионов замученных людей, которой пропитаны молотовы, вышинские, мануильские. Они, эти дипломаты, не видят крови на подлых руках громык и лицемерно строят воздушные замки о «всемирном сосуществовании» двух систем.

Я, сын русского народа, считаю своим долгом взывать о спасении своего народа потому, что сам он, двухсотмиллионный колосс, находится в огромнейшем концлагере и не имеет возможности свободно высказаться.

Промедление всеобщей смерти подобно.

Я сознательно начал свой тяжелый труд по разоблачению сталинских замыслов и по описанию тяжелой русской действительности с описания положения в советской зоне оккупированной Германии.

Здесь, в Германии, как в зеркале, отражены результаты сталинских методов «переделки» русского народа, отражены замыслы и подлое лицемерие заправил — поджигателей мира.

Народы мира! Христиане!

Я поднял свой голос не для того, чтобы спасать себя. За всю свою жизнь я не сделал ничего такого, за что меня можно было бы судить и сажать в тюрьму в любом государстве мира и по каким угодно законам, кроме беззакония сталинского «рая» народов.

Я взял слово для того, чтобы, крикнув на весь мир о спасении человечества, продолжать самую жесточайшую борьбу со сталинской кликой и продолжать вместе с моим народом нести крест до тех пор, пока наконец вы, называющие себя последователями Христа, не пойдете всем миром ко Всероссийской Голгофе и не снимете с креста распятый Русский Народ!

Христиане! Неужели вы не готовы к этому подвигу и не можете уменьшить и сократить сроки страдания Русского Народа? Неужели среди вас нет таких рыцарей, которые поддержали бы борцов этого народа и в самые трудные и ужасные для него часы сталинской ночи и нашли бы для нас слова:

— Мужайтесь! Свет Христов близок! Близок рассвет утра России.

Сабик-Вогулов

В ПОБЕЖДЕННОЙ ГЕРМАНИИ

Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма.

(Из «Коммунистического манифеста» Карла Маркса.)

Будем вешать…

(Из статьи И. Эренбурга «На Берлин».)

14 января 1945 г. Короткий митинг, на котором зачитывается обращение маршала Жукова к войскам 1-го Белорусского фронта.

Сегодня снова с Вислинского плацдарма начинается штурм немецкой обороны. Нет ни одного солдата и офицера, который бы не был уверен в том, что через день, через два оборона немцев будет прорвана и русские войска будут развивать стремительное наступление туда, к центру дьявольских разбойников — к Берлину.

На мне по-прежнему лежат обязанности по контролю путей подвоза и эвакуации, по разгрузке госпиталей первой линии и медсанбатов, по проверке материальной обеспеченности дивизии, по организации охраны трофейных складов и ликвидации пробок.

За три недели наши войска прошли пятисоткилометровый путь от Вислы до Одера. Это было исключительное наступление, которое может выдержать единственный воин в мире — русский солдат. Наши войска буквально сидели на плечах отступающих немецких полков, и казалось, что этот порыв стремительного наступления не сможет остановить ни одна сила.

Ярость русского человека против вероломного врага удесятерялась статьями и листовками Ильи Эренбурга. В них расписывались ужасы гитлеровских палачей так, что русский солдат верил, что вся Германия это сплошь отъявленные мерзавцы и прохвосты, что нет в Германии ни одного немца, которого не надо было бы считать своим врагом. Это была пропаганда и агитация, разжигающая национальные и звериные инстинкты солдатской и офицерской массы.

Мне было неприятно читать статьи Эренбурга. И как русскому человеку, особенно больно было читать его статью в 1942 году: «За Русь святую». Он в этой статье старался играть на религиозных и национальных чувствах русского человека. Русского человека стали в России называть по имени и отчеству, стали угодничать перед ним в печати, на собраниях, ибо увидели, что немцы подходят к Волге и что есть одна-единственная сила, способная остановить зазнавшегося врага, — это русский народ.

В своей статье «За Русь святую» Эренбург рассказывал, как немцы уничтожают человеческую культуру вообще и в особенности русскую культуру, как они издеваются над православными священниками, как они разрушают русские церкви и храмы. Он в ней писал: «Мы, русские люди, не позволим врагу разрушать наших белокаменных храмов и не дадим ему ходить по русской земле».

Тогда было не время мешать Эренбургу, ибо был исключительно серьезнейший момент для Родины и нужно было сплочение всех сил для того, чтобы дать отпор врагу и разгромить его. Но мысли, горькие мысли приходили в голову при чтении статей Эренбурга.

Кто как не вы, господа эренбурги, втоптали первыми в грязь достоинство, религию и традиции русского народа? Где вы были тогда, когда из русских церквей тащили и растаскивали ценности под предлогом спасения Родины? Где вы были тогда, когда ваши ублюдки возмущались колокольным звоном и требовали, чтобы он не нарушал общественной тишины, и все колокола снимали для целей электрификации и индустриализации? Где вы были тогда, когда ваши последователи взрывали тысячи белокаменных храмов и из них строили очаги вашей заразы: избы-читальни, клубы, здания райисполкомов и райкомов? Вас спрашивают, Эренбург: что вы говорили тогда, когда сотни тысяч верующих людей и десятки тысяч священнослужителей были брошены в тюрьмы, концлагеря только потому, что они верили в Бога? Вы тогда, Эренбург, не это говорили. Вы тогда были заняты разжиганием классовой борьбы в странах Европы, занимались насаждением человеконенавистничества внутри народов, вы тогда разжигали и развязывали мировую коммунистическую революцию.

Хотелось встать и крикнуть на весь мир, на всю Россию: эй, подлец! Где ты был тогда, когда взрывали в Москве величественный памятник русского народа — храм Христа Спасителя, только для того, чтоб на этом месте построить здание Дворца Советов?

Ведь этот храм Христа Спасителя русский народ построил в память величественной победы над двенадцатью языками, вторгнувшимися в Россию под предводительством Наполеона.

Ведь тебе, ублюдок сталинской пропаганды, надо было бы сначала почтить этот памятник и поклониться этому Храму русской твердыни, а потом уже призывать к борьбе русский народ.

Горько было читать его статьи: «Папа, убей немца», «Мы ничего не забудем, ничего не простим».

Как убог выбор тематики Эренбурга!

Русского человека, всегда беспредельно любившего свою Родину, свой народ, старались мобилизовать на борьбу с врагом такими методами.

Параллельно такой пропаганде в войсках, на фронте была другая, более действительная пропаганда — это дело русских людей: там, где были русские люди, врагу давался жесточайший отпор.

В единоборство вступила решающая сила — русский народ. И сталинским агитаторам, пропагандистам осталась одна работа — это выискивать лучших людей из русского народа и всячески поощрять их на еще большие подвиги.

Агенты сталинской контрразведки уже в июле — августе 1942 года стали распространять слухи, что во многих городах и селах начинают открываться уцелевшие храмы, что скоро Красная Армия будет одета в ту же форму, что была одета и царская армия, что вот-вот будет ликвидирован Коминтерн.

Русские люди приободрились, стали еще более упорно сражаться. Все надеялись на то, что наши союзники Англия и Америка окажут какое-то влияние на сталинскую диктатуру, что после войны будут проведены действительные демократические преобразования. В это верила вся солдатская и офицерская масса, в которой основным решающим контингентом были люди от 35 до 55 лет, Т. е. люди, знавшие другую Россию, люди, болеющие за нее.

С этими мыслями умирал за Родину русский солдат и офицер. С этими мыслями русская армия стремилась к Берлину. Все были уверены в том, что после окончания войны Россия будет демократической, что народы всего мира по заслугам оценят кровавый вклад русского народа в этой войне и не позволят сталинским опричникам продолжать кровавый террор и удушение всего лучшего в русском народе. Многие надеялись, что само сталинское правительство наконец одумается и в построении внутренней жизни страны пойдет в ногу со своими союзниками.

Это были напрасные надежды…

* * *

Как вихрь, как ураган мести ворвались русские войска на территорию Германии. Это был поистине огненно-кровавый шквал. Если раньше на русской земле, в Польше генералы и офицеры сдерживали зарвавшихся и озверевших солдат, то здесь никто ничего не мог — да и не хотел делать. Наоборот, много офицеров и генералов сами подавали пример, как не нужно относиться к побежденному врагу, оставляя без расследования и без последствий самые ужасные преступления.

Основным мотивом такого положения было: дать людям почувствовать сладость мести врагу за поругание Родины.

И результаты сказались быстро: от восточных границ Германии до Одера, от Балтики и до Карпат — вся германская территория была охвачена пожарищами, насилиями, грабежами и убийствами.

Все это было в исключительных, ужасающих масштабах.

Илья Эренбург со сладострастием пророка, слова которого, благодаря отваге, мужеству и стойкости русского солдата, — сбылись, продолжал свою гнуснейшую работу по подбадриванию озверевших и звереющих русских людей. То и дело в печати появлялись его статьи, в которых он расписывал уже остатки неубежавших немцев, издевался над их дрожью перед русским человеком, перед русским воином.

Читатель! Вам рассказывается жуткая быль, которую никогда не опубликует сталинская печать, и вы за эту быль не вините русского человека — русского солдата! Это Сталин и его опричники сделали зверем еще вчера нормального человека. Это Сталин, подобно Гитлеру, разнуздал гнуснейшие инстинкты человеческой натуры.

Ночь. Мы с генералом едем на новое место дислокации штаба войск. Вот и немецкая восточная граница. На границе огромный плакат; «Вот она, проклятая Германия!»

Мы въезжаем в спящий город. Пока генерал, его адъютант и ординарец устраиваются на новой квартире, я обхожу все прилегающие здания и расставляю охрану. Все здания пусты. Только в одном я нашел старика со старухой и с ними три дочери. Все они испуганно смотрели на меня. В глазах у них животный страх. Я как мог объяснил им, что им нечего бояться, что они могут спокойно спать, и вышел. Доложив генералу, что все в порядке, я отправился отдыхать в свою комнату, где меня уже дожидался адъютант генерала.

Спать не хотелось, хотя было около трех часов ночи. Все внутри нас волновалось. Все мы, шедшие от Волги, переживали вновь те волнующие душу и сердце моменты, которые переживали в продолжение почти четырех лет, стремясь сюда, на территорию врага, и наконец достигнув ее.

Естественно, что я и адъютант, прежде чем лечь спать, с огромным интересом осматривали квартиру представителей той нации, которая так много принесла несчастья русскому народу.

По всему видно было, что в городе никто не ждал русских войск. Вот накрытый стол, и на нем незаконченная немецкая трапеза. Вот детская постель, из которой только недавно вынули ребенка. Вот таз с недостиранным бельем. Вот кастрюля с начищенным на завтра картофелем. Нас, русских людей, поражает комфорт немецкого жилья, обилие одежды, белья, безделушек, часов, будильников, посуды, многообразие самых утонченных приспособлений домашнего и рабочего уюта.

Мы с адъютантом ходим по комнатам с электрическими фонарями и осматриваем. Садимся около книжного шкафа. Адъютант прилично владеет немецким языком и вслух читает заглавия книг. Нас интересует духовный арсенал немецкого обывателя, и в основном он оказывается нацистского содержания.

Наше занятие было неожиданно нарушено:

— Что, барахолите? — В дверях стоял генерал. Он был в туфлях и ночном халате. В руках его был электрический фонарь. — Золото ищете?

— Товарищ генерал! — отвечаю я. — Вы знаете, что домов мы строить не собираемся и золота нам не надо. Просто изучаем обстановку.

— Напрасно! Вот я, например, от золота не отказался бы. Но этим не сейчас заниматься. Дойдем до Берлина, там уж я разрешу вам побарахолить. Идите спите. И получите задание: к семи часам найти в городе емкости для слива горючего.

Генерал ушел к себе. Мы с адъютантом переглянулись, и нам было стыдно за генерала, за то, что он заподозрил нас в барахольстве, чем мы за всю войну не занимались, ибо оно было противно, противно до омерзения.

Было стыдно за генерала, за его беззастенчивость, с которой он признался, что от золота не откажется, словно давая намек: «ищите, ищите, но только не забывайте и меня».

Оскорбленный, я не мог заснуть, и в пять часов утра я стал разыскивать по городу емкости для слива горючего. Поиски были тщетны.

Один поляк, житель этого города, рассказал мне, что в лесу, в семи километрах от города, у немцев была база горючего. Рассказчик посажен в автомашину и едет со мною. Там я нахожу не только то, что искал, но и многое другое: в лесу было пятнадцать тысяч двухсотлитровых бочек под горючее; в районе кирпичного завода стояли двести легковых новых автомашин и около сотни двухтонных «Опелей», только что сгруженных с платформы.

В семь часов утра докладываю о результатах генералу.

Одновременно сообщаю ему, что город полон скота, брошенного убежавшим населением, что на мясокомбинате три или четыре сотни свиней и столько же свиных туш в холодильнике и что… по дорогам на восток устремились десятки тысяч русских людей, бывших в гитлеровской неволе и освобожденных нашими войсками.

После доклада получаю новое задание: выехать навстречу автоколоннам с горючим и довести их до места слива, взять людей из авторемонтного восстановительного батальона и организовать немедленное освоение трофейных машин.

Еду выполнять.

В город я возвращался через день и буквально не мог найти дорогу к своей квартире; так до неузнаваемости изменился город. Кругом все пылало, по городу шныряли сотни солдат, офицеров, репатриантов, тащя из квартир одежду, обувь, патефоны, радиоприемники. Тысячи людей рылись по опустевшим квартирам, выбирая нужное для себя, как в гигантском универсальном магазине.

Сигналом к пожарам послужил приказ командующего войсками: сжечь тот дом, из которого женщиной в день занятия города из окна был сделан выстрел в проходивших русских солдат. Ее не нашли, а дом зажгли. Через сутки горел весь город. От него пожары перекинулись дальше, и всюду, куда доставал взор, были видны зарева пожарищ от горевших сел и городов. И это продолжалось даже тогда, когда линия фронта была на Одере и наши войска уже зацепились за его левый берег.

В основном до Одера все немецкое население убежало на западную сторону этой реки, и на занятой нами территории немцев было не более тридцати процентов. Вот эти тридцать процентов и расплатились за все гитлеровские злодеяния, за всю нацистскую систему. Эти тридцать процентов населения во всей полноте почувствовали на себе результат непрерывного воздействия на возбужденные кровью мозги солдатской массы статей Эренбурга, результат попустительства сталинских генералов.

От восточных границ до Одера — все немецкие пылающие села и города были наполнены тыловыми частями и отставшими строевыми подразделениями, а также и дезертирами.

И не передовая линия, а вот эти «отважные» товарищи тыловики творили чудовищные дела на занятой территории.

Вот приемная генерала. Тут начальники отделов, отделений, госпиталей, командиры тыловых частей, заместители командиров дивизий.

Вполголоса рассказываются последние события дня: заместитель по политической части отдельного автомобильного батальона рассказывает о том, что сегодня, когда он утром шел в парковую роту, он увидел труп изнасилованной немки, около которой лежали двое детей, причем у девочки живот распорот до половых органов.

Полковник, начальник ветеринарного отдела, рассказывает, как он вчера в одном селе проводил расквартирование ветеринарного лазарета и организовывал сборный пункт трофейных лошадей. Ему захотелось пить, и он заходит в дом к немцам. В комнате немка, у которой он на русском языке просит дать воды. Испуганная немка не может его понять, а он сердится. Вдруг немку что-то осенило, и она предлагает полковнику ложиться на кровать.

— Сразу видно, что русский Иван уже «научил», — заключает полковник.

Вот командир-майор. Он под все эти безобразия хочет подсунуть какое-то идеологическое основание, найти скрытый смысл «торжества великой мести», и в соответствующем духе он описывает ряд совершенных насилий:

— Товарищи! Меня очень заинтересовал один факт. Я тоже, как и все, думал, что это просто делает или вредный нам элемент, или просто разнуздавшийся человек — зверь. Нет! Здесь, во всех этих делах, кроется другое. Захожу в один дом. В этом доме семь немецких девушек, и одна из них лежит на постели, беззвучно вздрагивая от рыданий. Девушки прижались друг к другу и испуганно смотрят на меня. Я с ними здороваюсь и разговариваю по-немецки. Выясняю, что здесь, в этом доме, сегодня ночевало пятнадцать наших солдат и они поочередно изнасиловали вот эту рыдающую девушку. Спрашиваю других девушек: а вас насиловали? Отвечают: нет. Спрашивается, что же тут такое? Почему из семи девушек наши солдаты изнасиловали только одну при таком богатом выборе? Ведь просто физически противно второму, третьему прикасаться к этой девушке. Вот и подумайте хорошенько над этим фактом. Вы увидите, что это не просто зверство. Здесь налицо месть.

Этот командир был сторонником Ильи Эренбурга.

Начальник госпиталя легкораненых рассказывает о том, что в том месте, где расположен его госпиталь, осталось очень мало немок, легкораненых же очень много. Чтобы установить какой-либо «порядок», раненые офицеры и солдаты устроили билеты и сказали немкам, что на каждую из них выписано по десяти билетов.

— И вы представьте, товарищи! Об этом я узнал от этих же немок; они пришли жаловаться на то, что офицеры не сдержали своего слова и к ним вместо десяти приходит по двенадцать-тринадцать человек.

Рассказывает опять ветеринарный полковник:

— И у меня тоже отличились. В одном ветеринарном лазарете помощник начальника лазарета по материальной части, узнав, что будет проческа села комендантским надзором, заходит к знакомым немцам и сообщает, что сегодня ночью русские солдаты будут делать проверку квартир и могут изнасиловать их четырнадцатилетнюю дочь, а чтобы этого не случилось, то родители могут спрятать свою дочь в его квартире при штабе лазарета. Доверчивые родители отправили с ним единственную дочь, которая потом где-то исчезла. Обеспокоенные потерей дочери, родители рассказали коменданту, тот мне. Пошли искать. И что же оказалось? Этот прохвост изнасиловал девочку и десять дней держал ее в подвале дома. Я направил дело прокурору (прокурор, конечно, ничего не сделал. — С. В.).

Бесконечным потоком льются жуткие рассказы. И видно, как многие просто вздрагивают от отвращения.

Лучшая часть офицерства старалась остановить дикий разгул, но безуспешно, ибо никто не хотел слушать и творил все, что ему вздумается.

Чувствовалось, что крепкая сильная армия идет к разложению, что это разложение начинает охватывать и передовые части, офицерский состав которых ухитрялся провозить немок в закрытых машинах даже на Одерский плацдарм.

Ни командование фронта, ни командиры частей буквально не принимали никаких мер.

Когда же дезертирство из армии дошло до пределов и когда озлобленные остатки немецкого населения стали сотнями убивать безоружных и пьяных насильников, когда мы уже не знали, где расквартировывать подходившие резервы, ибо все лучшее было сожжено разложившимися тыловиками, только тогда забегали в штабах, в политическом отделе и заинтересовалась контрразведка.

Все наконец почувствовали, куда это ведет и чем это грозит. В войсках распространяется листовка маршала Жукова с обращением к солдатам и офицерам армии, в которой он призывал солдата не жечь домов, не насиловать немецких женщин, не портить оборудования фабрик и заводов и квалифицировал все это как вредительство.

— Солдаты! — говорил он в обращении. — Смотрите, чтоб из-за подола немецкой девки вы не просмотрели того, за чем послала вас Родина!

Тыловой район войск был разбит на два участка, и мы с одним подполковником ежедневно разъезжали на грузовике по населенным пунктам.

Каждый день я сдавал комендантам сотни разложившихся людей, захваченных мною при грабеже, насилии и издевательстве над мирными жителями. Более двадцати самозваных комендантов мною были обнаружены за первые два дня прочески населенных пунктов. Тут были военнослужащие всех родов войск и служебных рангов, от солдата до полковника. Больше всего было солдат тыловых частей: гужевые роты, автомобильные батальоны, роты связи, войска НКВД, армейские базы снабжения.

В течение первых трех дней нашего пребывания на немецкой территории все тыловые части были заняты сбором бесхозного скота. Только в трех гуртах одной армии насчитывалось до тридцати тысяч собранных коров. Десять-пятнадцать тысяч овец, три-пять тысяч свиней. Тысячи возвращающихся репатриантов были задержаны и оставлены для ухода за скотом, для демонтажа фабрик и заводов.

Быстрая концентрация бесхозного скота в армейских гуртах заставила многих командиров строевых и тыловых частей прибегнуть к насильственному отбору скота у оставшегося населения. В течение февраля — марта было редкостью встретить у оставшихся немцев свинью, курицу, овцу или корову. Было редкостью встретить прилично одетого немца. Все оставшееся немецкое население было подвержено жесточайшему ограблению и унижению. Этому способствовало разрешение посылать посылки домой всем военнослужащим: генерал — пятнадцать кг, офицер — десять кг и солдат — пять кг в месяц.

Получаемые оккупационные марки военнослужащие не знали куда девать, ибо немецкие магазины не торговали, так как были сожжены и разграблены. Единственным источником для посылочного фонда было имущество оставшихся немцев (которое и отбиралось) и имущество, брошенное убежавшими немцами.

Чаще и чаще среди офицерского состава стали слышаться разговоры о том, что при таком политико-моральном облике солдата двигаться дальше нельзя, что мы такими поступками позорим Красную Армию.

Несмотря на это, случаи грабежей, насилий, убийств местного населения продолжались. Да и как им не быть, когда комендатуры были укомплектованы случайными людьми из резерва, которые, попав в коменданты, старались свое положение использовать в первую очередь для улучшения своего материального положения и положения своих друзей.

Среди комендантов того времени мало было таких лиц, которые были бы в состоянии навести жесткий порядок и дисциплину в своем населенном пункте.

Вот характерный эпизод: помощником начальника управления комендатур был один капитан. Однажды, возвратясь из своих очередных объездов, он рассказывает: «Ну, товарищи, к нам начинает прибывать танковая армия. Дадут эти братишки немцам, только держись! И уже начали давать! Вчера мне пришлось задержать одного командира танка, старшего лейтенанта — Героя Советского Союза. Звание Героя он получил за то, что уничтожил в боях тридцать немецких танков. Из них одиннадцать штук «тигров». Когда немцы были на Украине, то они уничтожили всю его семью и всех родных в общем количестве до сорока человек; причем отца, братьев и сестер его — повесили. Так вот этот старший лейтенант поставил свой танк около одного немецкого дома и зашел в дом. Он принес с собой закуску, выпивку и после того, как угостил хозяина с хозяйкой и трех их дочерей водкой и хорошей закуской, сам, подвыпивши изрядно, поочередно изнасиловал трех девушек, после чего вывел их на двор и пристрелил из пистолета около своего танка. Ну что бы вы на моем месте сделали этому человеку? Лично я, выслушав этого танкиста, пожал ему руку и отпустил его. Это действительно месть пострадавшего».

К великому сожалению, таких «героев» было бесчисленное множество и им было «предоставлено» право олицетворять «народную месть» на территории противника.

Была сплошная полоса самочинных расправ с местным населением и волна диких самосудов над отдельными представителями этого населения спившимися дезертирами и тыловыми «героями», любителями человеческой крови.

В здоровой массе солдат и офицеров все чаще и чаще стали слышаться разговоры, не одобряющие этой вакханалии, и всем нам было видно, что наши войска были почти вконец разложены, что при таком положении трудно говорить о развертывании дальнейших наступательных действий, что мы не можем сейчас сделать последнего скачка и овладеть немецкой столицей.

Здесь уже ясно сказалось, что при таком состоянии дисциплины и деморализации войск нечего и думать об этом скачке.

Постепенно расширяя Одерский плацдарм, наши войска начинают оправляться от внутреннего разложения. Уже твердой рукой начинают насаждать дисциплину.

Этому во многом помогли маскировочные работы. Чтобы обмануть противника, решено было создать впечатление, что дальше Одера наши войска продвигаться не будут и здесь, на Одере, закрепятся не менее, чем до осени. Во всей полосе войск были организованы широкие полевые работы, на которых были заняты не только оставшееся немецкое население и тыловые части, но и строевые подразделения. Свой сев некоторые дивизии иногда проводили буквально на глазах противника. Тем временем под этот многоголосый шум «посевной кампании» к исходным для боя позициям стягивались ударные части прорыва немецкой обороны: артиллерийские корпуса, танковые части, кавалерия, мотопехота и другие резервы стремительного наступления.

В войсках «заработали» пропагандисты. Они, хотя с опозданием, но четко ставили перед солдатской массой задачи, как вести себя в побежденной Германии. Советскому командованию пришлось отказаться от своего пропагандиста-поджигателя — Эренбурга, и в «Правде» появляется статья «Илья Эренбург ошибается». В этой статье Эренбургу пришлось сказать, что не все немцы — эсэсовцы и не все оголтелые гитлеровцы, что есть среди немцев вполне приличные и хорошие люди. Вслед за этой статьей, как покаянное письмо, в войсках появляется листовка Эренбурга «Рыцарь без страха», где русский солдат, уже наделавший тысячи преступлений под воздействием его человеконенавистнической пропаганды, рисуется как освободитель, которому чужды завоевательские планы, что его историческая миссия — это освободить Германию и Европу от нацизма; в этой статье он уже дает солдату какие-то нормы поведения. В советской печати тысячи пожаров постарались объяснить тем, что эти пожары устраивали сами немцы и что даже в одном из городков Германии сами немцы просили русских офицеров поймать какого-то сумасшедшего старика немца, который ходит по городу и поджигает дома.

Не наказанные и не пойманные мародеры, насильники и убийцы, выпущенный из тюрем уголовный элемент, находящийся в большом количестве в армии, — вся эта мразь в тоне советской прессы почувствовала защиту и получила уверенность в том, что, если будут делать в будущем свои подлые дела таким образом, чтоб не быть пойманным с поличным, то все это будет списано за счет нацистских и бандитских элементов, замаскировавшихся или под мирного жителя, или под красноармейскую форму.

Поток самоуправства, насилий стал спадать, но сводки каждый день приносили сообщения о продолжающихся безобразиях. Действовали главным образом офицеры и шоферский состав воинских частей. И так как эти люди имели средством передвижения автомобиль — они большей частью уходили безнаказанно.

От Одера на восток в глубину на двадцать пять километров была полоса, которая очищалась от немецкого населения. Уходящим немцам гарантировалась сохранность их имущества. Это для их успокоения. На самом же деле не успели немцы отъехать от населенного пункта, как их имущество предавалось разграблению и упаковывалось в посылки. Мой генерал приказал своему ординарцу из занимаемой квартиры забрать все ковры, что тот и исполнил. Это делал генерал, стяжавший себе в войсках славу бессребреника.

О больших людях, нарушавших новые установки по отношению к мирному населению, говорить что-либо считалось просто неприличным и предосудительным. Можно было говорить только лишь о младших офицерах и солдатах. «Большие» же люди были, как жена Цезаря, вне подозрений.

Мне вспоминается один факт: рано утром меня вызывают к генералу; в кабинете сидит его замполит. Генерал обращается ко мне: мне сейчас звонил командующий, что у командира противотанковой истребительной бригады на контрольно-пропускном пункте отобрали его личную легковую автомашину. Разыщите и верните.

— Есть!

Иду, выясняю. Да, действительно у этого полковника взяли его автомашину, т. к. на нее не было положенных документов. Иду по ниточке и выясняю дальше: этот командир пьянствовал со своими друзьями, где-то заполонили шесть немок и привезли их в запретную зону. Водка и закуски были на исходе, и этот полковник посылает своего шофера за подкреплением. Шофер едет. На контрольном пункте у него отбирают автомашину.

Пока шофер пешком идет с докладом к своему начальнику, на контрольно-пропускной пункт подъехал адъютант начальника тыла фронта, которому понравилась эта автомашина, и он ее немедленно отправил в свой адрес. Машина была новенькая: никель, кожа, кнопочное управление, радиоприемник… это была исключительно роскошная машина. Шофер же, которому поручили вести эту машину, не владел навыками кнопочного управления и, разогнав машину, не смог остановить ее, в результате чего он врезался в зад впереди идущего грузовика, полностью разбив радиатор и мотор. Адъютант снял радиоприемник и уехал, а аварийную машину подобрала техническая помощь одной автобригады. Докладываю о случившемся генералу — тот мне отвечает: вы о пьянке с немками не говорите, а то вам еще морду побьют, а сейчас поезжайте и какими угодно средствами доставьте эту машину в П. Р. Б. и заставьте отремонтировать.

Возмущенный, я в течение шести дней организовывал невозможный ремонт, из которого, конечно, ничего не получилось, а этот пьянчужка полковник взял себе другую автомашину, из этого же П. Р. Б.

* * *

Одновременно с маскировочной посевной кампанией началась энергичная вывозка в Россию всего, что было захвачено на немецкой территории. Вывозили фабрики и заводы. Десятки автомобильных батальонов и гужевых рот с тысячами репатриантов вытаскивали из домов мебель, часы, швейные машины, и все это грузилось на поезда и отправлялось в глубь страны. Многие из нас с недоумением смотрели на все это, и мы спрашивали себя — неужели мы для этого идем в Германию? Неужели мы идем в Германию только для того, чтобы забрать у германского обывателя эти тряпки, эту полированную фанеру, называемую мебелью, эти швейные машины и сто раз перестиранные гардины; эти стенные и настольные часы с малиновым перезвоном?

Начальство, видя иногда наши недоуменные взгляды, старалось оправдать это:

— Все равно какой-нибудь Иван-бандит подожжет! Так пусть уж лучше кто-нибудь этим добром в России пользуется…

Из Холмской декларации Польского Комитета Освобождения мы знали, что восточная часть Германии до Одера должна отойти к Польше, как компенсация за Западную Украину и Западную Белоруссию.

Тем более широко раскрывались наши глаза от удивления, когда союзник и освободитель Польши оставлял Польше разбитую, сожженную и разграбленную территорию…

Как же это так?

Мы предполагали, что вот закончится война и все, что есть в Германии, будет взято на учет, а на Мирной Конференции подсчитают все убытки и ущерб, нанесенные Германией, и предложат ей: столько-то уплатить натурой, сколько-то немцев в течение стольких-то лет должны работать по восстановлению разрушенных городов и сел России, и в течение такого-то срока должны быть выплачены остальные репарационные долги в таком-то объеме и виде. Никто из нас не предполагал, что все немецкое население с территории, отходящей к Польше, будет лишено своего крова, земли и будет выброшено на оставшуюся территорию Германии «в чем мать родила».

Нам, русским людям, уже было видно, что здесь закладывается начало какого-то нового конфликта, что — Сталин и его последыши не верят в прочность союза со своими союзниками и что, не дожидаясь конца войны, они делают все, чтобы усилить себя, чтобы скрыть от своего союзника такой способ возмещения убытков. Союзники открыто сообщили, что ими в одной из немецких шахт захвачено сто тонн золота из немецкого Рейхсбанка. По этому поводу много было разговоров среди русских солдат и офицеров. Одни завидовали союзникам и сожалели, что это золото не попало в руки Красной Армии, другие же ехидно называли союзников простачками (вот наши б ничего не сказали), третьи говорили, что немецкие заводы нам нужнее и дороже золота.

Дальше мы убедились, что сталинская политика, проводимая его генералами на занятой территории Германии, явно недобросовестна и чужда союзническому долгу, что многое из того, что делается, тщательно скрывается от своих союзников и строго засекречивается.

Вот второго мая капитулировал Берлин, а четвертого мая (это в то время, когда еще бушевал гром войны) все тыловые части, десятки тысяч репатриантов — были брошены на демонтаж фабрик и заводов в те зоны большого Берлина, которые должны были быть заняты союзными войсками.

Руководителям трофейных органов военными советами армии была поставлена задача: в самый короткий срок демонтировать все в тех зонах Берлина, которые будут заняты союзными войсками. Все наиболее ценное грузите в вагоны, а что может ожидать, концентрируйте в нашей зоне оккупации.

С лихорадочной поспешностью демонтировали и вывозили все, что может быть использовано в советском хозяйстве.

Нас особенно возмущал факт варварских методов демонтажа: демонтировали не специалисты, а самый разнообразный по своим прошлым профессиям народ.

Эти люди старались делать только одно: не оставить, ничего на этой фабрике или на этом заводе. Без упаковки, без системы, навалом, грузили все. Ценнейшие детали станков ломались, комплексное оборудование разъединялось и разбрасывалось по разным автомашинам и вагонам. Этому способствовал отказ шоферов от погрузки деталей свыше двух с половиной тонн, в результате чего ту часть станка, которая была лишней по своему весу, отвинчивали и бросали на другую автомашину (там специалисты разберутся).

В результате такой организации демонтажа на перевалочной базе в Бресте были сгружены тысячи вагонов оборудования, и уже прошел год после войны, а это оборудование до сего времени еще сортируется и подбирается, сотни специалистов ходят вокруг этого ценнейшего лома и стараются угадать, что к чему.

Поистине: ни себе, ни людям, как говорит русская пословица.

Апрельское утро на Одере.

Снова зачитывается обращение маршала Жукова о последнем походе на штурм гитлеровского логова — Берлина.

Для немцев приготовлен крепкий удар, в результате которого будет пробит час окончательной победы над врагом.

Размахнулись подтянувшиеся русские воины, и прославленная немецкая оборона падала одна за другой.

Молниеносный и стремительный удар русских войск смял все на своем пути и, как расплавленный поток металла, подходил к Берлину.

В этой операции были тщательно учтены все недочеты прошлых операций и чувствовалось, что это действительно последний скачок, что войне конец.

Нас очень поражало то обстоятельство, что с русскими немцы дрались насмерть, а в то же время наши союзники без боя проходили по сто и двести километров в сутки и им ежедневно сдавались в плен сотни тысяч немцев.

Разгадка была простая: в русской армии был обыденным явлением расстрел пленных немцев конвоирами и «воинственными» тыловиками. Это началось с Дона.

Я слышал в станице Казанской, как один «удалый» сержант взял в плен сто пятьдесят итальянцев. Кстати сказать, большинство итальянцев не хотело воевать и тысячами добровольно сдавалось в плен. Это на их участке и участке румынских армий русская армия сделала бросок на окружение сталинградской группировки Паулюса. Так вот, этот сержант стал конвоировать в тыл добровольно сдавшихся итальянцев. Пройдет сержант сто метров, отберет двадцать-тридцать человек, тех, у кого физиономия ему не нравится, даст очередь из автомата по отобранным и идет дальше. В результате до места сбора военнопленных он довел пять человек. И после этого никакого приказа, никакого наказания. И с этого момента уже не считалось безнравственным уничтожение сдающегося врага. И только поэтому немцы избегали советского плена, сдавались союзникам. Можно привести десятки таких примеров, когда какой-нибудь разъяренный командир полка расстреливал лично сотни пленных только потому, что какая-то шальная пуля убила его полевую жену.

В этой последней операции на отношение к сдающемуся врагу тоже обратили внимание и строго запретили расстрел пленных. Но было поздно: немецкая армия сдавалась союзникам, а на нашем участке фронта она дралась насмерть.

Много навредила достоинству русского солдата, русской армии пропаганда Эренбурга, провозгласившего, что воин Красной Армии не только мститель, но и судья, что для воина Красной Армии нет ничего приятней, как труп врага.

Мне вспоминается далекий декабрь 1942 года, когда почти без боя сдались румынская и итальянская армии; десятки тысяч пленных под конвоем направили в глубокий тыл страны. И их путь был устлан трупами замерзших и расстрелянных конвоирами. Тогда же хотелось сказать Сталину: как вы, Сталин, такой пропагандист гуманности, думаете скрыть эти факты? Или вы думаете, что никто из плененных Красной Армией никогда никому не расскажет об ужасах советского плена, не расскажет о том, как тысячи военнопленных погибли от голода и истощения, от нечеловеческих условий работы? Ведь вы — учитель Гитлера и такой же враг всего живого, как и Гитлер.

* * *

Город Н. почти освобожден, немцы стараются удержать его западную окраину. Я стою около кучки генералов, тут и члены военного совета, и начальники политотделов, и начальники КРО СМЕРШ.

Через наши головы со свистом и воем проносятся вражеские снаряды.

Иногда разрывается матушка-старушка — шрапнель.

Город в огне. Население забилось в подвалы. По квартирам рыщут сотни отставших солдат и офицеров, очищают гардеробы, буфеты и кладовые спрятавшихся жителей. Шоферы и адъютанты собравшихся генералов тоже в поисках «трофеев».

Вдруг один генерал, начальник политотдела, подзывает к себе привезенных с собой офицеров и дает им какую-то команду; то же делают и другие генералы.

Десяток офицеров устремляется в разные улицы, выходящие на нашу площадь, и через полчаса у ближайшего магазина начинают собирать мародеров. У них отбирают чемоданы, узлы, пакеты и все это сваливают в магазин, а всех задержанных концентрируют во дворе этого здания. Их набралось человек сто пятьдесят.

— В штрафную роту и сейчас же в бой, — дает команду генерал, начальник политотдела. Задержанных уводят.

Генералы, довольные, начинают расходиться.

— Эй, Митя! — кричит шоферу генерал, член военного совета. — А ну-ка обойдем. — С шофером они идут осматривать магазины.

— А ну-ка, Митя, забери вот это, — указывает генерал на дамские туфли и платья. И его машина этим добром нагружается до отказа.

Я смотрю и спрашиваю себя: кто же здесь больше мародер? Или солдат, использующий возможность награбить пять килограммов для посылки, или этот сталинский опричник? Откуда это разложение? Это разложение от генерала, забывшего честь, от его офицера, дающего пример солдату. Ведь все равно через день, через два, через неделю, несмотря на то, что это сделано в узком кругу, от этого Мити будут знать, что сегодня сделал генерал. Другие постараются не отстать от него. И здесь уже, несмотря на то, что всеми силами старались удержать солдат от мародерства, ничего не спасло имущества мирных жителей от разграбления.

Там, где прошла Красная Армия, вы ни в одной квартире не увидите целой двери, целого гардероба, целого письменного стола. Они все вскрыты, взломаны штыком, ломом и каблуком.

* * *

Мною получено задание в городе Н. найти квартиру для генерала.

На одной из тихих улиц цветущего пригорода я нахожу очень хороший и удобный дом. В доме жители. Я им объясняю, что дом их будет занят. Они поспешно начинают убирать свои вещи и обстановку. Памятуя о том, что есть строжайший приказ военнослужащим ничего не брать у мирных жителей и с корректностью относиться к ним, я предупредил домовладельцев, что им нечего бояться за свое имущество, а так как через два часа квартира должна быть освобождена, то я просил их собрать в одну комнату все, что они считают нужным, и закрыть эту комнату на замок. Одновременно предупреждаю, чтобы через два часа никого их тут не было. Я дал им честное слово русского офицера, что все будет невредимо и сохранно. Благодарные хозяева быстро собрали в одну комнату кое-какие вещи и удалились, предварительно приведя квартиру в идеальный порядок. Обычная квартира среднего немецкого обывателя, много комфорта. Через два часа приезжает генерал. Квартирой он остался доволен; хозяева с собой ничего не взяли и перебрались к знакомым на другую улицу

На другой день я был поражен и возмущен поступком генерала: в обед в квартиру приходят представители из полевой конторы государственного банка и забирают из нее все серебро, которого было килограмм 20. Это было старинное серебро в виде ваз, тарелок, ножей, вилок, подсвечников. Темный цвет серебра говорил о его древности и о том, что это серебро передавалось из поколения в поколение.

— Товарищ генерал! Я же хозяевам дал слово русского офицера, что у них не будет ничего тронуто. Как же это так?

— Ну и напрасно разбрасываетесь своими словами, — раздраженно ответил тот. Серебро взяли, а на следующий день его ординарец, шоферы и повар хозяйничали во всем доме, выбирая для себя все, что им приглянется.

Опять началась доодерская лихорадка мародерства, грабежа и насилий. И это продолжалось до полной капитуляции Германии, продолжается и сейчас, только принимая другие формы.

Старший начальник и офицеры только формально боролись за установление порядка и предавали огласке то, чего нельзя было скрыть.

Многие из них совершенно не интересовались тем, из каких источников им приносил подхалим подчиненный часы, аккордеоны, золотые кольца, браслеты, отрезы материалов, курицу или коллекционное вино.

Им было приятно чувствовать на себе «заботу» своего подчиненного и так «просто» приобретать ценности, о которых раньше он не мог мечтать, а сейчас имел в любых количествах и даже посылал своим близким и знакомым.

Слухи о «привольной жизни» в советской зоне Германии быстро дошли до других групп оккупационных войск в Польше, Чехословакии, Австрии, Венгрии. Там нельзя было так быстро и безнаказанно обогащаться, а поэтому в советскую зону Германии под разными предлогами пошли тысячи военнослужащих с официальными командировками и заданиями, надобность и действительность которых никто не проверял.

Характерный эпизод произошел в городе С. На одном из совещаний комендант этого города сообщил, что в его районе идет заготовка скота одной воинской частью. Причем заготовители не предъявили никаких нарядов от вышестоящих штабов. Сообщая об этом, он спрашивает руководителя совещания: законно это или нет. Руководитель совещания — генерал — ответил, что незаконно.

На месте произведенное расследование установило, что одна воинская часть, стоявшая в Чехословакии, в середине июня 1945 года, т. е. в тот момент, когда уже больше месяца, как война закончена и все население приступило к мирному труду, послала «своих» представителей для сбора… бесхозного скота.