ГЛАВА IX

ГЛАВА IX

ОТ БЕРЕЗИНЫ ДО ВИЛЬНО. – ЕВРЕИ.

Я шёл впереди полка около получаса, когда встретил знакомого сержанта из полка фузилеров – егерей. Он казался очень счастливым почему-то (явление, довольно необычное), и я спросил его, есть ли у него что-нибудь поесть.

– Я нашёл несколько картофелин, – ответил он, – в этой деревне.

Я поднял голову и увидел, что мы, действительно, находимся сейчас в деревне. Идя, опустив голову, я её и не заметил. При слове «картофель», я спросил, в каком доме он нашёл его и со всех ног побежал туда. После долгих поисков, мне посчастливилось найти под печью три маленькие, размером с орех картофелины. Я готовил их на ещё не совсем погасшем костре, найденном недалеко от дороги. Когда картофелины достаточно пропеклись, я съел их с небольшим количеством конины, но с большим трудом, поскольку лихорадка, мучившая меня в последние дни, полностью разрушила мой аппетит, и я был уверен, что, если так пойдёт дальше, я скоро умру.

Когда полк двинулся дальше, я занял своё место, и мы прошагали до Зембина, куда уже с частью Гвардии прибыл Император. Мы видели его на дороге, ведущей в Борисов, откуда, как нам сказали, идут русские. Вперёд выслали несколько кавалеристов Гвардии, но в тот день русских не было. Император и часть Гвардии ночевали в деревне Камень,[71] а мы, фузилеры, гренадеры и егеря, стали лагерем поблизости.

30-го ноября Император и его свита остановились на ночлег в Плещенице. Мы, как и ранее, разбили лагерь неподалёку. На следующий день мы узнали, что маршал Удино едва избежал плена. Две тысячи русских казаков и два пехотных подразделения, вошли в деревню, но маршал, хотя и раненый, закрепился в доме с отрядом из двадцати пяти офицеров и солдат, многие из которых тоже были ранены. Русские, поражённые такой решимостью обороняться с таким малым количеством людей, отступили на возвышенности, с которых просматривался дом, и обстреливали его до тех пор, пока не прибыл Император с войском Рейнской Конфедерации и частью Гвардии. Мы видели этот дом, изрешеченный пулями и ядрами. Нам казалось странным, что двум тысячам казаков не хватило мужества захватить старый деревянный дом, который защищали только двадцать пять человек.

На следующий день, 1-го декабря, мы уехали рано утром и через час достигли деревни, где размещались фузилеры – егеря. Они ждали нас, чтобы двигаться вместе с нами. Я начал узнавать, можно ли что-нибудь купить чего-нибудь съестного, и сержант-майор сообщил, что у одного еврея есть можжевёловая водка. Он повёл меня к нему. Я увидел еврея с длинной бородой и очень вежливо спросил его по-немецки, есть ли у него водка на продажу. «Нет! – грубо ответил он, – у меня нет – французы забрали все». Я ничего не сказал, но прекрасно понимал, что он лгал, и боялся только, что ему не заплатят.

Тут с большой печи спрыгнула девочка лет четырнадцати или пятнадцати лет, подошла ко мне и сказала: «Если вы дадите мне свой серебряный шнурок, я дам вам стакан водки». Я согласился. Тогда она сняла серебряную тесьму с сумки, стоимостью тридцать франков, которую я вёз из Москвы. Девочка сразу спрятала её под платье, а взамен дала мне маленький кусок верёвки. Она бы, наверняка, забрала и набор хирурга, если бы увидела на нем серебряные украшения. Затем она принесла мне стакан очень плохой водки, но я чувствовал себя так плохо, что с трудом выпил его. Ещё она дала мне кусок сыра округлой формы, размером с куриное яйцо и пахнущий анисом. Я тщательно спрятал его в свой ранец и вышел.

Едва я вышел из дома, как дух этой омерзительной водки ударил мне в голову. Мне нужно было перейти через широкую и глубокую канаву по перекинутому через неё бревну, выступающему в роли мостика. Я протанцевал по нему, ухитрившись не упасть, и вскоре рухнул в объятия моих товарищей. Более того, я хватал их за руки, пел и пытался заставить всех танцевать со мной. Вокруг меня начала собираться толпа, подошли даже офицеры, спрашивая, что случилось. Я только танцевал и орал во все горло. Сержант-майор нашей роты отвёл меня в сторонку и спросил, где я был. Я ответил ему, что мне посчастливилось найти выпивку.

– Где?

– Пошли, – сказал я.

Мы прошли по бревну, придерживая и помогая друг другу. На той стороне канавы другой мой друг подал мне руку – сержант-майор по прозвищу «Льежуа», потому что он был родом из Льежа.[72] Он только что узнал, где я был и что делал. Возле дома еврея, я сказал им, что если у них есть золотая или серебряная тесьма, они смогут получить немного водки. «Если так, – сказал Льежуа, – тогда вот». У него была очень красивая мерлушковая шапка, украшенная золотой тесьмой. Юная еврейка снова взяла дело в свои руки и забрала тесьму. Нам дали немного водки, но едва мы вышли из дома, как снова волна безумия накрыла меня. Правда, теперь стало ещё хуже, чем раньше. Она подействовала и на Льежуа, и мы пустились в пляс. Сержант-майор посмотрел на нас и сказал, что надо возвращаться в полк. Вместо ответа, мы подхватили его под руки и, танцуя, пошли по бревну, переброшенному через канаву. Вдруг Льежуа поскользнулся и полетел вниз, увлекая за собой меня и сержанта-майора. Под снегом в канаве оказалось более двухсот трупов, сброшенных туда за последние два дня.[73] Сержант-майор вскрикнул от ужаса и грубо обругал нас. Никто, однако, не пострадал, и Льежуа снова принялся петь и танцевать.

В конце концов, мы сильно утомились и никак не могли выбраться из этой канавы. Везде под снегом был лёд, и ничего, кроме льда. Идти мы не могли. Если бы в тот момент мимо не прошла рота вестфальцев, мы бы навсегда остались в той канаве. Сначала вестфальцы бросили нам верёвки, но наши руки так замёрзли, что мы не могли держаться за них. Наконец, они сняли борт с одной из повозок, соорудили из него нечто, похожее на лестницу и помогли нам выкарабкаться по ней. Падение немного отрезвило и Льежуа, и меня. Мы присоединились к полку, который стоял на привале возле леса, и наш марш продолжался. Одним лье далее мы встретили Принца Евгения – вице – короля Италии, во главе небольшой группы офицеров и гренадеров Королевской Гвардии, в строю, и под знамёнами. Они выглядели усталыми и измученными. В тот день наш переход был очень долгим. Мы нашли покинутую деревню, где можно было заночевать, и солому для постели. Конины было много, но, поскольку варить её было не в чем, нам пришлось её поджарить. По крайней мере, мы спали под крышей и в тепле от разведённых костров. Ночью я даже выходил иногда на свежий воздух, так я отвык от сна в теплом помещении.

На следующий день мы встали рано, было 2-е декабря. Моя лихорадка вернулась, я еле шёл, и через час отстал от полка. Я прошёл через небольшую деревню, наполненную отставшими солдатами, но не останавливался. Чуть дальше я увидел большую толпу солдат, жаривших конину на костре. Подъехал генерал Мэзон и сказал, что все желающие избежать встречи с русской кавалерией, должны следовать за ним, русские уже близко. Однако его никто не слушал, люди так изголодались, что не желали уходить от костров и готовы были с оружием в руках защищать свой кусок мяса. Я продолжал свой путь. Далее я встретил несколько человек из моей роты и просил их не оставлять меня, они обещали мне, что будут со мной везде – им было абсолютно все равно, куда идти. Для ночёвки мы разбили свой бивуак возле леса. Там собралось ещё несколько человек из других полков, в частности, из Итальянской армии, и несколько гренадеров 1-го полка Гвардии, у них я спросил о Пикаре. Мне отвечали, что накануне видели его, но его поведение навело их на мысль, что Пикар окончательно сошёл с ума.

До сих пор я ещё не думал осмотреть содержимое ранца бедного «Толстого Жана», который он дал мне у моста через Березину. Теперь, будучи в полной уверенности, что он уже не вернётся, я открыл его в присутствии двоих солдат из нашей роты, тем более что они служили в одном эскадроне с «Толстым Жаном». Я не нашёл ничего особенного кроме носового платка, в который было спрятано немного овсянки, смешанной с рожью. У одного из солдат нашлась крышка от кастрюли, и мы приготовили еду. Имелась ещё пара старых ботинок, но не было рубашки – я очень в ней нуждался. Остальное вещи не представляли для меня никакого интереса.

Нам повезло – дров было много, и мы развели большой костёр. Всю ночь мороз постепенно усиливался, а утром, 3-го декабря, подул северный ветер, и температура упала до двадцати градусов мороза. Необходимо было двигаться дальше. Мы позавтракали кониной и пустились в путь, следуя по следам прошедших ранее. Те тоже не лучше нас знали, где находятся, или куда надо идти. Солнце светило ярко, немного потеплело, а потому мы шли неплохо, иногда останавливаясь в домах, или на брошенных бивуаках. Вспоминаю, что ночевали мы на почтовом пункте.

Яркое солнце, которым мы наслаждались накануне, явилось предвестником ужасного мороза. Я не могу описать этот день, потому что действительно не понимаю, как я пережил это. Когда мои товарищи заговаривали со мной, я отвечал, как человек, сошедший с ума. Холод стоял невыносимый. Многие пошли наугад в надежде найти какой-нибудь дом, хоть какое-то убежище. В конце концов, мы сбились с пути вместе с группой поляков, которые решили идти в Варшаву. Один из них, знавший французский, утверждал, что мы на расстоянии более лье от дороги в Вильно. Мы пытались идти по своим следам и снова сбились. Мы повстречали трёх офицеров, а потом ещё более сотни несчастных из разных корпусов и разных национальностей, полумёртвых от холода и голода. Когда они услышали от нас, что мы тоже заблудились, многие из них плакали, как дети.

Мы вышли на опушку соснового леса и решили устроиться на бивуак. У присоединившихся к нам солдат имелась лошадь, которую мы убили и разделили. Развели два костра – все жарили мясо – кто на кончике сабли, а кто просто на заострённой палке. После еды мы собрались вокруг костров и решили, что четверть нашего отряда пойдёт в караул, поскольку мы очень боялись быть взятыми в плен русскими, преследовавшими армию по обеим сторонам дороги. Через час пошёл снег, поднялся такой сильный ветер, что пришлось прятаться. Яростно завывал ветер, снег заметало под навесы. Спать хотелось очень, но не удалось. Я дремал сидя на своём ранце, обмотав меховым воротником голову, чтоб укрыться от снега. Сколько раз во время этой несчастной ночи я жалел о пропавшей медвежьей шкуре!

Спать долго не пришлось – резкий порыв ветра снёс мой бивуак. Мне и ещё двоим, пришлось до утра ходить, чтобы не замёрзнуть. С рассветом мы продолжили путь, оставив позади семерых: троих умерших и четверых, потерявших сознание.

Около восьми часов утра мы вышли на большую дорогу, и после бесчисленных трудностей в три часа дня пришли в Молодечно. Там собрались остатки всех подразделений, больше всего было людей из Итальянской армии. Здесь был и Император. Мы пытались найти убежище на ночь в каком-нибудь сарае или конюшне, но обнаружили, что пришли слишком поздно. Мы поселились в сильно пострадавшем от пожара доме без крыши. Вдобавок, на три четверти он уже были занят солдатами из других полков. Но мы считали, что нам повезло, поскольку за то время, что мы шли к Вильно, мороз постоянно усиливался.

Позже я узнал, что именно здесь Император обнародовал свой 29-й бюллетень, объявлявший о гибели нашей армии – это сообщении потрясло всю Францию. Днём 5-го декабря мы пошли дальше. Мы машинально брели за десятью тысячами человек, ошеломлённые, не имея представления, куда они идут. Мы пересекли несколько болот, где мы, вероятно, утонули бы и погибли, если бы не сильный мороз. Отставшие не опасались сбиться с дороги – она была отмечена сотнями мертвецов. На следующий день мы пришли в Бренице.[74] Император переночевал там и, а когда мы пришли туда, он уже уехал. В этот день мы были более удачливы. Я смог купить немного муки, и мы наскоро приготовили пудинг, но не удалось найти дом, и ночевать пришлось на улице. Было так холодно, что мы до утра глаз не сомкнули. На следующее утро мы отправились в Сморгонь. Дорога была переполнена офицерами из разных корпусов и остатками «Священного Эскадрона» и «Священного Батальона», закутанных в изорванные меха и обгоревшую одежду. Некоторые из них, без сомнения, отдали часть своей одежды друзьям, у которых и этого не было. Многие шли, опираясь на палки, их бороды и волосы покрывал лёд. Те, кто уже не мог идти, в отчаянии смотрели на них, стараясь высмотреть хоть кого-нибудь из своего полка, надеясь на помощь и поддержку. Боюсь, все они погибли.

Дороги выглядели, как побоища, так много было мёртвых. Но все время шёл снег, и он немного смягчал этот ужас. Мы потеряли чувство жалости, мы стали равнодушны даже к собственным страданиям, не говоря уже о страданиях других. Тех, кто падал и умолял о помощи, никто не слушал. 6-го декабря мы прибыли в Сморгонь. При въезде в город, мы узнали, что Император уехал во Францию накануне вечером, в десять часов, назначив командующим армией короля Мюрата. Многие из иностранцев воспользовались этим событием, чтобы обвинить Императора, но этот его поступок был совершенно естественным, так как, заговор Мале стал причиной не только его возвращения во Францию для наведения порядка, но и для формирования новой армии. Среди множества постоянно прибывающих больных и тех, кто находился при смерти, попадались и другие, хорошо одетые и бодрые, по-видимому, иностранцы. Все они громко критиковали Императора. Я думаю, что эти люди были английскими шпионами, присланными для разрушения порядка в армии.

В толпе я потерял одного из своих спутников, но не имел времени искать его, так как очень хотел найти дом для ночёвки. Увидев офицера из Бадена, служившего в городском гарнизоне, вместе со вторым своим спутником я пошёл за ним. Баденец зашёл в дом еврея, где он квартировал, но, увидев нас, не возражал против нашего присутствия. Мы сели возле тёплой печки. Только прошедший через такие же невзгоды и лишения может понять наш восторг от самого пребывания в теплом доме и возможности хорошо выспаться.

В той же комнате на диване лежал страдавший от лихорадки молодой штабной офицер. Он рассказал мне, что болеет от самой Орши, а поскольку не может идти дальше, тут ему и конец наступит, ведь, несомненно, он попадёт в плен к русским. «Один Бог знает, – сказал он, – что будет дальше, и что скажет моя бедная мать, когда она узнает!»

Баденский офицер, который знал французский, пытался утешить его, сказав, что тот получит его сани с лошадью, если он сам погибнет. Он обещал нам суп и мясо, а сам покинул город ночью с остатками гарнизона. Бедному офицеру стало хуже, он бредил всю ночь, а мы не дождались ни супа, ни мяса. У нас было только несколько луковиц и орехов, купленных у еврея за большую цену, но жилье стоило ещё дороже.

Мы вышли рано утром 7-го декабря, очень тихо, чтобы не услышал молодой офицер, ведь мы ничем не могли помочь ему. На дороге было малолюдно, через некоторое время мы остановились отдохнуть возле разрушенного сарая. Через полчаса появилась колонна Императорской Гвардии, мы увидели наш полк, он шёл, изо всех сил стараясь держать строй. Я присоединился к своей роте. На привале товарищи поинтересовались, нашёл ли я какую-нибудь пищу за четыре дня своего отсутствия. Когда я ответил, что совершенно ничего найти не удалось, они разошлись, ругаясь и ударяя прикладами ружей о землю.

Мы продолжили наш марш, и пришли в Жупраны поздно вечером – почти все дома здесь были сожжены, а остальные просто разорены, без крыш и дверей. Мы худо-бедно устроились, а поскольку конины было много, я заготовил мяса ещё и на следующий день.

8-го декабря была уже середина дня, когда мы собрались уходить, но прошлой ночью было так холодно, что многие солдаты разводили костры внутри, чтобы согреться, и это привело к пожарам. Больные и совершенно обессилевшие солдаты имелись в каждом доме, и те из них, кто не мог позаботиться о себе – все они сгорели.

В середине дня мы добрались до маленького городка, название которого я забыл.[75] Нам сказали, что здесь будет раздача пайков, но вскоре выяснилось, что склады разграблены, а люди, ведавшие раздачей, сбежали, также сбежали и интенданты. Поэтому мы продолжили наш путь, перешагивая через мёртвых и умирающих. На привале возле дерева, один из солдат нашей роты увидел лошадь. Мы собрались вокруг, чтобы убить её и разделить мясо поровну. Но, ни ножей, ни топоров, у нас не было – мы убили её ради крови, которую собрали в кастрюлю, взятую у немки – маркитантки. Нашли брошенный костёр и начали её варить. В кровь добавили немного пороха в качестве приправы, но в самый разгар приготовления появился большой отряд казаков. Времени хватило только на то, чтобы съесть это блюдо в том виде, каким оно было, а поскольку мы делали это руками, наши лица и одежда покрылись кровью. На нас было страшно смотреть.

Положение осложнилось ещё и мощным артиллерийским огнём, а если учесть, что здесь собралось более тридцати тысяч человек всех национальностей, разыгравшуюся сцену описать просто невозможно. Мы продолжали путь, и пришли в большую деревню, за три или четыре лье до Вильно. Я узнал в этой деревне ту самую, что мы оставили нетронутой месяц назад, при переходе от Вильно до Москвы. Здесь я потерял свои трофеи, то есть, небольшую коробочку с кольцами, ожерельями, прядями волос и портретами любовниц из всех стран, в которых я побывал. Я был очень расстроен потерей этой своей коллекции. 9-го декабря мы вошли в Вильно, при температуре 28 градусов мороза.[76] Из двух дивизий, составлявших более десяти тысяч, до Вильно дошли едва ли две. Здесь к нам присоединились французы и неаполитанцы, прибывшие за два дня до нас. Впоследствии, во время этого ужасного путешествия, многие из них погибли. Новоприбывшие были прекрасно экипированы и не нуждались ни в чем, кроме еды. Они оставили свои удобные квартиры в Литве и Померании лишь несколько дней назад. Первое время они испытывали жалость и сострадание к нам, но через пару дней стали хуже нас. Сначала они старались помогать друг другу, но когда выяснилось, что это означало делиться своим добром, стали вести себя так же, как и другие солдаты и офицеры.

Я немного приободрился, обретя надежду скоро добраться до Вильно, где мы сможем хорошо питаться.

Надежда придала мне сверхчеловеческие силы. Такого жестокого мороза никогда ещё не было. Я был в полуобморочном состоянии, казалось, в лёд превратился сам воздух. Как часто я тосковал о моей медвежьей шкуре, так часто спасавшей меня! Я едва дышал, нос казался отмороженным, губы – слипшимися, глаза – остекленевшими, ослеплёнными снегом. Я был вынужден остановиться и закрыть своё лицо меховым воротником, чтобы растопить лёд. В таком состоянии мне просто необходимо было место, где было бы тепло, и где можно было дышать. Во всех домах, в которых мы побывали ранее, мы видели только несчастных и беспомощных, умирающих людей.

Вдали показались шпили и крыши Вильно. Я ускорил шаг, чтобы оказаться там среди первых, но мой путь преградили старые егеря Гвардии. Они заблокировали всю дорогу, так что колонной пройти было нельзя. Эти ветераны со льдом, свисающим с бороды и усов, маршировали, пренебрегая своими собственными страданиями ради поддержания строя, но безуспешно. В городе царил хаос. У дверей какого-то дома я увидел труп одного из моих старых друзей – гренадеров. Они пришли часом ранее, выбрали дом для нашего батальона, и раздавали пайки говядины – просто куски мяса. Мы накинулись на них, как дикие звери на корм. Каждый готовил себе сам, как умел, некоторые пожирали мясо сырым. Один из моих друзей, сержант по имени Потон, из Бретани, и дворянин по происхождению, с нетерпением ждал своей доли, около половины фунта. Он стоял недалеко от раздающих, и ему просто кинули паек. Он поймал мясо обоими руками, как кошка, судорожно и жадно впился в него зубами, и ничего нельзя было сделать, чтобы остановить его. Он не видел перед собой ничего, кроме мяса.

Потом я отправился в город, чтобы узнать, нельзя ли купить немного хлеба и водки. Но почти все двери оказались наглухо закрыты. Жители города, хотя и симпатизировали нам, ужаснулись, увидев пятьдесят или шестьдесят тысяч обезумевших голодных людей. Солдаты стучали во все двери, пытались вломиться в лавки, но торговцы не пускали их, так как хотели порядка. Но порядка не существовало.

Убедившись, что поиски бесполезны, я собрался вернуться назад, но вдруг услышал своё имя. Я обернулся, и к своему великому удивлению увидел Пикара, который бросился мне на шею, плача от радости. Он дважды встречал мой полк после Березины, но его уверяли, что я либо погиб, либо взят в плен. Он сказал, что имеет немного муки, которой он поделится со мной, а что касается водки, то он отведёт меня к знакомому еврею, – у него есть водка, а возможно, и хлеб. Я попросил его сделать это до следующей раздачи пайков. В том, что раздача будет, мы были уверены, так как склады были полны.

Я никогда не забуду того впечатления, которое произвёл на меня этот дом. Мне казалось, прошли годы с того времени, когда я его видел. Пикар дал мне немного водки, я с трудом её выпил. Затем я купил полную бутылку за двадцать франков, тщательно спрятанных в моем ранце. Что касается хлеба, необходимо было подождать до вечера. В течение пятидесяти дней я не ел хлеба вообще, и мне казалось, что если бы я съел хотя бы кусочек, все мои страдания ушли бы в прошлое. Еврей сказал мне, что прибывшие утром, съели весь хлеб. Он посоветовал нам не уходить из его дома, даже ночевать и защищать от других, пока он будет добывать все, что мы пожелали. Последовав его совету, я устроился отдыхать на скамье возле печи.

Я спросил Пикара, как случилось, что он в таких дружеских отношениях с евреем – я заметил, что тот относится к Пикару как к родственнику. Пикар сказал, что течение тех двух недель, что мы провели в городе в июле, он выдавал себя за сына еврейки, ходил с евреями в синагогу, а потому всегда имеет возможность пить водку и есть орехи.

Я не смеялся довольно долгое время, но тут, не выдержав, расхохотался так, что по моим губам потекла кровь. Пикар продолжал рассказывать забавные истории, как вдруг раздался грохот пушек, и в комнату вбежал наш хозяин. Он был так ошеломлён, что некоторое время не мог говорить. Наконец, он сообщил, что видел баварских солдат, преследуемых казаками у тех ворот, через которые мы вошли в город.

Гарнизон города дал сигнал тревоги. Услышав его, Пикар, схватил ружье и подошёл ко мне.

– Пойдёмте, mon pays, – сказал он, хлопнув меня по плечу, – Мы принадлежим Императорской Гвардии, и всегда будем впереди всех. Мы не допустим, чтобы эти дикари съели наш хлеб. Если у вас есть силы, следуйте за мной, и мы вместе с нашими товарищами дадим славный отпор этим дикарям.

Я последовал за Пикаром. К нам присоединилось ещё несколько человек, но больше было таких, которые просто убегали. Им было совершенно безразлично, что и где происходит. Возле ворот, ведущих в предместье, мы встретили отряд гренадеров и егерей Гвардии. Пикар оставил меня, чтобы присоединиться к своим, а я, увидев несколько солдат и офицеров своего полка, последовал за ними, абсолютно не зная, кто командует нами и куда надо идти. Мы толпой поднялись на гору, многие упали и остались позади. Мы прошли, пожалуй, две трети этой горы (я был удивлён, что смог пройти так далеко), и я упал. Хотя мне и помог какой-то литовский крестьянин, я встал с трудом. Я умолял этого человека не бросать меня, и в качестве поощрения дал ему около четырёх франков русскими деньгами и водки из своей маленькой чашки. Крестьянин пришёл в полный восторг, и я уверен, что в случае необходимости, он нёс бы меня на спине. Мы шли по земле, покрытой мёртвыми людьми и лошадьми. Кругом валялось много оружия. Мой крестьянин взял ружье и патроны, выразив своё желание воевать против русских. Наконец, мы достигли вершины горы, где уже бились пруссаки. Двести человек, треть из них гвардейцы, стояли перед врагом – отрядом кавалерии, в составе которого были и конные разведчики. Баварцы отошли назад, а две их пушки, дали залп картечи, которого оказалось достаточно, чтобы отогнать врага. Оставаться на этой позиции было нецелесообразно, и мы вернулись в город, где царил страшный беспорядок. Гарнизон, практически весь состоящий из иностранцев, охватила паника. Некоторые готовились покинуть город, загружая тележки, сани и лошадей. Со всех сторон раздавались крики: «Кто видел мою лошадь? Где моя повозка? Остановите его, он украл мои сани!»

Виновниками этих беспорядков, главным образом были сопровождавшие нас воры и мародёры – я о них уже упоминал ранее. Воспользовавшись ситуацией, они крали повозки, лошадей и сани, груженные провизией и ценными вещами. Эвакуацией руководили интендантская служба, военные поставщики и другие армейские чиновники. Хотя я уверен, что воров, сбежавших потом, в сторону Ковно,[77] никто не пытался поймать.

У въезда в предместье, я пробежал мимо дома, где квартировал наш батальон. У меня было две причины попасть в город: во-первых, встретиться с Пикаром ради обещанного хлеба, а во-вторых, сообщить ему, что я принимал участие в маленькой вылазке против русских. Я побежал направо, но меня остановило сообщение, что Пикар побежал налево с десятком гренадеров и егерей, с приказом охранять Мюрата. Мюрат только что покинул город через предместье в направлении Ковно.

Я решил поискать Пикара на квартире Мюрата. По дороге к ней я проходил мимо дома, где жил маршал Ней. Возле входа несколько гренадеров грелись у большого костра, и мне ужасно захотелось присоединиться к ним. Видя мой измученный взгляд, они пригласили меня в дом. Многие из них были бодры и хорошо одеты. Я выразил своё удивление по поводу их внешнего вида, а гренадеры рассказали мне, что до Москвы они не дошли. Они были ранены при осаде Смоленска, потом отправлены в Вильно, где и оставались до сих пор. Теперь они здоровы и готовы снова воевать. Я попросил у них немного хлеба. Солдаты ответили, как и еврей, что, если я вернусь сюда позже, или останусь с ними, наверняка получу свою долю. Но, поскольку я должен был вернуться в свой батальон, я сказал гренадерам, что вернусь, и готов дать пять франков за каждую буханку. И ещё они мне рассказали, что к маршалу приходил немецкий генерал и советовал ему уехать, чтобы не нарваться на русских. В ответ маршал, указывая на сотню гренадеров, гревшихся у костра во дворе, сказал, что с ними он может позволить себе посмеяться над всеми казаками России, и что он останется ночевать в городе.

Я поинтересовался, сколько телохранителей у маршала.

– Около шестидесяти, – отвечал сидящий на своём барабане барабанщик, – и ещё шестьдесят присоединились к нам здесь. Я был с маршалом с момента перехода через Днепр и, прикрывая его собой, мы громили этих собак – казаков. Черт подери, если бы не было так холодно и, если б я не обморозил руки, я бы каждый день ходил в атаку.

Я вернулся в предместье и нашёл всех своих товарищей спящими на полу. Горел большой огонь, в комнате было тепло. Уставший и изнурённый, я улёгся тоже.

Около двух часов ночи я проснулся и понял, что опоздал на встречу с гренадерами маршала. Я сказал товарищам, что пойду в город за хлебом. Сейчас самое благоприятное время, поскольку все спят. Кроме того, у меня было немного русских денег. Некоторые попытались встать и идти со мной, но не смогли. Только один, сержант Байи, сумел подняться, а остальные собрали ещё денег – общая сумма составила около пятидесяти франков.

Стояла прекрасная лунная ночь, но улице было так холодно, что больше всего хотелось вернуться обратно. Ни одного человека по пути. Часового у городских ворот не было. В ту ночь русские могли бы войти в город так же легко, как и мы. Я заметил свет, падающий из подвального окна первого же дома слева от нас и, наклонившись, увидел, что это пекарня, работа шла полным ходом. Правда, запах дал нам знать об этом раньше. Мой товарищ постучал, и кто-то спросил, чего нам надо. Мы рявкнули: «Откройте дверь! Мы генералы!» Дверь открылась сразу, и мы вошли. Нас провели в большую комнату, где на полу лежало множество офицеров. Совершенно спокойно они спросили нас, в самом ли деле мы те, за кого себя выдаём. Ведь со временем, действительно стало невозможно отличить офицера от рядового.

У двери подвала стояла очень полная женщина, мы спросили её, можно ли купить хлеба. Она ответила, что нет, он ещё не готов, в этом мы можем сами убедиться, спустившись в подвал. Закутанный в большой плащ офицер поднялся со своей соломенной постели и пошёл с нами. В пекарне спали два пекаря. Поискав немного, мы ничего не нашли и уже почти поверили, что женщина говорит правду, но тут, наклонившись, я заметил под квашней большую корзину. В ней мы нашли семь больших буханок белого хлеба, весом три или четыре фунта каждый, такого же прекрасного, как парижский. Какая удача! Какая славная находка для тех, кто не ел хлеба в течение пятидесяти дней! Я завладел двумя – одну спрятал под плащом, другую нёс в руке. Мой товарищ сделал то же самое, а офицер забрал три оставшихся. Этого офицера звали Фуше – гренадер-велит и адъютант-майор Молодой гвардии, теперь он уже генерал-майор. Мы вышли из подвала, а полная женщина все ещё стояла у двери. Мы сказали ей, что вернёмся утром, когда хлеб будет готов. Ей так хотелось избавиться от нас, что она открыла дверь, и мы вышли на улицу.[78]

Оставшись одни, мы уронили наши ружья и жадно вгрызлись в хлеб, но, поскольку мои губы потрескались и кровоточили, есть мне было очень трудно. Потом к нам подошли двое мужчин и спросили, есть ли у нас что-нибудь для продажи или обмена. Это были евреи. Я ответил, что есть русские сторублёвки и спросил, сколько они за них дадут.

– Пятьдесят, – сказал первый по-немецки.

– Пятьдесят пять, – сказал второй.

– Шестьдесят, – не уступал первый.

Первый закончил торг, предложив семьдесят семь, а я выдвинул дополнительное условие – они должны дать нам ещё кофе с молоком. Еврей согласился. Второй, идя потом за мной, сказал: «Восемьдесят!» Но сделка была заключена, а поскольку нам обещали кофе, мы не хотели больше торговаться за каких-то двадцати франков.

Еврей привёл нас к своему банкиру – сам-то он был всего лишь агентом. Банкир также был еврей. Он попросил у нас банкноты, мы дали девять, три из них принадлежали мне. Он очень внимательно рассмотрел их и ушёл в другую комнату, а мы сели на скамейку и потихоньку ели хлеб.

Наконец, от жгучей тоски по кофе наше терпение лопнуло, и мы позвали банкира. Никто не вышел. И вдруг у меня возникла мысль, что нас ограбили! Я поделился этой идеей со своим товарищем, и он согласился. Чтобы привлечь внимание, мой товарищ изо всех сил ударил тяжёлыми деревянными счетами о приклад своего ружья. Поскольку и на этот раз никто не вышел, он замолотил кулаками по разделявшей комнаты деревянной перегородке. Тут же появились оба еврея, и с таким видом, как будто они что-то задумали. Евреи снова спросили, есть ли у нас ещё деньги, и снова попросили подождать, но мой товарищ приставил дуло ружья к голове одного, а я взял за горло другого, требуя отдать наши деньги. Тут, осознав, что им сейчас наступит конец, они поспешно отсчитали наши деньги, причём большую часть заменили золотом. Мы захватили того еврея, который привёл нас в это место и повели с собой, но оказавшись на улице, он начал клясться, что он не виноват в происшедшем. Мы решили поверить ему, помня об обещанном кофе, и отправились к нему домой.

Мы поели, потом мой товарищ захотел вернуться в предместье, но я так устал, что решил остаться и переночевать, чувствуя себя безопасно в компании двух баварских кавалеристов. Так что я лёг на диван и заснул – пожалуй, было уже около пяти утра.

Не прошло и получаса, когда меня разбудили сильные боли в животе. Мне было очень плохо, я был уверен, что еврей отравил меня. Я думал, что умираю, я настолько ослаб, что не мог добраться до бутылки водки, лежавшей в ранце. Я попросил одного из баварцев подать мне её. Выпив, я почувствовал себя лучше, снова лёг на диван и задремал. Я не знаю, долго ли я спал, но, проснувшись, обнаружил, что мой хлеб исчез. Остался только маленький кусочек, который я спрятал в свой ранец вместе с бутылкой водки и повесил рядом с собой. Раввинская шапка тоже исчезла, несомненно, её украли баварцы. Однако не это огорчало меня больше всего. Кроме колик в животе и других болячек, я снова отморозил правую ногу – открылась старая рана. Первая фаланга среднего пальца правой руки еле держалась на своём месте, а от страшного холода прошлой ночи правая ступня так распухла, что я не мог обуться. Я смазал ногу мазью подаренной мне поляками, перебинтовал старыми тряпками, а сверху обвернул куском овчины, закрепив её верёвкой. Так же пришлось поступить и с правой рукой.

Я уже собрался идти, но еврей остановил меня и сказал, что он может продать мне немного риса. Я согласился, подумав, что от риса мне станет лучше. Кроме того, я попросил достать мне какой-нибудь горшок для готовки, и он принёс мне небольшой медный котелок. Я привязал котелок и ботинок к ранцу, отдал еврею десять франков и ушёл.

Вдруг я услышал отчаянные крики, и увидел женщину, плачущую над лежавшим у входной двери покойником. Она остановила меня и попросила помочь ей вернуть то, что у неё отняли.

– Я жила в этом доме, – сказала она, – с этими негодяями евреями. Мой муж тяжело болел. Ночью они забрали у нас все самое ценное, что у нас было, а сегодня утром я вышла позвать кого-нибудь на помощь. Убедившись, что поиски бесполезны, я вернулась, чтобы покормить моего бедного мужа. Но представьте себе мой ужас, когда я увидела его лежащего мёртвым у двери! Злодеи воспользовались моим отсутствием и убили его. Oh, monsieur, не оставляйте меня! Пойдёмте со мной!

Я ответил, что ничем не могу помочь, а для неё было бы лучше всего присоединиться к покидающим город. Она сделала жест рукой, желая сказать, что она не может так поступить. Вдруг послышались звуки ружейной стрельбы, мне пришлось оставить эту несчастную женщину и двигаться в направлении Ковно. Я попал в десятитысячную толпу мужчин, женщин и детей. Все страшно спешили, и каждый, стремясь быть первым, бил и отталкивал своего собрата по несчастью.

Случаю было угодно, чтобы я познакомился с капитаном Молодой Гвардии и моим земляком.[79] С ним был лейтенант – его денщик, и усталая лошадь. И полк, и рота этого капитана прекратили своё существование. Я поведал ему о своих несчастьях, а он дал мне немного чая и кусок сахара. Тотчас же после этого мощный поток множества людей разлучил нас.

Во главе группы солдат, которые, похоже, входили в состав гарнизона – я не смог определить точно – барабанщик бил отступление. Через полчаса мы дошли до выхода из предместья, дальше идти стало легче. Выйдя из города, я шёл и никак не мог освободиться от мыслей о нашей армии. Пять месяцев назад мы вошли в столицу Литвы радостные и гордые собой. Теперь же мы покидаем город разбитые и несчастные.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.