ГЛАВА XI

ГЛАВА XI

МЫ В ЭЛБИНГЕ. – МАДАМ ЖАНТИЛЬ. – ДЯДИН НАСЛЕДНИК. – 1-Е ЯНВАРЯ 1813 ГОДА. – ПИКАР И ПРУССАКИ. – ОТЕЦ ЭЛЛИОТ. – МОИ ОЧЕВИДЦЫ.

Не теряя ни минуты времени, мы отправились в ратушу за ордерами на ночлег. Возле неё уже стояла толпа солдат.

Мы увидели среди них нескольких кавалерийских офицеров, чей вид был просто ужасен – почти каждый из них потерял пальцы рук и ног, а кое-кто, даже нос – жуткое и жалкое зрелище. Городские чиновники для таких солдат делали все возможное – предоставляли лучшее жилье и требовали от хозяев, чтобы те обеспечили солдатам максимальный комфорт и заботу.

Через полчаса мы получили ордер для себя и для лошади – на квартиру отправились немедленно.

Квартирой оказался большой сарай, а точнее – полуразвалившаяся хибара. Встретили нас ужасно – провели по широкому коридору и показали нашу комнату – без печи и кучкой грязной соломы. Мы выразили недовольство, а в ответ услышали, что для французов это вполне приемлемое жилье, а если не устраивает – ночуйте на улице. Рассерженные и возмущённые, мы покинули этот дом, таким образом, выразив хозяевам все наше презрение к такой невероятной грубости и пригрозив сообщить об их поведении городским магистратам.

Мы решили, что неплохо бы попытаться обменять наши ордера. Решение этой задачи возложили на меня. Мои друзья остались в гостинице.

Теперь в ратуше уже было не так много людей. Я встретился с мэром – он знал французский – и рассказал ему, как грубо с нами обошлись. Я показал ему свою правую ногу, завёрнутую в кусок овчины, и свою правую кисть с почти отвалившейся первой фалангой среднего пальца. Мэр посовещался с ответственным чиновником, и тот сообщил мне, что сейчас нет возможности поселить всех нас в одном месте.

– Вот, – сказал чиновник, – это ордер для четверых и лошадь, и вот ещё один, который я советую вам взять. Хозяин этого дома – француз, его жена – местная уроженка. Я поблагодарил его и вернулся к своим товарищам.

Квартира для четверых солдат и лошади находилась в пригороде. Это был дом на берегу канала, ведущего к порту, принадлежал он местному рыбаку, встретили нас неплохо. Я каждому из друзей предлагал ордер для одного человека, но никто из них не захотел им воспользоваться. Я поинтересовался, далеко ли это место отсюда. Выяснилось, недалеко, только мост через канал перейти.

Дом выглядел очень внушительно. Первым человеком, которого я встретил, была служанка – крепкая, сильная румянощёкая немка. Я показал ей ордер. Она сказала, что в доме уже живут четверо но, всё-таки, сходила за хозяйкой дома, которая подтвердила это, указав на их комнату. Эти солдаты тоже были из нашего полка, так же, как и мы приехали недавно, но каждый из них прибыл в город самостоятельно. Я решил вернуться и остаться со своими товарищами. Но дама прочитала ордер и, узнав, что я унтер-офицер Императорской Гвардии, сказала:

– Послушайте, сударь, вы, я вижу, испытали столько невзгод, что мне не хочется выгонять вас. Оставайтесь, я дам вам отдельную комнату и хорошую кровать, потому что вижу – вы очень нуждаетесь в отдыхе.

Я поблагодарил её за сочувствие и сказал, что все, чего я прошу – лишь тёплую комнату и немного соломы.

– Вы получите все это, – ответила она.

Хозяйка привела меня в маленькую комнату, тёплую и чистую, с кроватью и пуховой периной. Ещё я попросил соломы, несколько простыней и тёплой воды – я решил помыться.

Мне принесли все, что я попросил, и ещё большую деревянную кадку. Я так нуждался во всем этом! С 16-го декабря я вообще не мылся и не ухаживал за собой. Я попросил служанку – её звали Кристина – привести парикмахера. Тот побрил меня, или, вернее, содрал толстую корку с моего лица, заметив, что моя кожа так загрубела от длительного воздействия холода, что его бритва скорее пилила, чем резала.

Наконец, процедура закончилась, я был подстрижен. Я хорошо заплатил парикмахеру, а заодно поинтересовался, не знает ли он какого-нибудь торговца старой одеждой, потому я очень нуждался в брюках. Пришёл еврей с мешком, полным всяких брюк. Разных цветов – серые и синие – но они были либо слишком малы, либо велики, были и очень грязные брюки. Сын Израиля, убедившись, что у него для меня нет ничего подходящего, сказал, что отлучится ненадолго, а потом снова вернётся. Он вскоре вернулся с брюками «a la Cosaque»– темно-красного цвета, пошитыми из дорогой и тонкой ткани. Скорее всего, эти брюки принадлежали одному из адъютантов короля Мюрата. Я их примерил и, решив, что в них будет тепло, отложил. На них ещё сохранялись следы от споротых евреем лампасов. Взамен я отдал еврею маленький набор хирурга, найденный в сумке у казака 23-го ноября. Еврей потребовал ещё пять франков – я заплатил не торгуясь.

Потом я решил переодеться в одну из трёх прекрасных, сохранившихся у меня рубашек, но оглядев себя, я счёл правильным сначала принять ванну, поскольку паразиты на мне ещё жили, и их укусы все ещё покрывали все моё тело. Я спросил служанку, есть ли в доме какая-нибудь ванна, но она не поняла меня и сбегала за хозяйкой. Именно тогда я заметил, что хозяйка – молода и красива. Однако на том пока мои мысли и закончились, а в данный момент, я занимался исключительно собой. Хозяйка поинтересовалась, чего мне угодно, я ответил, что хотел бы принять ванну, и попросил подсказать, как это можно устроить. Она отвечала, что есть общественная баня, но до неё далеко отсюда, так что можно попробовать организовать её здесь в доме. Есть горячая вода и большая ванна – если я согласен, мне все это принесут и приготовят. Естественно, я очень обрадовался. Вскоре появилась служанка и знаком пригласила следовать за ней. Прихватив свой ранец и красные штаны, я отправился в комнату для стирки белья, где имелось все необходимое, даже мыло.

Не могу даже описать, как мне было хорошо! Я так долго сидел в ванне, что служанка пришла узнать, все ли со мной в порядке. В тот самый момент я безуспешно пытался вымыть спину. Не задавая мне никаких вопросов, она принесла большой кусок красной фланели и, подойдя к ванной, положила левую руку мне на шею, а другой принялась тереть мою спину, руки и грудь. Я, понятное дело, абсолютно ей не мешал. Служанка поинтересовалась, хорошо ли мне, я ответил, что да. Тогда она стала действовать ещё усерднее и трудилась так до тех пор, пока я не устал. Вытерев, высушив и причесав меня, она засмеялась и убежала так быстро, что я даже поблагодарить её не успел.

Я надел рубашку и красные брюки, вернулся в спальню и упал на кровать. Через некоторое время я почувствовал сильную слабость и потерял сознание. Не знаю, как долго я оставался в таком состоянии, но открыв глаза, увидел хозяйку дома, служанку, и двоих солдат из тех, кто поселился раньше меня. До них дошёл слух, что со мной что-то случилось, но это была лишь сильная слабость, вызванная горячей ванной, перенесёнными страданиями и усталостью.

Мадам Жантиль – так звали эту даму – покормила меня бульоном, поддерживая мою голову левой рукой. Я не сопротивлялся – давно уже за мной так не ухаживали. Мадам Жантиль была удивительно красива: стройная, изящная, тёмные глаза, цвет кожи, как у красавиц из северных провинций. Ей исполнилось двадцать четыре года, я слышал, что она замужем за французом – она подтвердила, что так оно и есть. Она рассказывала:

– В 1807 году из Данцига[106] в Элбинг пришёл большой обоз раненых французов. Поскольку мест в больнице уже не было, новоприбывших расквартировали среди местных жителей. А у нас поселили раненого пулей гусара. А ещё у него на левой руке была рана от сабельного удара. Моя мать и я ухаживали за ним – вскоре он поправился.

– А потом, – сказал я, – в знак благодарности за заботу, он женился на вас.

Смеясь, мадам Жантиль ответила, что это правда. Я сказал ей, что поступил бы точно так же, потому что она – самая красивая женщина из всех, которых я когда-либо видел. Мадам Жантиль засмеялась, слегка покраснела и сказала, что мы ещё побеседуем попозже. Потом я заснул и не просыпался аж до девяти часов утра.

Проснувшись, я некоторое время не мог понять, где я нахожусь. Вошла мадам Жантиль, за ней служанка с кофе, чаем и булочками. Давно уже у меня не было такого праздника! Я забыл прошлое, я думал только о настоящем и мадам Жантиль. Я даже забыл про моих товарищей.

Мадам Жантиль внимательно посмотрела на меня. Затем, погладив меня по лицу, она спросила меня, что случилось. Я ответил, нет, ничего, все хорошо.

– Не очень, – сказала она, – у вас лицо опухло.

Затем она сообщила мне, что вчера приходил унтер-офицер Императорской Гвардии и интересовался, не живёт ли тут унтер-офицер. Она ответила, да, есть один, и провела в его комнату, но тот сказал, что это не тот человек, которого он ищет и ушёл.

В этот момент в комнату вошёл мой друг Гранжье и сказал:

– Прошу прощения, но я уже второй день ищу одного из моих товарищей и никак не могу найти. Но именно эта улица и номер дома указаны в его ордере.

– Вы, конечно, меня ищете, не так ли? – спросил я.

Гранжье расхохотался. Он не узнал меня. И не удивительно. Я был выбрит и с опухшим лицом. После вчерашней горячей ванны я стал чист, как белый лебедь. На мне было чистое льняное белье, меня подстригли и причесали. Гранжье рассказал мне, что уже приходил сюда, но, увидев красные брюки на стуле, он ушёл, будучи убеждённым, что ошибся адресом. Кроме того, он сообщил, что на три часа объявлена перекличка Гвардии, поэтому каждый обязан явиться на сбор. Гранжье обещал зайти за мной.

В полном соответствии со своим обещанием, он вернулся в два часа вместе с моими товарищами. Увидев меня, они так расхохотались, что из их бедных, потрескавшихся от мороза губ, пошла кровь.

Я приятно удивил их, угостив старым рейнским и маленькими пирожными, которыми нас угостила мадам Жантиль. Она была очень заботлива и делала все, чтобы доставить мне удовольствие. Я поинтересовался её мужем, добавив, что, поскольку он француз, мне было бы исключительно приятно познакомиться с ним и выпить с ним по бокалу вина. Она отвечала, что он уехал на несколько дней, и сейчас далеко отсюда. Вместе с отцом он уехал на Балтику по торговым делам. Муж мадам Жантиль закупал крупные партии фруктов, а потом доставлял в Санкт-Петербург.[107]

24-е декабря. В три часа мы собрались на большой площади перед дворцом, в котором разместился Мюрат. Я увидел адъютанта майора Рустана, он подошёл и поинтересовался, кто я такой. Я засмеялся.

– Ну и ну! – воскликнул он, – неужели это вы, Бургонь? Черт меня подери! И не скажешь, что вы пришли из Москвы, такой вы большой, толстый и бодрый. А где ваша борода?

Я ответил, что она пропала.

– В таком случае, – ответил он, – я вынужден посадить вас под арест до тех пор, пока она снова не отрастёт.

На этой первой перекличке присутствовало немного людей. Мы были счастливы вновь встретить друг друга, поскольку17-го декабря, в Вирбаллене, едва успели и парой слов перекинуться. Каждый пришёл сюда сам, своей собственной дорогой.

Следующие дни прошли аналогично – каждый день сбор и перекличка. На четвёртый день мы узнали о кончине одного из старших офицеров Молодой гвардии. Он умер от горя, узнав о трагической гибели французской семьи, проживавшей в Москве, которая ушла из Москвы вместе с армией, чтобы быть с ним. Я уже рассказывал о её ужасной судьбе.

29-го декабря я чувствовал себя уже значительно лучше. Лицо приняло прежнюю форму, правая нога пошла на поправку, рука тоже, – а все благодаря мадам Жантиль, заботившейся обо мне, как о ребёнке. Приехал её муж, буквально на пару дней – ему необходимо было встретиться со своим крестным – он руководил отправкой товара в Россию. После нашего ухода торговые связи с этой страной возобновились. Муж мадам Жантиль рассказывал мне, что три года прослужил в Третьем гусарском, но после двух тяжёлых ранений у Данцига, его отправили в отставку по инвалидности. Однако он предпочёл остаться в этой стране и завести дом и семью. Здесь он приобрёл много друзей, а в Шампани – на своей родине, он бедняк – там у него ничего нет.

На следующий день, 30-го декабря, я и Гранжье отправились с визитом к храброму Пикару, который, по словам друзей, сильно заболел. Гренадер, который жил там же, сообщил нам его адрес.

Мы пришли. Какая-то женщина в траурном платье, с меланхолическим выражением лица, показала нам его комнату. Мы прошли длинным коридором до самого конца. Дверь в комнаты Пикара была слегка приоткрыта. Мы остановились, чтобы послушать, как своим глубоким басом Пикар поёт свой любимый куплет из «Cure de Pomponne».

«Ah! tu t’en souviendras, la-ri-ra,

Du depart de Boulogne!»

«Ах! А помнишь ли ты, ла-ри-ра,

Отъезд из Булони!»

(перевод мой. – В.П.)

Нас потряс его вид – лицо белое, как снег, более напоминало маску, чем лицо живого человека. Он рассказал нам о своей болезни, при этом называя себя «салагой» и «старым дураком».

– Слушайте, mon pays, – сказал Пикар, – то, что произошло со мной, для меня – как ружейный залп в лесу 23-го ноября. Я понял, что я вообще уже ни на что не годен. Эта жалкая кампания доконала меня.

– И если, – продолжал он, – если со мной случится нечто ужасное – не вмешивайтесь.

С этими словами он встал, схватил с каминной полки бутылку можжевеловки, достал три чашки, наполнил их и предложил выпить за наше благополучное прибытие.

– Сделаем так, – сказал Пикар, – мы проведём весь день вместе, а вечером я приглашаю вас на ужин.

Тут он позвал женщину, та пришла вся в слезах. Я спросил у Пикара, что с ней, и он рассказал, что сегодня утром похоронили её дядю – старого холостяка, капитана, похоже, очень богатого человека. По этому поводу решили устроить большой поминальный ужин. Пригласили и его, а он пригласил нас – на ужин ожидался жареный фундук. Но потом Пикар решил, что гораздо лучше ужинать у себя в комнате вместо того, чтобы напрасно тратить время в компании плачущих и всхлипывающих существ, каждый из которых претендует на долю наследства – обычное явление, когда умирает богатый дядя. Он сказал женщине, что он не сможет присутствовать – к нему пришли друзья и, кроме того, он настолько чувствителен, что не нужно сильно стараться, чтобы вызвать у него бурные слезы. При этом он сделал вид, будто плачет. Женщина снова заплакала, а мы – уж больно это комично выглядело – вынуждены были спрятаться за носовыми платками, чтобы не лопнуть от смеха. Добрая женщина подумала, что мы тоже плачем – и тотчас велела накрыть наш стол, добавив, что нас следует обслужить в первую очередь. Потом она ушла, а две служанки принесли нам ужин. Еды было столько, что мы бы и за три дня все это не съели.

Догадаться не трудно – наш обед пошёл очень весело. А вот, когда мы вспомнили наши страдания, погибших и пропавших без вести друзей – вот тогда нам стало грустно.

Время шло, мы по-прежнему курили и пили, когда появилась хозяйка, чтобы сказать, что нас ждут на кофе. Она пошла впереди нас. После очень многих поворотов направо и налево, мы вошли в большой зал. Первым шёл Гранжье, потом я, Пикар замыкал шествие. Мы увидели длинный стол, ярко освещённый несколькими свечами. Вокруг стола сидели четырнадцать женщин разного возраста – все в трауре. Перед каждой стояли чашка, стакан, лежала трубка с длинным мундштуком и табак, потому что в этой стране почти все женщины курят, особенно жены моряков. Оставшуюся часть стола занимали бутылки рейнского и можжевёловой водки.

Пикар ещё не вошёл. Мы полагали, что он не решался появляться из-за своего лица. Но, вдруг, среди женщин возникло какое-то движение – они завопили и уставились на дверь. На пороге стоял старина Пикар, с его белым, похожим на маску лицом, закутанный в плащ того же цвета и в шапке из черно-бурой русской лисицы на голове. Он стоял и совершенно невозмутимо пускал кольца дыма из пеньковой трубки с длинным мундштуком, держа её правой рукой. Шапка и трубка принадлежали покойному. Дело в том, что проходя по коридору, он заметил их на стене в комнате покойного и решил пошутить. Вот женщины и испугались, подумав, что покойный решил вернуться домой. Они упросили Пикара принять в дар шапку и трубку за те слезы, которые он проливал утром перед хозяйкой дома.

Разговоры становились все громче и громче, поскольку все женщины курили и пили совершенно не по-женски. Вскоре они уже самих себя не слышали.

В самом конце вечера они спели псалом и прочли молитву за упокой души усопшего. Все было спето и прочитано с большим старанием. Мы же просто стояли и молчали.

Потом все разошлись, пожелав нам доброй ночи. Шёл снег, завывал сильный ветер, и мы с Гранжье решили ночевать здесь. Много соломы и тёплая комната – а нам больше и не нужно.

На следующее утро молоденькая служанка принесла кофе. С ней пришла и хозяйка, пожелала нам удачного дня, и спросила, желаем ли мы чего-нибудь. Мы поблагодарили её. Она заговорила со служанкой, а та сообщила, что она совершенно точно знает, что русская армия не более чем в четырёх днях езды отсюда, и что недавно приехавший из Тильзита еврей видел казаков недалеко от Эйлау.

Поскольку я знаю немецкий достаточно хорошо, я услышал, как дама воскликнула: «Боже мой! Что же теперь будет со всеми этими храбрыми юношами?» Я выразил свою благодарность всем добрым немцам за помощь и участие, добавив, что теперь, когда мы накормлены и напоены, мы всем русским просто руки переломаем.

Если мужчины враждебно относились к нам, женщины всегда были на нашей стороне.

Я напомнил Пикару, что следующий день был первым днём нового, 1813-го года, и что я хочу провести этот день у себя дома. Пикар посмотрелся в зеркало и решил, что он тоже придёт. Но он не знал моего адреса, поэтому было принято решение встретиться с ним в одиннадцать часов перед резиденцией Мюрата. А потом мы разошлись по домам, точнее, разъехались, поскольку снега навалило столько, что пришлось искать сани. У меня болела голова, немного лихорадило – таков был результат вчерашнего разгула.

Пока я отсутствовал, мадам Жантиль просто места себе не находила. Служанка не спала до полуночи – она получила приказ ждать меня. Я рассыпался в извинениях, но никак не мог понять, приняты они, или нет. Я сказал, что завтра ко мне на ужин придут двое моих друзей. Мадам Жантиль ответила, что сделает все возможное, чтобы угодить мне – это означало, что она берет все расходы на себя. Потом она дала мне немного мази от обморожения и пожелала, чтобы я тут же её применил. Я повиновался. О, прекрасная мадам Жантиль! Впрочем, немецкие женщины всегда прекрасно относились к нам.

Всю оставшуюся часть дня я провёл в постели. И большую его часть – в заботе и утешении моей очаровательной хозяйки.

Вечером я начал думать, что бы мне подарить ей на Новый год. Я решил встать пораньше и поискать какого-нибудь еврея. А сейчас я заснул – надо было хорошо отдохнуть и выспаться после вчерашней вечеринки.

1-го января 1813года, в девятый день нашего пребывания в Элбинге, я встал в семь часов утра, а затем посмотрел, сколько у меня денег. Выяснилось, что у меня всего 485 франков – более 400 франков золотом, а остальные – в пятифранковых монетах. Перед уходом из Вильно у меня было 800 франков. Мог ли я как-то потратить 315 франков? Совершенно исключено. Я где-то потерял их, это точно. Но самое удивительное, что я все ещё был достаточно богат, чтобы потратить двадцать или тридцать франков на подарок для моей очаровательной хозяйки.

В тот самый момент, когда я открывал выходную дверь, появилась толстушка Кристина, – та самая, что так усердно мыла меня в ванне. Она пожелала мне счастливого Нового Года, а раз она оказалась первым человеком, которого я встретил, я поцеловал её и дал ей пять франков. Она ушла, заверив меня, что она не скажет мадам, что я её поцеловал.

Я направился в сторону площади. По дороге я заметил двоих солдат, идущих медленно и мучительно, сгибавшихся под тяжестью своего снаряжения и, буквально, валящихся с ног от усталости.

Они приблизились и, к своему великому удивлению, я узнал в них солдат из моей роты, которых не видел с самой Березины. Их вид был настолько ужасен, что я повёл их в гостиницу, чтобы угостить и согреть горячим кофе.

Они рассказывали, что утром 29-го ноября, незадолго до перехода через Березину, их отрядили похоронить несколько погибших накануне солдат нашего полка. А потом они продолжили свой путь, полагая, что идут за своим полком, но, к несчастью, они пошли за группой поляков, которые решили вернуться в Польшу. Тут они сообразили, что заблудились окончательно.

– Мы думали, нам конец, – говорили они, – целый месяц мы блуждали по чужой, пустынной стране, по колено в глубоком снегу. Мы абсолютно не понимали где мы, и куда надо идти. Деньги оказались бесполезны – мы могли покупать только молоко или сало, отдавая взамен нашу одежду и пуговицы с орлом. Кроме того, у нас было несколько шейных шёлковых платков. Мы были не одиноки – тем же путём шло много солдат из других полков, точно так же как и мы не имеющих представления о том, куда идти. Для поляков нас просто не существовало. Только благодаря счастливой случайности, сержант, мы оказались здесь и невероятно счастливы оттого, что встретили вас.

Я тоже был очень рад видеть их снова – в одной роте мы прослужили четыре года. И тут один из них воскликнул:

– Сержант, а ведь у меня для вас кое-что есть! Помните, когда мы уходили из Москвы, вы доверили мне пакет? Самое время отдать его вам – он никогда не покидал моего ранца.

В пакете лежала шинель из прекрасного тёмно-серого сукна. Её пошили двое русских портных, которым я спас жизнь в Москве, и чернильница – я взял её во дворце Ростопчина, думая, что она серебряная, однако, как потом выяснилось, что нет.

Хорошо начался для меня этот год. Я надеялся, что он окажется таким же удачным и для этого солдата. Я дал ему двадцать франков и тут же надел свою новую шинель.

На том приятные сюрпризы не закончились. Я сунул руку в карман и вытащил из него шёлковый индийский платок, а в одном из его уголков, туго завязанном в узелок, я нашёл небольшую картонную коробочку, в которой лежало пять колечек, украшенных красивыми камнями. Я думал, что давно уже потерял эту коробочку, и вот теперь имел готовый подарок для мадам Жантиль. Более подходящего подарка и быть не могло.

Я велел моим солдатам дождаться переклички, вернуться в свою роту и получить ордер на ночлег, а сам вернулся к себе.

По дороге я купил большой сахарный торт и подарил его хозяйке вместе с кольцом, прося принять его в качестве сувенира из Москвы. Она поинтересовалась, как я приобрёл его. Я отвечал, что заплатил за него большие деньги, и что даже за миллион я не сделал бы такого подарка для другой женщины.

В одиннадцать часов я вернулся на площадь. Собралось немало народа – за последние три дня количество прибывших солдат увеличилось втрое. Можно сказать, что все, кого считали мёртвыми, воскресли, чтобы поздравить друг друга с Новым Годом. Но это было грустное зрелище – у многих отсутствовали пальцы рук, или ног, или нос. Были и такие, которых постигли все три этих несчастья.

Слух о приближении русских подтвердился. Был отдан приказ быть постоянно в полной боевой готовности, держать ружья заряженными, в случае тревоги, в любое время суток, быть готовым явиться на сбор с оружием и в полном снаряжении.

Я почувствовал руку на своём плече и услышал громкий смех – это оказался Пикар, бодрый, румяный и весёлый. Он обнял меня и поздравил с Новым Годом. С другой стороны подошёл Гранжье, сделал то же самое и сунул мне в руку тридцать франков. Мои друзья только что продали наши сани и лошадь за сто пятьдесят франков – это была моя доля. Заметив мою новую шинель, они засыпали меня вопросами, а потом мы отправились ко мне ужинать. Там уже сидели ещё две приглашённые хозяйкой дамы, так что каждому из нас досталось, так сказать, по даме. А потом мы уселись за стол.

Уже было довольно поздно, когда мы начали прощаться. Наш обед закончился так же весело, как и начался.

Одна из дам стоя на крыльце, сказала мадам Жантиль: «Вот черти, эти французы!» А потом добавила: «Всегда веселы и забавны».

На следующий день опять была назначена перекличка. За мной зашёл Пикар, мы пошли вдвоём, а по дороге он рассказал мне, что вернувшись в свою квартиру, он увидел в полном сборе семью своей хозяйки – все они кричали и проклинали покойного дядю. Хозяйка рассказала ему, что из Риги приехала какая-то женщина с мальчиком, лет девяти или десяти. Эта женщина сообщила, что этот мальчик – её сын от покойного г-на Кеннманна, и именно его он назначил своим наследником. Все помещения необходимо было опечатать. Пикар спросил, собираются ли они опечатать также и винный погреб. Ему разрешили взять несколько бутылок, но только очень осторожно. Он ответил, что возьмёт как можно больше – и вынес из погреба более сорока бутылок и спрятал их в куче соломы в своей комнате. После переклички он собирался разгрузить свой ранец, чтобы наполнить его бутылками. И, в самом деле, через час он вернулся. Пикар сказал, что вино необходимо выпить его как можно скорее, так как все происходящее в городе свидетельствовало о том, что скоро придут русские.

Таким образом, в течение того короткого времени, что мы оставались в этом городе, Пикар каждый день приносил мне вино. Погреб должен быть пуст – так утверждал Пикар. Но в один прекрасный день – 11-го января – он явился рано утром в полном снаряжении и сообщил, что, по его мнению, возвращаться назад и ночевать уже не придётся Он был полностью экипирован и посоветовал мне сделать то же самое, а заодно попрощаться с мадам Жантиль.

Пришёл и Гранжье, тоже абсолютно в полном снаряжении. Он прибыл как раз вовремя, чтобы позавтракать со мной и выпить вина.

На часах было около восьми утра, мы сели за стол. В половине двенадцатого, Пикар осушил свой стакан, вдруг прислушался и сказал:

– Послушайте! Мне кажется, я слышу пушки!

Шум действительно становился все громче, прозвучал сигнал тревоги, солдаты схватили свои ружья. В комнату вбежала Мадам Жантиль и воскликнула:

– Господа, казаки!

– Они сейчас у нас попляшут! – проворчал Пикар.

Я быстро собрался и уже обнимал мадам Жантиль, в то время как Пикар и Гранжье, как истинные солдаты, опорожняли последнюю бутылку. Я выпил свой последний стакан и выбежал на улицу за своими друзьями.

Мы не прошли и тридцати шагов, когда я услышал, что меня зовут. Я обернулся и увидел, как толстушка Кристина машет мне рукой, чтобы я остановился. Мадам Жантиль все ещё стояла на крыльце. Она закричала:

– Вы забыли свой котелок!

Мой бедный маленький котелок, который я нёс от самого Вильно, приобретённый у пытавшегося отравить меня еврея – я и самом деле, о нем совсем позабыл. Я подошёл и ещё раз обнял эту прекрасную женщину, ухаживавшую и заботившуюся обо мне, как о своём брате или ребёнке. Я сказал ей, пусть котелок останется на память обо мне.

– Вы будете кипятить в нем воду, и вспоминать молодого сержанта-велита Императорской Гвардии. Прощайте!

Рёв артиллерии усилился, я снова побежал по улице, теперь уже, чтобы не возвращаться.

На мосту меня с нетерпением ждал Гранжье. Кратчайшим путём мы направились к месту сбора. Но минут через пять мы увидели посередине улицы разъярённого Пикара, державшего пруссака за ногу так, что голова того упиралась в землю. Перед ним стоял патруль, состоявший из четырёх прусских солдат и командира-капрала. Произошло вот что: несколько человек принялись бросать снежки в Пикара, ожидавшего нас у кафе. Пикар пригрозил, что войдёт в дом и всех арестует, но те не унимались, а один из них вышел на улицу и, пристроившись следом за Пикаром, вскинул биллиардный кий на плечо и заорал: «Ур-ра! Казак!» Пикар стремительно обернулся, схватил мерзавца за ногу и держал так, чтобы тот лежал лицом в снегу. Затем Пикар наступил на него правой ногой, приставил к нему штык и, повернувшись в сторону кафе, крикнул остальным, чтобы те выходили, если желают помериться силами.

Потом прибежал патруль. Пикар намекнул хулигану, что, если тот хотя бы шевельнётся – будет заколот штыком. Точно так же он предупредил и тех, кто прятался в кафе. Видя, что ситуация зашла в тупик, патруль вызвал начальника полиции.

Полицейские абсолютно не напугали Пикара. Он выглядел, как лев, крепко держащий в когтях свою добычу и гордо посматривающий на охотников. Пикар пока ещё не заметил нас, начальник полиции трясся от страха. Какая-то женщина сказала:

– Он прав – он шёл себе спокойно, а эти начали его дразнить.

Наконец, протестантский священник, который видел все с самого начала (кроме того, он мог говорить по-французски), вышел вперёд и рассказал начальнику полиции все подробности происшествия. Выслушав, начальник полиции сказал Пикару, что теперь он может отпустить этого человека – правосудие на его стороне. Пикар сказал: «Вставай!» Дважды повторять не пришлось.

Когда тот встал на ноги, Пикар отвесил ему хорошего пинка со словами: «А вот это моё собственное правосудие!» Держась рукой за ушибленное место, под смех и улюлюканье, хулиган-неудачник бежал прочь.

Между тем, начальник полиции потребовал штраф в размере двадцати пяти франков от всех тех лиц, которые оскорбляли Пикара, включая и ушибленного. Половину суммы он положил в свой карман.

– Для короля, – сказал он, – и для возмещения расходов правосудия.

Другую половину он отдал Пикару – он сначала отказывался, но, подумав, отдал половину суммы полицейским, а другую половину – протестантскому священнику, со словами: «Если вы когда-нибудь встретите жену старого солдата, передайте ей это от меня». Нам пришлось объяснить полицейским, что Пикар имел в виду, ибо они никак не могли понять причин такого солдатского бескорыстия. Полицейские осыпали Пикара похвалами, даже начальник полиции сказал несколько комплиментов. Мы продолжили наш путь. Гранжье отпускал едкие замечания о прусских нравах, а Пикар напевал:

«Ah! tu t’en souviendras, la-ri-ra,

Du depart de Boulogne!»

«Ах! А помнишь ли ты, ла-ри-ра,

Отъезд из Булони!»

(перевод мой. – В.П.)

Мы вышли на площадь и увидели целый полк чернокожих солдат, расположившийся напротив дворца Мюрата. На фоне заснеженной площади выглядели они довольно комично. Командовал ими такой же чернокожий офицер. Не знаю, по какой дороге они отступали, но думаю, что они направлялись через Вислу в Мариенвердер.

Грохот пушек прекратился. Русских отбили свежие части, не участвовавшие в Русской кампании. Небольшой порции картечи вполне хватило, чтобы уничтожить их кавалерию.

Из-за огромного количества грузовых фургонов, принадлежащих разным подразделениям, колонна шла медленно и, наконец, остановилась. Поскольку в данный момент мы находились недалеко от квартиры Пикара, он воскликнул: «Стойте, друзья! Я должен попрощаться со своей хозяйкой, забрать свой белый плащ, трубку и шапку покойного моряка, а кроме того, ещё несколько бутылок вина, спрятанных в моей комнате – мы обязательно должны опустошить их.

Мы вошли в дом и прошли прямо в его комнату. В коридоре не было ни души. Пикар достал пять бутылок – две вина и три – можжевёловой водки. Он сказал, чтобы мы взяли по одной – приказ был выполнен молниеносно. Затем он позвал хозяйку.

– Позвольте мне обнять вас, – сказал Пикар, – и сказать adieu – мы уходим.

– Я так полагаю, – сказала она, – что едва вы уйдёте из города, как придут эти грязные русские и займут ваше место. Печально! Но прежде чем вы уйдёте, я дам вам чего-нибудь. Вы не можете уйти вот так.

Она принесла две бутылки вина, ветчину и хлеб, и мы сели за стол.

Вдруг, уже совсем близко грохнули пушки. Женщина вскрикнула: «Иисус! Мария!», а мы выбежали из дома.

Я немного опережал своих товарищей. В нескольких шагах впереди, я увидел человека, показавшегося мне знакомым. Он остановился, я подошёл и убедился, что не ошибся – это был самый старый солдат нашего полка, вооружённый ружьём и саблей, с Крестом Почёта на груди – тот, кого не видели с 24-го декабря – отец Эллиот, ветеран Египетской кампании. Выглядел он ужасно – обмороженные ноги обёрнуты кусками овчины, уши тоже, с бороды и усов свешивались сосульки. Я был так поражён, что вижу его, что некоторое время не мог говорить. Наконец я сказал:

– А вот и вы, отец Эллиот! И где только вас черти носили? А как вы одеты! Вам, кажется, пришлось несладко.

– Ах, мой добрый друг, – отвечал он, – я – солдат целых двадцать лет, и я никогда не плакал, но мои слезы сегодня – это слезы не от горя, а от ярости, что претерпев столько невзгод из-за этих скотов казаков, я не в состоянии им отомстить. После Немана я четыре недели блуждал по дикой чужой стране, утопая в снегу, не имея никаких известий о нашей армии. Со мной было двое друзей – один умер неделю назад, а второй, скорее всего, тоже мёртв. Четыре дня назад я вынужден был оставить их в доме бедных поляков, где мы тогда ночевали. С тех пор, как я ушёл из Москвы, я прошёл более четырёхсот лье по снегу, без отдыха, отморозил ноги, руки и даже нос.

В глазах старого солдата стояли слезы.

Наконец подошли Пикар и Гранжье. Гранжье мгновенно узнал отца Эллиота – они служили в одной роте, но Пикар, хотя и был знаком с ним семнадцать лет,[108] никак не мог его вспомнить.

Мы вошли в ближайший дом, встретили нас очень доброжелательно. Дом принадлежал семье старого моряка, а эти люди, как правило, очень любезны.

Пикар усадил своего старого товарища у печи. Затем он вынул из одного из карманов шинели бутылку вина и наполнил большой бокал.

– Ну, мой старый товарищ из 23-й бригады, выпейте это! Хорошо! Ещё! Отлично! А теперь кусок хлеба, и вы сразу почувствуете себя лучше.

От самой Москвы отец Эллиот не пил вина, не ел хлеба, а теперь, похоже, теперь все его беды ушли в прошлое. Жена моряка умыла его с помощью куска льняной ткани, смоченной в тёплой воде – это растопило сосульки на бороде и усах.

– А теперь, – сказал Пикар, – немного поболтаем. А вы помните день отплытия в Египет из Тулона?…

Тем временем, Гранжье вышел, чтобы узнать, возобновилось ли движение, а потом вернулся и сообщил, что у дверей остановился большой фургон, везущий багаж Мюрата. Прекрасный шанс для отца Эллиота. Он непременно должен успеть сесть в этот фургон.

– Вперёд! – закричал Пикар, и с помощью моряка мы быстро посадили в фургон старого сержанта.

Пикар сидел, закутавшись в белый плащ, зажав бутылку между колен. Вскоре мы двинулись в путь и через полчаса покинули Элбинг.

В тот же день мы перешли замерзшую Вислу. До четырёх часов вечера шли дальше без всяких приключений, а потом остановились в большом городе, где согласно приказу маршала Мортье, который командовал нами, мы должны были переночевать.

* * *

Я бы никогда не написал эти мемуары из тщеславия или желания поговорить о себе. Главная моя цель – освежить память об этой гигантской и трагической кампании, рассказать о моих друзьях и боевых товарищах, переживших её вместе со мной. Их ряды, увы! – редеют с каждым днём. События, описанные мной, могут показаться невероятными, некоторые – просто невозможными, но, тем не менее, это – правда, и я не предпринимал никаких попыток приукрасить рассказ, чтобы сделать его более интересным. Иными словами, я прошу моих читателей поверить в то, что я не упоминаю о тех фактах и событиях, в реальности которых сильно сомневаюсь. К тому же надо учесть, что этот дневник я начал в 1813 году, когда я был взят в плен и сидел в тюрьме, и продолжал в 1814 году, уже после освобождения – именно в тот период времени, когда впечатления от этих бедствий были так свежи в моей памяти.

О тех, кто прошёл через эту печальную, но славную кампанию, Император сказал, что эти люди, должно быть, сделаны из железа, если смогли вынести столько страданий. Таким испытаниям до сих пор не подвергался ни один человек.

Считаю своим долгом подчеркнуть, что если я не указал дату или название какого-нибудь места, это значит, что я сомневался в их правильности.

Я описал некоторых очевидцев и участников этой кампании – я служил с ними в одном полку, а с некоторыми и в одной роте. Все они до сих пор живы и здоровы. Вот их имена:

Г-н. Серрарис – гренадер-велит, теперь фельдмаршал на службе короля Голландии, родом из Сан-Николя в Брабанте. Он был лейтенантом в той же роте, в которой я тогда был сержантом.

Росси, квартирмейстер нашей роты, уроженец Монтобана. В 1830 году я имел удовольствие встретиться с ним снова в Бресте. Мы не видели друг друга шестнадцать лет.

Вашен[109] – лейтенант нашего батальона, сейчас живёт в Озене (Северный департамент). Я увидел его снова спустя двадцать лет.

Лебуд, тогда сержант – майор, а теперь генерал-лейтенант, живёт в Бельгии. Мы служили в одном батальоне.

Гранжье, сержант, родом из Пюи-де-Дом (Овернь). Мой самый близкий друг. Он не раз спасал меня от смерти. Он был маленьким и щуплым, но его мужества хватило бы на целую армию. Он скончался от холеры в 1832 году.

Пьерсон, тоже сержант-велит, теперь капитан, служит в штабе в Анже.[110] Внешне он некрасив, но хороший парень, как и все велиты. Такого лица как у него нет ни у кого – он очень выделялся среди других. Стоило посмотреть на него один раз, чтобы запомнить навсегда. В качестве подтверждения, что это действительно так, расскажу одну историю.

– В начале этой кампании, когда мы стояли в Вильно – столице Литвы – Пьерсона назначили в наряд. Это было 4-го июля – для выпечки хлеба было организовано строительство больших печей. Сам Император лично пришёл посмотреть, как идёт работа. Пьерсон подумал, что надо воспользоваться таким случаем, чтобы попросить о награде и, подойдя к Его Величеству, изложил ему свою просьбу. «Очень хорошо, – ответил Император, – после первого боя!» Потом Пьерсон участвовал в осаде Смоленска, в Великой битве под Москвой, а также в нескольких стычках во время отступления. Но вот во время этого катастрофического отступления, у него не было никакой возможности напомнить Императору о его обещании. И вот наступило 16-е марта 1813 года – в этот день, в Мальмезоне был назначен смотр – и у Пьерсона появился, наконец, шанс напомнить Императору о данном им обещании. Он подошёл к Императору, и тот спросил его, чего он хочет.

– Sire! – ответил Пьерсон, – я хочу крест. Ваше Величество дали мне обещание.

– Правда, – ответил Император, улыбаясь, – в Вильно, во время работ!

С тех пор прошло целых десять месяцев. Человека с таким лицом, конечно, забыть невозможно, но все же, какая исключительная память была у нашего Императора!

Я назову ещё несколько имён:

Г-н Пеньо, из Валансьена, начальник Императорской почтовой службы – он вынес меня, полумёртвого, на берег Березины.

Г-н Миле, драгун Гвардии, которого я часто встречал во время отступления. Он вёл свою лошадь, и пробивал отверстия во льду озёр, чтобы дать ей напиться. Он был родом из Конде, мой земляк. Без всякого преувеличения его можно назвать одним из лучших солдат армии. До своего прихода в Гвардию Миле уже имел опыт Итальянской кампании. С тем же оружием и на той же лошади он участвовал в походах 1806 и 1807 годов в Пруссии и Польше, 1808 году – в Испании, в 1809-м – в Германии, 1810 и 1811 годы – в Испании, 1812-й – в России, 1813-й – в Саксонии, и 1814-й – во Франции.

После ссылки Императора на остров Эльба Миле остался в Королевской Гвардии, ожидал выхода на пенсию, заботился и ухаживал за своей лошадью. По возвращении Императора с Эльбы, в битве при Ватерлоо он снова сражался в корпусе Императорской Гвардии. Он был ранен, а его лошадь погибла – лошадь, которая прошла через столько кампаний с его хозяином, и приняла участие в более чем пятнадцати великих сражениях, которыми командовал Император.

Если бы Император остался во Франции, этот храбрый солдат получил бы достойное вознаграждение. Несмотря на то, что он кавалер ордена Почётного легиона, он сильно нуждается. Во время отступления из России Миле иногда проникал по ночам в лагерь противника, чтобы добыть сена или соломы для Каде – так он звал свою лошадь. Он никогда не возвращался, не убив одного или двух русских, или приводил того, кого он назвал «свидетелем», иначе говоря, пленника.

Монфор, солдат, теперь отставной офицер-кирасир, живёт в Валансьене. Хотя он мой земляк и тоже служил в Императорской Гвардии, я знал его только по рассказам о его доблести и мужестве, о его героизме, который он проявил в битвах Испанской кампании. В России он на лошади, по льдинам пересёк Березину. Тем не менее, позже ему пришлось оставить лошадь. При Ватерлоо, на горе Сен-Жан, во время стычки с английскими драгунами[111] он убил их полковника сильнейшим ударом сабли в грудь, отправив того отужинать с Плутоном.

Паварт, отставной капитан из Валансьена, во время Русской кампании служил в пехоте Императорской Гвардии. Вот одна из его интересных историй, которая случилась с ним во время Русской кампании.

Во время отступления, в Красном, в течение трёх дней, с 15-го по 17-е ноября мы сражались со стотысячной русской армией. В ночь с 16-го на 17-е, Паварт, тогда ещё капрал, был назначен командиром патруля состоявшего из шести человек. Вдруг, справа, он увидел ещё один патруль – в нем было пятеро. Полагая – и, действительно, на то были все основания, – что это свои, он сказал своим людям:

– Ждите меня здесь. Я скажу им, что нужно идти вместе и избегать русских форпостов.

Первый солдат, с которым он заговорил, застыл, как вкопанный, а Паварт пошёл к другому солдату. Тот, увидев, что к нему идёт человек, причём совершенно один, без сомнения, подумал, что это кто-то из своих. И только сейчас Паварт сообразил, что это русские. Отступать было слишком поздно. Паварт действовал решительно. Не дав русским времени опомниться, он бросился в атаку и тут же заколол штыком троих. Остальные сбежали. После этого отважного поступка он отправился назад к своим людям, а те уже спешили к нему на помощь.

Вилькес, унтер-офицер линейного полка, уроженец Валансьена, попал в плен на берегу Березины. Провёл три года в тюрьме, в 1400-х лье от Парижа.

У капитана Вашена, о котором я рассказывал ранее, в Испании состоялась весьма оживлённая дискуссия с сержантом-майором моей роты, закончившаяся дуэлью и резаной раной, разделившей лицо моего сержанта-майора надвое – от верхней части лба, до нижней части подбородка. Вашен мужественно сражался во всех стычках с австрийцами, пруссаками, испанцами, русскими и англичанами, он воевал десять лет подряд и принимал участие в более чем двадцати великих битвах под личным командованием Наполеона.

В тот день, когда состоялась битва при Эсслингене, 22-го мая 1809 года, на боку у Вашена висела фляга с вином. Один из его друзей, такой же унтер-офицер, как и он, знаком дал ему понять, что он хотел бы выпить. Вашен крикнул, чтобы тот подошёл ближе и повернулся к нему той стороной, где висела фляга с вином. Все это происходило во время битвы, повсюду летали пули и картечь. Бедняга едва успел сделать глоток, как подлая австрийская пуля насквозь прошла через его голову и фляжку с вином.

Двумя днями ранее они вместе обедали в Вене и договорились, что если одного из них убьют, второй заберёт себе в качестве подарка часы, ремень, etc. Но у Вашена не было никакого желания выполнять условия этого договора. Он отступил назад и вернулся в строй, полагая, что ему очень повезло, что его не убило той же пулей, но в то же время он прекрасно понимал, что ещё не вечер – уж очень жаркая была тогда битва. В тот день ранили и меня.

А вот и ещё кое-кто из старых солдат, каждого из которых я знаю лично. Они тоже внесли свой вклад в эту славную и страшную Русскую кампанию:

Г-н Буи, отставной капитан из Валансьена и местный уроженец, кавалер ордена Почётного легиона.

Урэ, отставной капитан из Валансьена, и местный уроженец, кавалер ордена Почётного легиона.

Пьет, младший лейтенант, Валансьен.

Легран, экс-фузилер-гренадер Императорской Гвардии, кавалер ордена Почётного легиона.

Фукар старший по казарме, был ранен и взят в плен, кавалер ордена Почётного легиона.

Изамбер, бывший унтер-офицер Гвардии, кавалер ордена Почётного легиона.

Пети, су-лейтенант Молодой Гвардии.

Можар, экс-инженер в отставке, живёт в Конде, кавалер ордена Почётного легиона.

Буке, Конде.

Бургонь,

Экс-гренадер-велит Императорской Гвардии, кавалер ордена Почётного легиона.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.