Глава 9

Глава 9

Оставшись одна, Маруха понимала, что находится в руках тех, кто, возможно, убил Марину и Беатрис и теперь отказывается вернуть ей радиоприемник и телевизор, чтобы она томилась в неизвестности. Поэтому от настойчивых просьб она перешла к категоричным требованиям, кричала на охранников так, чтобы услышали даже соседи, отказывалась от прогулок и угрожала объявить голодовку. Ни майордомо, ни охрана этого не ожидали и не знали, как поступить. Бормоча бесполезные утешения, они ходили звонить по телефону и возвращались в еще большей растерянности. Ни призрачные обещания, ни угрозы не могли заставить Маруху отказаться от голодовки.

Никогда прежде она не чувствовала себя такой свободной. Поняв, что охране приказано обращаться с пленницей хорошо, ибо преступникам любой ценой нужно было сохранить ей жизнь, Маруха вовсю использовала этот козырь. Расчет оказался точным: через три дня после освобождения Беатрис, ранним утром, дверь неожиданно открылась и в комнату вошел майордомо с телевизором и приемником. «Сейчас вы кое о чем узнаете»,— предупредил он Маруху и тем же будничным голосом объявил:

— Донья Марина Монтойя умерла.

Вопреки его ожиданиям, Маруха восприняла известие так, словно всегда о нем знала. Наоборот, она бы удивилась, если бы Марину оставили в живых. Только когда эта весть дошла до сердца Марухи, она поняла, что очень любила Марину и многое отдала бы за то, чтобы новость оказалась неправдой.

— Убийцы! Все вы — убийцы! — крикнула она в лицо майордомо.

В этот момент в дверях показался Доктор и, пытаясь успокоить Маруху, сообщил, что Беатрис благополучно добралась домой, однако Маруха уже никому не хотела верить до тех пор, пока сама не увидит по телевизору или не услышит по радио голос Беатрис. Она почувствовала, что Доктор пытается сам себя оправдать.

— Теперь понимаю, почему вас так долго не было: должно быть, от стыда за то, что вы сделали с Мариной!

От неожиданности Доктор замешкался с ответом.

— За что,— наступала Маруха,— ее приговорили?

Он начал объяснять, что речь идет о мести за двойное предательство. «С вами все по-другому. Тут дело в политике»,— повторил он уже сказанное когда-то. Его слова доходили до Марухи, как сквозь стенку: играло свою роль оцепенение, которое вызывают мысли о смерти у тех, кто к ней близок.

— Расскажите, как это случилось. Марина знала?

— Клянусь, даже не догадывалась,— заверил Доктор.

— Не догадывалась? Этого не может быть! — настаивала Маруха.

— Ей объяснили, что перевозят в другой дом,— убеждал Доктор.— Приказали выйти из машины и идти вперед, потом выстрелили сзади в голову. Она не успела ничего понять.

Образ Марины в маске задом наперед, на ощупь шагающей в сторону воображаемого дома, еще долго преследовал Маруху бессонными ночами. Больше, чем сама смерть, ее пугал последний миг — сознание смерти. Утешало одно: коробочка с таблетками снотворного, которые она копила, как драгоценный жемчуг, чтобы проглотить целую пригоршню, прежде чем безропотно отправиться на бойню.

Наконец в полуденных новостях Маруха увидела окруженную людьми Беатрис в квартире, заставленной цветами, которую сразу узнала, несмотря на перестановки: это была ее собственная квартира. Правда, радость сразу сменилась досадой от этих перестановок. В библиотеке все устроили хорошо, так, как она и хотела, но стены и ковры были ужасного цвета, а танскую статуэтку лошади поставили в самом неудачном месте. Забыв о своем положении, Маруха начала громко ругать мужа и детей, будто они могли услышать ее с экрана: «Растяпы! Все перепутали, сделали не так, как я говорила!» Жажда свободы на мгновение свелась к острому желанию высказать им всем в лицо свое недовольство.

В круговороте переживаний потянулись безжалостные дни и бесконечные ночи. Марухе было страшно ложиться в кровать Марины, чувствовать запах ее одеяла и, засыпая, слышать в потемках ее дыхание, похожее на шуршание пчелы. Однажды ночью галлюцинации обрели пугающую реальность. Марина словно во плоти взяла Маруху за руку своей холодной, вялой рукой и шепнула ей на ухо: «Маруха».

Это не было простым сновидением: нечто подобное Маруха уже пережила однажды в Джакарте. На распродаже антиквариата она купила скульптуру красивого юноши в натуральную величину, который одной ногой попирал голову поверженного ребенка. Над его головой сиял латунный нимб, как у католических святых, хотя стиль и материал наводили на мысль о безвкусной самоделке. Скульптура долго простояла в доме на самом видном месте, и только потом Маруха узнала, что это был Бог Смерти.

Однажды ночью Марухе приснилось, как она пытается оторвать этот вычурный нимб, но у нее ничего не получается. Нимб был приварен к бронзе. Она проснулась в плохом настроении, вспомнила сон, поспешила в гостиную и увидела, что нимб валяется на полу, как будто сбылось то, что ей приснилось. Человек рациональный и неверующий, Маруха решила, что сама в каком-то сомнабулическом забвении сорвала венец с Бога Смерти.

В первые недели плена Маруха черпала силы в негодовании, которое у нее вызывала покорность Марины. Затем его сменило сочувствие горькой судьбе подруги и желание вернуть ей интерес к жизни. Позже пришлось демонстрировать перед павшей духом Беатрис притворный оптимизм и умение держать себя в руках под натиском жестоких событий. Кто-то же должен быть стать у руля, чтобы не позволить всем утонуть в этой мрачной зловонной каморке три на два с половиной метра, где приходилось спать на полу, питаться объедками с хозяйского стола и в любую минуту ожидать смерти. Но теперь в комнате не было никого, перед кем нужно притворяться: Маруха осталась в полном одиночестве.

Веря, что Беатрис объяснила родственникам, как передавать информацию по радио и телевидению, Маруха сохраняла бдительность. Вильямисар действительно несколько раз выступал с ободряющими речами, а дети успокаивали мать мечтами о будущем и ласковым словом. Вдруг без всяких на то причин эти контакты прекратились недели на две — Маруху словно забыли. Она вновь пала духом. Перестала гулять. Целыми днями лежала на кровати лицом к стене, ни на что не реагируя, пила и ела, только чтобы не умереть. Снова начались судороги и боль в ногах, как в декабре, когда пришлось вызывать врача. На этот раз она даже не жаловалась.

Занятые своими конфликтами и внутренними распрями, охранники перестали обращать на нее внимание. Обед стыл в тарелках, а майордомо и его жена делали вид, что ничего не происходит. Тянулись долгие однообразные дни. Порой они напоминали Марухе худшие из первых дней плена. Она совсем потеряла интерес к жизни. Плакала. Проснувшись однажды утром, Маруха с ужасом обнаружила, что правая рука дергается сама по себе — независимо от ее воли.

Спасло ее то, что в конце февраля заменили охрану. Вместо шайки Барабаса появились четверо новичков — серьезные, дисциплинированные и… разговорчивые. Их хорошие манеры и правильная речь принесли Марухе подлинное облегчение. Новые охранники сразу пригласили Маруху поиграть вместе с ними в «нинтендо» и другие видеоигры. Игра сблизила. С первых дней Маруха заметила, что ей очень легко общаться с этой командой: они хорошо понимали друг друга. Несомненно, ребятам дали задание добиться расположения пленницы, ободрить ее своим нестандартным поведением, убедить Маруху, чтобы она возобновила рекомендованные врачом прогулки по двору, подумала о муже и детях и не лишала их надежды вскоре увидеть ее в добром здравии.

Сложилась обстановка, подходящая для откровенных бесед. Марухе показалось, что охранники — тоже узники, что они, быть может, нуждаются в ней, поэтому она начала рассказывать им, как воспитывала троих — теперь уже взрослых — сыновей. Маруха вспоминала яркие впечатления детства и студенческих лет, говорила о своих привычках и вкусах. Чувствуя ее доверие, охранники тоже рассказывали ей о себе.

Все они получили среднее образование, а один учился в университете — не меньше семестра, потому что вспоминал, как сдавал экзамены. В отличие от прежних нынешние охранники считали себя выходцами из семей среднего класса, хотя их культура в той или иной степени еще носила отпечаток бедных предместий Медельина. Старшему, высокому и стройному рассудительному парню по кличке Муравей, исполнилось двадцать четыре года. После гибели родителей в автокатастрофе он уже не мог оплачивать учебу в университете и подался в боевики. Другой, по кличке Акула, восторженно вспоминал, как сдал половину экзаменов за среднюю школу, угрожая учителям игрушечным револьвером. Самого веселого из всех, кого встречала в плену Маруха, звали Волчок, и ему действительно подходило это прозвище: толстенький, с короткими тонкими ножками и доходившей до сумасшествия страстью к танцам. Порой он включал магнитофон с записями сальсы после завтрака и упоенно танцевал без перерыва до конца смены. Серьезнее остальных выглядел сын учительницы, любитель книг и газет, хорошо разбиравшийся в происходящих в стране событиях. Свое нынешнее ремесло он объяснял коротко: «Здесь очень весело».

Таким образом, Маруха сразу поняла, что с новичками можно наладить человеческие отношения. Это не только придало ей сил, но и вселило надежду добиться кое-каких послаблений, о которых охранники, должно быть, и не подозревали.

— Не бойтесь, я вас не подведу,— обещала Маруха. Уверяю вас, что не сделаю ничего запрещенного: ведь все это закончится скоро и благополучно. И нет смысла строго следить за мной.

Новички решились на невиданную для прежних охранников и начальства самодеятельность, ослабив тюремный режим в гораздо большей степени, чем того ожидала Маруха. Ей разрешили свободно ходить по комнате, говорить более естественным голосом и пользоваться туалетом без всяких ограничений. Новые отношения вернули пленнице интерес к жизни, она даже решила заняться собой, учитывая опыт Джакарты. Очень полезными оказались гимнастические упражнения, которые в телепрограмме Алехандры ей показала тренерша; кажется, они так и назывались: упражнения в замкнутом пространстве. Маруха занималась с таким энтузиазмом, что один из охранников спросил ее с долей подозрительности: «В этой программе что-то сообщают для вас?» Марухе стоило большого труда разубедить его в этом.

Сильное впечатление произвел на Маруху неожиданный выход в те дни программы «Колумбия требует освободить»: ей понравились не только замысел и содержание, но и точность благотворного воздействия на моральное состояние двух оставшихся заложников. Маруха почувствовала, что друзья и родственники думают и помнят о ней. В голову пришла мысль, что на их месте она организовала бы такую же кампанию, такую же поддержку пленников и такой же резонанс общественного мнения; несколько раз на спор с охранниками ей даже удалось угадать, кто появится на экране на следующий день. Один раз Маруха поспорила, что это будет Вики Эрнандес, знаменитая актриса и ее хорошая подруга, и выиграла спор. Но главный выигрыш заключался в том, что появление и выступление Вики стали для Марухи одним из самых счастливых мгновений в плену.

Прогулки по двору тоже начали приносить свои плоды. Немецкая овчарка, завидев Маруху, так обрадовалась, что пыталась пролезть под калиткой и лизнуть ей руку. Марухе с трудом удалось успокоить собаку, дабы не возбуждать подозрительности охраны. Марина рассказывала, что за калиткой расположено мирное пастбище с овечками и курами. Чтобы убедиться в этом, Марухе хватило одного быстрого взгляда при свете луны. Она заметила также вооруженного охранника, стоявшего с внешней стороны забора. С мыслью о побеге при попустительстве овчарки пришлось распрощаться.

Двадцатого февраля, когда жизнь, казалось, вошла в привычную колею, по радио сообщили, что на одном из конных заводов Медельина обнаружен труп доктора Конрадо Приско Лоперы, двоюродного брата главарей банды, пропавшего двумя днями раньше. Через четыре дня был убит еще один его двоюродный брат, Эдгар де Хесус Ботеро Приско. Ни тот, ни другой не имели уголовного прошлого. Доктор Приско Лопера, не скрывая своего имени и без маски, осматривал Хуана Витта, и Маруха подозревала, что он же, но уже в маске, обследовал ее несколько дней назад.

Новые убийства, так же, как гибель братьев Приско в январе, удручающе подействовали на охранников и усилили нервозность майордомо и его родственников. По дому пронесся зловещий слух, что картель отплатит за это жизнью заложников, как в случае с Мариной Монтойя. На следующий день ни с того ни с сего в комнату в неурочное время вошел майордомо.

— Не хочу вас пугать,— заявил он Марухе,— но случилась одна неприятность: со вчерашнего вечера на двери, ведущей во двор, сидит бабочка.

Маруха, не доверявшая тому, чего не видела своими глазами, не поняла, о чем говорит хозяин. С нарочитым трагизмом майордомо пояснил:

— Когда убили первых Приско, случилось то же самое: черная бабочка три дня сидела на двери туалета.

Маруха вспомнила о мрачных предчувствиях Марины, но не подала виду.

— И что из этого следует?

— Не знаю,— ответил майордомо,— но это плохой знак: ведь тогда убили донью Марину.

— А эта бабочка черная или светло-коричневая? — спросила Маруха.

— Светло-коричневая,— ответил майордомо.

— Значит, она хорошая. Плохой приметой бывают только черные.

Попытка испугать пленницу не удалась. Мыслить и поступать рассудительно Маруха научилась у мужа, который вряд ли потерял бы сон из-за какой-то бабочки. Кроме того, она верила, что и он, и Беатрис не упустят ни одной крупицы информации, которая могла бы стать полезной при силовой операции. И все же, приученная объяснять удары судьбы влиянием внешних событий, она не исключала, что убийство за какой-то месяц пяти членов одной семьи может повлечь страшные последствия для двоих оставшихся заложников.

С другой стороны, слухи о том, что в Конституционной Ассамблее возникли разногласия по вопросу о выдаче преступников, должны были, напротив, смягчить позицию Подлежащих Экстрадиции. Во время официального визита в США 28 февраля президент Гавирия решительно высказался за сохранение института экстрадиции во что бы то ни стало, чем, однако, не вызвал особой тревоги: близкая отмена экстрадиции прочно укоренилась в общественном сознании, на которое уже не могли повлиять ни уговоры, ни запугивания.

Маруха внимательно следила за всеми событиями из-за завесы своей рутинной жизни, которая напоминала один, без конца повторявшийся день. Однажды, когда она играла с охранниками в домино, Волчок неожиданно собрал кости и прекратил игру.

— Завтра мы уезжаем,— сказал он.

Маруха вначале не поверила, но сын учительницы подтвердил:

— Это правда. Завтра приедет смена Барабаса.

Так началось то, что позднее Маруха будет вспоминать, как «черный март». Так же, как нынешним охранникам поручили скрасить жизнь пленницы, тем, что вернулись, видимо, приказали вновь сделать ее невыносимой. В дом они ворвались, как землетрясение. Долговязый, исхудавший Монах выглядел еще более угрюмым и замкнутым. Остальные вели себя так, словно никогда не уезжали. Чтобы запугать свою жертву, Барабас тоном киношного задиры приказал остальным искать несуществующие тайники или делать вид, что они их ищут. Все в комнате грубо перевернули вверх дном. Разворотили кровать, выпотрошили матрас, потом наспех набили заново, но так плохо, что из-за образовавшихся бугров спать на нем стало невозможно.

Повседневная жизнь вернулась на круги своя: оружие вновь было наготове, если приказы не исполнялись немедленно. Обращаясь к Марухе, Барабас неизменно направлял дуло автомата ей в голову. А она по-прежнему дерзила, угрожая сообщить начальству.

— Уверена, мне не суждено погибнуть от вашего случайного выстрела. Так что успокойтесь, не то буду жаловаться.

Правда, теперь это не действовало. И все же Маруха заметила, что весь этот беспредел не выглядел заранее спланированными для устрашения,— скорее, сама система начала гнить изнутри в результате полной деморализации. Даже участившиеся скандалы между майордомо и Дамарис, замешанные на цветастом фольклоре, стали внушать опасения. Как правило, напившись до безобразия, хозяин возвращался домой когда вздумается, если вообще возвращался, а жена встречала его потоками брани. Вопли супругов и плач разбуженных посреди ночи девочек будоражили весь дом. Подливая масло в огонь, охранники передразнивали хозяев, и скандал разгорался с новой силой. Непостижимо, как на эти крики, хотя бы из любопытства, не сбегались соседи.

Чтобы успокоиться, майордомо и его жена по отдельности беседовали с Марухой. Справедливая ревность не давала Дамарис ни минуты покоя. А муж пытался найти способ успокоить жену, отрицая свои похождения. Однако перемирие, достигнутое стараниями Марухи, нарушалось после очередного загула хозяина.

Во время одного из таких скандалов Дамарис, словно кошка, так расцарапала мужу лицо, что следы долго не заживали. После ответного удара мужа она вылетела в окно. Хорошо еще, что жива осталась: в последний момент ей удалось уцепиться за балконные перила и не упасть во двор. Этого Дамарис уже не стерпела: она сложила чемоданы, забрала дочек и уехала в Медельин.

Дом остался под присмотром одного майордомо, который появлялся порой лишь под вечер, неся сумки с кефиром и жареным картофелем. Изредка он приносил цыпленка. Уставшие ждать охранники опустошали кухню. Возвращаясь в комнату, они приносили Марухе остатки галет и сырую сосиску.

Безделье делало сторожей вспыльчивыми и агрессивными. Почем зря они ругали собственных родителей, полицию и все общество. Перечислив все свои бессмысленные преступления и кощунственные доказательства отсутствия Бога, они переходили к безумным подробностям своих сексуальных достижений. Кто-то даже смаковал извращенные издевательства, которым подверг любовницу за насмешки над собой. Внутренняя опустошенность охранников, подпитываемая бесконтрольностью, нередко заставляла их так накачиваться марихуаной и «базукой», что от смрада в комнате становилось невозможно дышать. Радио орало на полную громкость, дежурные весь день хлопали дверью, толкались, пели, плясали и прыгали во дворе. Особенно один, похожий на уличного гимнаста из бродячего цирка. На замечания Марухи о том, что вся эта суматоха может привлечь внимание полиции, они в один голос отвечали:

— Пусть приходят и всех нас перебьют!

Маруха еле сдерживалась, особенно после сумасшедших выходок Барабаса, который обожал будить ее, тыкая в висок дулом автомата. У нее начали выпадать волосы. По утрам они усеивали всю подушку, и это приводило Маруху в отчаяние.

При всех различиях, охранников объединяли страх и взаимное недоверие. А Маруха еще больше раздражала их неожиданными вопросами. «Разве можно так жить?», «Во что вы верите?», «Знаете ли вы, что такое дружба?» И, не дожидаясь ответа, загоняла их в угол: «Для вас что-нибудь значит честное слово?» Ответа не было, но, видимо, мысли, вызванные этими вопросами, были неутешительными, ибо вместо того, чтобы огрызаться, они унижались перед Марухой. Сопротивлялся один Барабас. «Проклятые богачи! — крикнул он как-то Марухе в ответ.— Вы думали, что будете править всегда? Черта с два: ваше время кончилось!» Раньше Маруха боялась, но теперь ответила так же неистово:

— Вы убиваете своих друзей, ваши друзья убивают вас, все вы в конце концов перебьете друг друга. Кто вас может понять? Покажите мне того, кто объяснит, что вы за звери!

Наверное, от отчаяния, что не может ее убить, Барабас ударил кулаком в дверь с такой силой, что повредил запястье. Он дико закричал и чуть не расплакался. Но чувства жалости у Марухи не было. Напрасно майордомо весь вечер пытался ее успокоить и задобрить хорошим ужином.

Маруха никак не могла понять, почему в установившемся бардаке нужно по-прежнему разговаривать шепотом, запирать комнату и ради конспирации приглушать звук радио и телевизора. Не выдержав беспредела, она восстала против бессмысленности тюремных правил, начала говорить в полный голос и пользоваться ванной когда хотела. Правда, это усилило опасность агрессии, особенно когда майордомо оставлял ее наедине с дежурной парой. Драматичный эпизод произошел однажды утром, когда охранник в маске ввалился в ванную, где Маруха намыливалась под душем. Она едва успела прикрыться полотенцем и закричала от страха так громко, что, казалось, услышит вся округа. Насмерть перепуганный охранник застыл как истукан, прислушиваясь, не всполошились ли соседи. Однако на помощь никто не спешил, вокруг царила полная тишина. Сделав вид, что перепутал дверь, он на цыпочках отступил.

Совершенно неожиданно майордомо привел в дом незнакомую женщину, которая взяла власть в свои руки. Но вместо того, чтобы прекратиться, беспорядки только усилились. Женщина поощряла пьяные похождения хозяина, которые обычно заканчивались потасовками с битьем бутылок. Еду стали приносить, когда вздумается. После воскресных гулянок Маруха и охранники сидели без еды до понедельника. Как-то рано утром во время прогулки по двору Маруха осталась одна, а все четверо охранников отправились опустошать холодильник, бросив оружие в комнате. Мысль, пришедшая ей в голову, заставила вздрогнуть. Эта мысль не отступала, пока она общалась с собакой, гладила ее и что-то шептала, а довольный пес в ответ лизал ей руки и урчал от удовольствия. Окрик Барабаса вывел ее из забытья.

Иллюзиям пришел конец. Прежнего пса заменили на другую, кровожадного вида, собаку. Прогулки запретили, а с Марухи не спускали глаз. Больше всего она боялась, что ее привяжут к кровати цепью, которую Барабас то и дело наворачивал на руку, словно железные четки. На всякий случай Маруха заметила:

— Если бы я захотела, то давно бы убежала. Меня не раз оставляли одну, а я все еще здесь — только потому, что не намерена бежать.

Видимо, кто-то сообщил наверх о ее жалобах, и однажды утром подозрительно ласковый майордомо пришел с извинениями. Он говорил, что ему до смерти стыдно, что охранники впредь будут вести себя хорошо, что он уже послал за женой и она скоро вернется. И действительно, Дамарис вернулась как ни в чем ни бывало, с двумя дочерьми, мини-юбками из пестрой шотландки и ненавистной чечевицей. Более того, на следующий же день явились два начальника в масках и, вышвырнув из комнаты четверых охранников, восстановили порядок. «Больше они не вернутся»,— заверил один из начальников с суровой определенностью. Сказано — сделано.

Тем же вечером вместе с командой охранников-бакалавров в комнату вернулся волшебный февральский покой размеренной жизни с чтением всевозможных журналов, музыкой группы «Ганс Ротекс» ^{6} и фильмами с Мэлом Гибсоном в роли умудренного в сердечных делах воина. Маруха с удовольствием замечала, что молодые наемники все это слушали и смотрели так же увлеченно, как и ее сыновья.

В конце марта неожиданно приехали два незнакомца, прятавшие лица под масками, взятыми у охранников. Один из них, едва поздоровавшись, начал измерять пол с помощью портновского метра, пока второй вежливо объяснил Марухе:

— Очень рад познакомиться с вами. Нас прислали, чтобы постелить ковер.

— Ковер?! — закричала Маруха, задыхаясь от ярости.— Идите к черту! Я хочу выйти отсюда. Немедленно!

Конечно, дело было не в самом ковре, а в том, что это могло означать: освобождение откладывается на неопределенный срок. Позже один из охранников успокаивал Маруху, что она все не так поняла, что, возможно, как раз наоборот: ее собираются освободить, а обстановку обновляют ради других, более важных заложников. Но Маруха не сомневалась, что в тот момент ковер мог означать только одно: еще год выпадает из жизни.

Пачо Сантос, проявляя изобретательность, тоже старался хоть чем-то занять своих охранников, ибо когда им надоедало играть в карты, крутить десять раз подряд один и тот же фильм или хвастать мужскими подвигами, они начинали слоняться по комнате, как львы в клетке. Сквозь отверстия в масках виднелись красные глаза. Единственное, на что они могли рассчитывать,— это несколько дней отгулов. После такой недели сплошных гулянок, беспробудного пьянства и наркотиков становилось еще хуже. Употребление наркотиков, и не только на службе, было запрещено и строго наказывалось, но любители этого дела всегда находили способ обмануть бдительность начальства. Как правило, курили марихуану, а когда припекало, принимали несколько таблеток «базуки», способной толкнуть на любое безрассудство. Как-то один из охранников, прошлявшись всю ночь по притонам, рано утром с криком ввалился в комнату Пачо. Парню привиделся черт с кровавыми глазами, пучками торчавшей из ушей щетины и адским запахом паленой серы. Ему очень хотелось закончить праздник в компании пленника. «Ты не представляешь, какой я злодей»,— сообщил охранник, глотая в шесть часов утра двойную порцию водки. Следующие два часа пьяница в порыве откровенности рассказывал о себе, хотя никто не тянул его за язык. Когда он в конце концов отключился, Пачо едва не решился бежать.

В плену Пачо с особой радостью перечитывал письма читателей, которые «Тьемпо» по инициативе Марии Виктории специально для него публиковала на первых страницах без купюр и сокращений. Последняя фотография его детей, напечатанная в одной из заметок, вдохновила Пачо тут же написать им письмо, полное сентиментальных признаний, может быть, смешных, для тех, кто не страдал. «Я сижу в этой комнате, прикованный к кровати, и на глазах у меня слезы». С тех пор он написал жене и детям несколько откровенных писем, но ни одно из них так и не сумел отослать.

После смерти Марины и Дианы Пачо потерял всякую надежду, как вдруг возможность бежать ему представилась сама собой. Он уже не сомневался, что находится в одном из кварталов, прилегавших к проспекту Бойака на западе столицы. Хорошо знакомый район: Пачо часто в часы пик ехал из редакции домой этим путем, сюда же он направлялся и в день похищения. Здесь преобладали типовые жилые застройки со стандартными домами, похожими как две капли воды: гаражные ворота, крошечный садик, верхний этаж с видом на улицу, на всех окнах железные решетки, выкрашенные белой краской. За неделю ему даже удалось определить точное расстояние до пиццерии и узнать, что соседняя фабрика — не что иное, как баварская пивоварня. С толку сбивал только ненормальный петух, который в первые дни просто пел, когда ему вздумается, но через несколько месяцев начал еще и менять место: то он кричал где-то далеко в три часа дня, то прямо под окном в два часа ночи. Пачо еще больше удивился бы, если бы узнал, что Маруха и Беатрис совсем в другом месте слышат то же самое.

В торце коридора было окно: через него можно выпрыгнуть во внутренний двор, потом по развесистому дереву взобраться на увитый плющом каменный забор. Что находится за забором, он не знал, но поскольку дом угловой, считал, что там должна быть улица. Почти наверняка на ней расположены продуктовая лавка, аптека и автомастерская. Последнее было, скорее, минусом, ибо мастерская могла служить ширмой для похитителей. Однажды Пачо слышал с той стороны какой-то спор о футболе, и голоса, несомненно, принадлежали его охранникам. Во всяком случае, путь через забор казался простым, но все остальное оставалось непредсказуемым. Так что лучшей альтернативой казался туалет: бесспорным преимуществом было то, что только туда ему разрешалось ходить без наручников.

Ясно, что бежать нужно днем: ведь он никогда не просился в туалет среди ночи, даже если не спал, а смотрел телевизор или писал, сидя на кровати; необычная просьба могла вызвать подозрения. К тому же уличная торговля закрывалась рано, после семичасового выпуска новостей соседи расходились по домам, и в десять окрестности пустели. Даже по пятницам кипучая вечерняя жизнь Боготы замирала, слышалось лишь неторопливое пыхтение пивоварни да короткий вой скорой помощи, выруливающей на проспект Бойака. Кроме того, ночью будет трудно быстро укрыться на пустынной улице, когда двери лавок и домов надежно заперты на засовы и щеколды.

Крайне благоприятная возможность бежать все же представилась 6 марта именно ночью. Один из охранников принес бутылку водки и пригласил Пачо выпить, пока шла телепередача о Хулио Иглесиасе. Пачо пил мало, только за компанию. Охранник, заступивший на смену только вечером, наливал себе часто и упал как сноп, не осилив бутылки и не пристегнув пленника к кровати. Однако Пачо так хотелось спать, что вначале он даже не подумал о посланной небом возможности. Ночью, если ему требовалось пойти в туалет, его должен был сопровождать дежурный, но Пачо решил не нарушать его счастливый хмельной сон. Без всякой задней мысли он вышел в темный коридор — как был, босиком и в трусах, и, затаив дыхание, миновал комнату, в которой спала остальная охрана. Кто-то храпел как паровоз. До этого момента Пачо не приходило в голову, что это может быть побег и самое трудное уже позади. К горлу подступила тошнота, язык онемел, сердце выпрыгивало из груди. «Страшно было не бежать, а решиться»,— вспоминал он потом. На ощупь добравшись до туалета и осторожно закрыв дверь, он решил, что обратной дороги нет. Второй дежурный, полусонный, толкнул дверь и посветил фонарем Пачо в лицо. Оба застыли от неожиданности.

— Ты чего здесь? — спросил охранник.

Пачо спокойно ответил:

— Тружусь.

Ничего другого не пришло ему в голову. Охранник кивнул нерешительно.

— О-кей,— сказал он после паузы.— Желаю успеха!

Стоя у двери, он как ни в чем ни бывало освещал Пачо фонарем, пока тот не сделал вид, что управился.

Целую неделю Пачо переживал неудачу и наконец решил исчезнуть окончательно и навсегда. «Вытащи лезвие из бритвенного станка, вскрой себе вены и наутро умрешь»,— твердил он себе. На следующий день падре Альфонсо Льянос Эскобар опубликовал в еженедельной колонке «Тьемпо» обращение к Пачо Сантосу, предостерегая его во имя Господа не помышлять о самоубийстве. Статья три недели пролежала в столе Эрнандо Сантоса, который, сам не зная почему, все думал, стоит ли публиковать ее, и лишь накануне, в последний момент, решился, тоже не зная почему. Когда Пачо вспоминает этот случай, он до сих пор цепенеет от страха.

В начале апреля какой-то второстепенный начальник согласился передать Марухе письмо от мужа, необходимое ей как лекарство для души и тела. Согласие прозвучало неожиданно: «Нет проблем». Он уехал около семи вечера. Примерно в полпервого ночи, когда Маруха уже вернулась с прогулки по двору, в закрытую изнутри дверь комнаты торопливо постучал майордомо и передал ей письмо. Несколько писем Вильямисар посылал уже через Гидо Парру, а это, доставленное Хорхе Луисом Очоа, содержало ободряющую приписку, сделанную Глорией Пачон де Галан. На обратной стороне листка рукой Пабло Эскобара было написано: «Знаю, как страдаете вы и ваши родственники, я и моя семья тоже многое пережили. Не тревожьтесь, обещаю, что с вами ничего не случится, что бы ни произошло». Далее следовала весьма откровенная фраза, показавшаяся невероятной: «Не обращайте внимания на мои заявления в прессе, я делаю их, чтобы оказать давление».

Письмо мужа, напротив, убивало Маруху своим пессимизмом. Он писал, что дела идут неплохо, но надо набраться терпения, ждать придется еще долго. Зная, что письмо обязательно прочитают до того, как передать, Вильямисар написал в конце скорее для Эскобара, чем для Марухи: «Пусть твои страдания послужат миру в Колумбии». Это ее взбесило. Сколько раз она мысленно обращалась к стоявшему на террасе их дома Альберто, умоляя: «Вытащи меня отсюда, я уже не знаю, кто я,— столько месяцев даже не видела себя в зеркале».

На такое письмо хотелось ответить: какое, к черту, терпение, когда она столько испытала и пережила, просыпаясь ужасными ночами от чувства, что пальцы смерти сжимают ей горло? Маруха не знала, что ей передали старое письмо, написанное в период между провалом переговоров с Гидо Паррой и первым визитом к Очоа, когда даже лучика надежды не было. Тогда трудно было рассчитывать на оптимистичное послание, каким оно могло бы быть сейчас, когда худо-бедно, но вырисовывался путь к освобождению.

К счастью, неведение Марухи привело ее к мысли, что злится она не столько из-за письма, сколько из-за прошлой бессознательной обиды на мужа: как он, держа в руках все нити переговоров, допустил, чтобы освободили только Беатрис? За девятнадцать лет совместной жизни у Марухи не было ни времени, ни сил задуматься над подобным вопросом, да и повода не было. Теперь она ответила себе очень четко. Плен не сломил ее только потому, что она твердо знала: ради ее свободы муж не жалеет времени, он неустанно борется, даже если нет надежды, и делает это лишь из-за своей абсолютной уверенности, что она об этом знает. Таков был пакт любви, хотя до поры до времени оба они о этом не ведали.

Они познакомились девятнадцать лет назад на одном из рабочих собраний, когда оба были агентами по рекламе. «Альберто понравился мне с первого взгляда»,— вспоминает Маруха. Чем? Маруха отвечает не задумываясь: «Своей беспомощностью». Ответ неожиданный. На первый взгляд Вильямисар был похож на типичного студента всех времен: шевелюра до плеч, трехдневная щетина и единственная рубашка, которую он стирал, когда шел дождь. «Иногда я даже мылся»,— смеется он сейчас. На второй взгляд это был гуляка и бабник со вздорным характером. Но Маруха сразу увидела то, что открывалось только третьему взгляду: мужчину, способного потерять голову ради красивой женщины, да еще умного и впечатлительного, который, к тому же, в избытке обладал самыми важными для окончательного воспитания качествами — железной волей и добрым сердцем.

На вопрос, чем ему понравилась Маруха, Вильямисар только хмыкает. Наверное, кроме внешности, Маруха ничем особенным не выделялась, чтобы в нее влюбиться. Ей было уже за тридцать; в девятнадцать лет она обвенчалась по католическому обряду и с интервалом в пятнадцать месяцев родила мужу пятерых детей: трех девочек и двоих мальчиков. «Об этом я рассказала сразу,— вспоминает Маруха,— чтобы он знал, что ступает на минное поле». В ответ Альберто привычно хмыкнул и, вместо того чтобы самому пригласить ее на обед, попросил об этом их общего друга. На следующий день он устроил обед для нее и того же друга, на третий — для нее одной, на четвертый обед для встречи уже не понадобился. Они виделись каждый день без всяких задних мыслей. Когда Вильямисара спрашивают, был ли он влюблен в Маруху или просто хотел с ней переспать, он отвечает по-сантандерски: «Идите к черту! Все было очень серьезно». Возможно, настолько, что он и сам себе не представлял.

С мужем у Марухи сложились ровные отношения, без ссор — словом, лучше не придумаешь. Может быть, им чуточку не хватало страсти и риска, чтобы она ощутила себя живой. И Маруха, ссылаясь на срочную работу, бежала на свидание к Альберто. Практически каждый день она придумывала себе дополнительные дела, длившиеся часов до десяти вечера. По воскресеньям и праздникам вдруг возникали молодежные праздники, семинары по искусству, ночные киноклубы — все что угодно, лишь бы быть вместе с Альберто. Ему было проще: холостой и независимый, он жил в свое удовольствие, обедал в ресторанах и общался со столькими девушками, что подруги, можно считать, у него не было. Чтобы стать хирургом, как отец, ему оставалось лишь защитить диплом, но в таком возрасте хочется жить, а не лечить чужие болезни. Любовь уже не удовлетворяли старые ритмы болеро; в прошлое уходили четыре столетия надушенных записочек, жалобных серенад, платочков с монограммами, языка цветов; позади остались и пустые вечерние кинозалы,— весь мир словно восстал против смерти, услышав счастливое безумие «Битлз».

Через год после знакомства они вместе с пятью детьми поселились в маленькой квартирке. «Это было ужасно»,— вспоминает Маруха. И она права: жизнь состояла из непрерывных споров всех со всеми, звона разбитой посуды, ревности и недоверия между детьми и взрослыми. «Порой я его смертельно ненавидела»,— признается Маруха. «А я ее»,— отвечает Вильямисар. «Но только на мгновенье»,— улыбается она. В октябре 1971 года они поженились — в Венесуэле, в городе Уренья,— совершив еще один общий грех, поскольку церковь не признает развода, а в законность гражданского брака мало кто верит. Через четыре года родился Андрес, их единственный общий ребенок. Ссоры продолжались, но стали менее болезненными: сама жизнь научила, что счастливая любовь дана не для того, чтобы спать вместе, но чтобы драться плечом к плечу.

Маруха была дочерью Альваро Пачона де ла Торре. Звезда журналистики сороковых, он погиб вместе с двумя известными коллегами в памятной для всего журналистского цеха автокатастрофе. Мать умерла еще раньше, и Маруха с сестрой Глорией смолоду научились защищать себя сами. В двадцать лет она работала чертежницей и художницей, потом начинающим публицистом, режиссером и ведущей на радио и телевидении, начальником отдела пиара и рекламы в крупных фирмах, но ее всегда тянуло к журналистике. Натура артистичная и страстная, обладавшая даром лидера, глубоко запрятанным в тихой заводи цыганских глаз, она сразу внушала уважение. Что касается Вильямисара, то он забросил медицину, подстригся, выбросил на помойку бывшую единственную рубашку, надел галстук и стал экспертом по оптовой продаже всего, что требовалось продать. Но его образ жизни не изменился. По признанию Марухи, именно Вильямисар, а не удары судьбы, излечил ее от чванливости и запретов ее круга.

Каждый из них успешно работал в своей области, дети ходили в школу. После семи вечера ими занималась Маруха. Помня о горьком опыте своего воспитания в строгости и условностях, она не хотела, как все матери, посещать родительские собрания в колледже и помогать детям готовить уроки. Дочери жаловались: «Хотим маму, как у всех». Однако ценой больших усилий Марухе удалось приучить их самостоятельно и осознанно выбирать то, что интересовало их самих. Любопытно, что все они стали тем, кем хотела их видеть мать. Моника закончила Римскую Академию художеств и теперь работает художником-дизайнером. Алехандра стала журналистом, сценаристом и режиссером на телевидении. Хуана — телеведущая, теле- и кинорежиссер. Николас — композитор, пишущий музыку для телевидения и кино. Патрисио — профессиональный психолог. Андрес — студент экономического факультета, но станет ли он экономистом — большой вопрос. Дурные примеры заразительны, и Андреса, насмотревшегося на отца, уже ужалил скорпион политики: в двадцать один год его избрали членом муниципального совета Чапинеро, небольшого городка севернее Боготы.

Луис Карлос Галан и Глория Пачон, приняв участие в судьбе Альберто и Марухи, еще до свадьбы определили их политическую карьеру, о которой оба и не помышляли. Галан в свои тридцать семь лет достиг в ней пика, став кандидатом в президенты страны от движения «Новый Либерализм». Его супруга Глория, тоже журналистка, и Маруха, уже умудренная опытом раскрутки и рекламы, работали над созданием имиджа кандидата в шести предвыборных кампаниях. Вильямисар, занимаясь оптовой торговлей, собрал стратегически важную информацию по Боготе, которой обладали лишь немногие политики. За месяц эта троица так дружно и так бурно провела первую предвыборную кампанию «Нового Либерализма» в столице, что оставила далеко позади более опытных соперников. На выборах 1982 года Вильямисар занимал шестую строчку в партийном списке, по которому рассчитывали избрать лишь пятерых депутатов, а прошли целых девять. К несчастью, эта победа и стала прелюдией новой жизни Альберто и Марухи, которая восемь лет спустя подвергла их любовь страшному испытанию похищением.

Дней через десять после того, как Маруха получила письмо, ее неожиданно посетил важный начальник по кличке Доктор, известный как главный организатор похищения. С тех пор, как Маруха впервые увидела его в день похищения, он еще раза три появлялся еще до гибели Марины. Они с Мариной подолгу беседовали шепотом, словно люди, давно знакомые и доверяющие друг другу. Но к Марухе он относился гораздо хуже. Любая ее реплика, даже самая безобидная, вызывала резкую отповедь: «Вас здесь никто не спрашивает». Когда три пленницы еще были вместе, Маруха как-то пожаловалась на плохие бытовые условия, вызывающие постоянный кашель и блуждающие боли.

— Мне доводилось ночевать в местах в тысячу раз хуже,— со злостью ответил Доктор.— Так что ничего страшного.

Его визиты всегда предвещали важные события, хорошие или плохие. Правда, на этот раз, воодушевленная письмом Эскобара, Маруха вела себя увереннее.

На удивление быстро они нашли общий язык. Забыв прежние обиды, Маруха сразу поинтересовалась, чего хочет Эскобар, как продвигаются переговоры и какова вероятность его скорой явки с повинной. Доктор объяснил без утайки, что все идет непросто, пока нет надлежащих гарантий безопасности для Эскобара, его семьи и соратников. Маруха спросила о Гидо Парре, на которого возлагала большие надежды. Она никак не могла объяснить его внезапное исчезновение.

— Он вел себя не всегда правильно,— спокойно ответил Доктор,— и уже уехал.

Это могло означать все что угодно: то ли адвокат уволен, то ли действительно покинул страну, как об этом писали, а может быть, и убит. Доктор не стал уточнять, сославшись на неосведомленность.

Отчасти из безудержного любопытства, отчасти чтобы завоевать доверие, Маруха спросила, кто автор письма, направленного недавно Подлежащими Экстрадиции послу Соединенных Штатов. В письме шла речь о выдаче преступников и торговле наркотиками. Текст послания обращал на себя внимание не только силой приведенных аргументов, но и хорошей редакцией. Доктор ответил, что ручаться не может, но обычно свои письма Эскобар пишет сам, переделывая текст и переписывая черновики, пока не выразит того, что хочет сказать, без двусмысленностей и противоречий. В конце почти двухчасовой беседы Доктор вновь коснулся темы подчинения правосудию. Маруха поняла, что этот вопрос интересует его гораздо больше, чем могло показаться, и волнует Доктора не только судьба Эскобара, но и его собственная. В ее ответе проявилось глубокое понимание противоречий, связанных с последними указами, знание деталей политики подчинения и нюансов обсуждения в Конституционной Ассамблее вопросов экстрадиции и амнистии.

— Если Эскобар не готов провести в тюрьме, по меньшей мере, лет четырнадцать,— рассуждала она,— не думаю, что правительство примет его явку с повинной.

Доктор с уважением посмотрел на Маруху и неожиданно предложил: «А почему бы вам самой не написать патрону?» Видя удивление собеседницы, он тут же добавил: «Серьезно, напишите ему. Это может помочь».

Сказано — сделано. Доктор тут же принес бумагу и ручку и в ожидании не спеша расхаживал из угла в угол. Маруха писала, усевшись на кровати и положив лист бумаги на доску. За это время она успела выкурить полпачки сигарет. Сдержанно поблагодарив Эскобара за обещанную безопасность, Маруха подчеркнула, что по отношению к нему и непосредственным организаторам похищения не испытывает ни малейшего чувства мести и благодарит всех за достойное с ней обращение. Затем она выразила надежду, что Эскобар сумеет воспользоваться правительственными указами ради своего собственного будущего и будущего своих детей в этой стране. В конце, следуя подсказанной мужем формулировке, она выразила готовность идти на любые жертвы ради мира в Колумбии.

Доктор ожидал каких-то более конкретных слов об условиях сдачи, но Маруха убедила его, что нет смысла углубляться в детали: это и неуместно, и может быть неверно истолковано. И оказалась права: Пабло Эскобар передал ее письмо средствам массовой информации, подогревая их интерес к обсуждению политики подчинения.

Вместе с первым письмом Маруха написала еще одно, адресованное Вильямисару, которое сильно отличалось от всего, что она сочинила в порыве прежнего раздражения. В результате Альберто после нескольких недель молчания вновь появился на экране телевизора. После этого Маруха долго не могла заснуть. Пришлось принять снотворное. Ей приснилось, будто Эскобар, выходя из вертолета, прячется за ее спиной от града пуль, словно в каком-то футуристическом киновестерне.

Уезжая, Доктор велел своим людям в доме относиться к Марухе с должным уважением. Майордомо и Дамарис так обрадовались новому приказу, что порой перегибали палку, стараясь угодить пленнице.

Кроме того, Доктор решил сменить охрану. Маруха уговаривала не делать этого. Симпатичные ребята, дежурившие в апреле, обеспечили ей покой после мартовских бесчинств и всегда относились к ней дружелюбно. Маруха уже завоевала их доверие. Они обсуждали с ней то, что слышали от майордомо и его жены, держали ее в курсе всех внутренних противоречий, раньше составлявших местную государственную тайну. Обещали даже — и Маруха им верила,— что посмей кто-то затеять что-нибудь против нее, они первыми станут на защиту. В знак симпатии к пленнице ребята воровали на кухне лакомства и подарили ей банку оливкового масла, которое отбивало неприятный запах чечевицы.

Единственной проблемой была их крайняя религиозность, которой Маруха не могла разделить из-за врожденного скептицизма и безразличия к вопросам веры. Не раз она рисковала нарушить гармонию в комнате. «Объясните-ка мне,— приставала она к охранникам,— разве не грех убивать за то, за что убиваете вы?» И продолжала донимать их: «Столько вечерних молитв, столько свечек, столько разговоров о Младенце Иисусе, но попытайся я бежать, вы застрелите меня, даже не вспомнив о нем». Разгорался спор, кто-то из охранников испуганно кричал:

— Да вы безбожница!