Глава 10 Высший класс и королевская семья
Глава 10
Высший класс и королевская семья
Флоренс Найтингейл — леди Фредерик Кавендиш — армия — система покупки званий — гвардия — сезон — королевский бал — непопулярность Альберта — его отношения с Викторией — доходы — Виктория — последствия кончины Альберта
Почему женщины, имеющие возвышенные стремления, светлый ум, душевные силы… никоим образом не могут реализовать себя в обществе?.. Уже достаточно давно женщины осваивают некоторые мужские профессии, где они могут руководить, конкурировать (или иметь возможность помериться интеллектом с другими) и, что важнее всего, проявить себя… [Однако семейная система] подавляет их духовное развитие, обрекая одних на положение вечно опекаемого ребенка, других — на молчаливое страдание… Брак — это шанс (но далеко не единственный), позволяющий женщине не потерять себя, но как бездумно, как бездарно этот шанс используется!.. Мужчина в браке обретает все преимущества; он получает «спутницу жизни», но для женщины это далеко не так… Какую выгоду это сулит женщине, которая продала себя ради обретения положения в обществе?.. Воображаемая жизнь полна высоких замыслов, стремлений делать добро. Будничная жизнь проходит в беспрестанных приятных хлопотах о званых обедах, приемах, покупке предметов обстановки, строительстве дома или благоустройстве сада, встречах гостей… в обсуждении планов обустройства школ для бедных, на которые, возможно, отводятся свободные полчаса между ланчем и прогулкой в экипаже, а остальное время посвящается обсуждению обеда, поиску гувернантки для детей, отправке фазанов и яблок бедным родственникам…[303]
Это слова Флоренс Найтингейл, глубоко страдавшей от уклада жизни высшего класса, к которому она принадлежала, и раздоров со своей неуравновешенной матерью и истеричной сестрой. Возможно, было бы лучше, если бы она принадлежала к среднему классу, где женщины, хотя бы время от времени, принимали активное участие в домашней работе и даже, бывало, нянчились со своими детьми. К счастью для душевного здоровья мисс Найтингейл, вскоре после написания «Кассандры», она покинула семью и стала заниматься делом, которому посвятила всю жизнь.
Некоторые женщины вели напряженную светскую жизнь и при этом занимались благотворительностью. У них не было такой ужасной семьи, как у Флоренс Найтингейл. Вот описание одного «очень насыщенного дня» из лондонского дневника 1867 года леди Фредерик Кавендиш:
В 10.30 у меня был недолгий визит в работный дом. После 11 мы делали покупки для детского отделения больницы, где долечивались после холеры сироты… Потом ланч, а в 2.30 я отправилась на Уэстбурн-террас на встречу с миссис Мартино… Мы зашли в собор Св. Павла в Найтсбридже, но служба уже заканчивалась; потом поехали с визитом к [одной из тетушек], которой не оказалось дома, а затем к леди Олбемарл… Мы должны были встретиться с ней в Паддингтоне, но опоздали на несколько минут и уже не застали ее. Потом мы обедали с леди Эсткорт…[304]
Некоторым женщинам удавалось разными способами противостоять системе. Леди Флоренс Паджет должна была выйти замуж за Генри Чаплина. Перед свадьбой они отправились за покупками в «Маршалл энд Снелгров» — новый универмаг на Оксфорд-стрит, открывшийся в 1848 году. Там они разделились: она направилась в отдел дамского белья, где якобы намеревалась приобрести кое-что для себя, он же остался ждать ее на улице. Но ожидание было напрасным. Она проследовала через магазин до выхода на Генриетта-стрит, где ее поджидал в кэбе маркиз Хейстингз, и тем же утром обвенчалась с ним.[305] Другая девушка, «внучка графа, особа хорошо известная в свете, совершила предосудительный поступок — родила внебрачного ребенка… Рассказывают, что когда ее спрашивали, кто же его отец, она отвечала: „Откуда я знаю“».[306]
* * *
У мужчин все обстояло по-другому. Эмерсон, гражданин эгалитарных Соединенных Штатов Америки, считал Англию «раем для высшего класса, страной по существу аристократической, где низшие классы давно примирились со своим положением и вполне вписались в систему».[307] Возможно, он был прав, если судить по британской армии, где «низшие классы» с готовностью подчинялись приказам, зачастую бессмысленным, поскольку издавна с почтением относились к людям, занимавшим более высокое общественное положение.
Джентльмены, командовавшие войсками в Крымской войне, имели безупречную родословную.[308] Следует учитывать, что, по словам Веллингтона, «зачисление джентльменов в армию производилось с учетом их образования, воспитания и привычек, благодаря чему это были лучшие в мире офицеры, в то время, как формирование офицерского состава из лиц низших классов, привело бы к вырождению армии». Они могли быть глухими, одноглазыми, однорукими и одноногими, достаточно пожилыми — почти всем генералам, командовавшим британскими войсками в Крыму, было за 60, что в то время считалось преклонным возрастом, — но поскольку в них видели общественно «необходимых людей», они сохраняли свои посты.[309] Их мастерство в охоте на лис гарантировало, что они, по крайней мере, держатся в седле, хотя они не всегда были способны разобраться в карте и порой не имели представления, куда держат путь. Верховая езда давала возможность приятно отдохнуть, и в череде суровых испытаний Крымской войны всегда можно было найти время для организации скачек. Кроме отличительных особенностей, вроде отсутствия тех или иных конечностей, все они были удивительно похожи, так как в кавалерийских частях было принято носить внушительные усы и картавить.
Образование офицеров было весьма посредственным, так как в большинстве закрытых учебных заведений, где они обучались, им преподавали латынь и греческий и прививали кое-какие навыки: переносить лишения и скудное питание, а также «уметь носить подобающую одежду в подобающее время». В 1849 году герцог Веллингтон учредил вступительный экзамен для будущих офицеров, но целью его было определить, что они «имеют хорошие способности и получили воспитание джентльмена», а потому окончание Итона гарантировало поступление на службу вне зависимости от знаний претендента. Лишь немногие аристократы отсеивались после второй попытки, сам же экзамен использовался исключительно для того, чтобы не допустить в офицеры нуворишей из среднего класса.
Однако и тут имелись исключения. Генерал Чесни начал свою военную карьеру в 1798 году, когда девятилетним мальчиком, пройдя босиком двадцать миль, вступил в полк ирландских волонтеров, в котором дослужился до чина младшего лейтенанта. Он с трудом добился зачисления курсантом в Королевское военное училище в Вулидже: нужно было иметь рост не меньше 4 футов 9 дюймов, до которого он не дотягивал четверть дюйма, а потому был вынужден вложить в обувь пробковые стельки. Впоследствии он вырос до 5 футов 1 дюйма. В 1855 году благодаря своим выдающимся способностям он стал генерал-майором.[310]
Самой удивительной особенностью викторианской армии была покупка офицерского звания. Снова обратимся к Веллингтону: «повышение по службе происходит путем покупки звания… мужчинами, принадлежащими к привилегированным и богатым классам страны». Землевладельческая аристократия была заинтересована в защите своей собственности, чего нельзя было ожидать от среднего класса, а потому считалось, что его представители не могут быть хорошими офицерами. Эта система имела для казначейства то преимущество, что офицерский состав содержал себя сам, и государство не должно было выплачивать ему высокие оклады. Такая система была введена Карлом II — вернувшись в 1660 году на трон, он обнаружил, что казна пуста, — и продолжала существовать до 1871 года, несмотря на предпринимавшиеся время от времени робкие попытки ее изменить. На флоте она никогда не применялась, а после 1755 года была отменена и в Королевских военно-морских силах. Если флот обходился без подобных мер, почему этого не могла сделать армия? Существовавшую практику трудно было искоренить, потому что любой офицер, плативший за присвоение ему звания, рассчитывал на возвращение своих вложений в будущем.
В 1844 году в издании «Королевских уставов и правил для вооруженных сил страны» была опубликована таблица «Установленных расценок на офицерские звания» от гвардейской пехоты до «регулярных полков пехоты» и от корнета до подполковника. Расценки для гвардейской пехоты колебались в диапазоне от 1200 фунтов стерлингов для корнетов до 9000 фунтов — огромной суммы в то время — за звание подполковника. (На этом шкала заканчивалась, поскольку присвоение звания полковника происходило автоматически после семи лет выслуги.) Квартальные отчеты должны были включать «всех офицеров, готовых оплатить повышение по службе… Это должно находиться под самым строгим контролем, так как в вооруженных силах Ее Величества никто не вправе заниматься оценкой, продажей или заменой офицерского звания, кроме [специально уполномоченных] полковых агентов…», и всякого, уплатившего свыше установленной расценки, ожидает увольнение со службы. Однако это положение не работало, что служило еще одним прекрасным примером викторианского двуличия.[311] В период с 1720 по 1871 год любое воинское звание имело двойную цену — официальную и «сверхустановленную», или «полковую». Самые высокие расценки были в гвардейской пехоте, однако цена варьировались в зависимости от спроса и предложения. Про лорда Браднелла, впоследствии 7-го графа Кардигана, который командовал в Балаклаве кавалерийской бригадой, говорили, что он купил полковничье звание во втором гусарском полку, входившем в состав бригады, за 40 000 фунтов стерлингов, что подтверждало чрезмерно завышенную сверхустановленную цену.[312] Главнокомандующий, герцог Кембридж, выступая перед парламентским комитетом, настаивал на проведении специального расследования в вооруженных силах:
Военное руководство может учитывать только то, что поступает к нему официальным путем, а потому я решительно заявляю, что нам неизвестно, какие суммы выплачиваются на самом деле; если офицер покидает ряды вооруженных сил, он направляет соответствующий запрос с просьбой продать его звание, но как это происходит, никто не знает… Мы получаем только то, что положено по уставу… даже если вынести этот вопрос на судебное разбирательство, суд окажется не в состоянии установить, какую сумму офицер заплатил сверх нормы…
Можно было, конечно, разузнать «неофициальным» путем у специалистов с Чарльз-стрит, ведавших покупкой, продажей и сменой офицерских званий, и выяснить размеры «сверхустановленных выплат», но вряд ли они пошли бы на «неофициальное» сотрудничество с «официальной» стороной.
Система была устроена сложно. В общих чертах она действовала так. Предположим, что лорд А., сын графа, имеет звание майора в полку гвардейских драгун. Официальная цена этого звания составляет 8300 фунтов плюс некая «сверхустановленная» сумма — X фунтов. Он знакомится с привлекательной богатой наследницей, отец которой готов предоставить солидное обеспечение дочери и ее мужу. Дочь без ума от великолепных усов лорда А. После свадьбы молодой человек берет полагающийся ему ежегодный отпуск продолжительностью восемь месяцев и отправляется с женой в свадебное путешествие на континент. В отсутствие молодых умирает отец лорда А. Лорд А. решает выйти в отставку и начать семейную жизнь в родовом поместье. Он ставит об этом в известность командира полка и полкового агента, который начинает официально заниматься продажей его звания. Он обращается в агентство на Чарльз-стрит, которое и определяет тот самый, крайне важный, фактор — X фунтов стерлингов.
Имеются некоторые заинтересованные лица, как, например, Альберт Блоггс, единственный сын бирмингемского фабриканта, который буквально купается в золоте, хотя и обладает просторечным выговором. Альберт вынашивает честолюбивые замыслы стать армейским офицером. Он вполне интеллигентный молодой человек, привыкший много трудиться и увлеченно изучающий военную историю и тактику. Его отец отнюдь не дурак, он осознает все трудности и делает солидные пожертвования на благотворительность, предвыборные мероприятия и приюты, основанные магнатами графства. Он умудряется обзавестись солидным досье рекомендательных писем в отношении Альберта и готов выложить любую необходимую денежную сумму.
Между тем, молодой капитан Б. из пехотного полка рассматривает возможность «перехода» в гвардейские драгуны в свете освобождающейся вакансии, связанной с выходом в отставку лорда А. Его родословное древо восходит к Плантагенетам, но в денежном отношении имеются некоторые затруднения. Он готов продать свое офицерское звание за 1800 фунтов плюс неизвестную «сверхустановленную» сумму, но требуется еще довольно солидная доплата. Он ставит в известность своего командира и полкового агента о том, что он, так сказать, выходит на рынок, и начинает часто наведываться на Чарльз-стрит, чтобы разузнать, во что выльется «сверхустановленная» цена за его звание и сколько намерен выручить лорд А. за свое. После того, как в семье собраны необходимые средства и получен заем от агентства на Чарльз-стрит, которое готово вложиться в это дело под разумные проценты, сумма увеличивается, и он обращается к командиру полка гвардейских драгун, с которым его семья знакома много лет. Капитан Б. — бестолков, ленив, не проявляет интереса к военным делам, но хорошо осведомлен о высоком социальном статусе гвардейцев и их щедрых отпускных, тогда как ему, пехотному капитану, приходится трудиться шесть месяцев в году. Разумеется, у командира полка гвардейских драгун нет никаких возражений против его кандидатуры.
Еще одно преимущество службы в гвардейском полку заключалось в том, что гвардейцы обычно размещались в Лондоне, поскольку их первейшая обязанность состояла в охране монаршей персоны, а монарх в те времена уже не выводил свою армию на поле битвы. Некоторые полки десятилетиями не участвовали ни в каких боевых действиях. Второй лейб-гвардейский кавалерийский полк не был задействован почти 70 лет после битвы при Ватерлоо. Если полк направлялся куда-нибудь для несения гарнизонной службы, к примеру, в Канаду, Вест-Индию или Австралию, у офицера была превосходная возможность избежать столь тягостного удела, продав или обменяв звание с переводом в войсковую часть, расквартированную в Англии. Если же отправка за границу была связана с боевыми действиями, например, с Крымской войной, офицер, предпринявший подобные шаги, мог быть подвергнут остракизму.
Крымская война, о которой подробно писали такие журналисты, как У. Г. Рассел из «Таймс», вызывала в обществе негодование по поводу «некомпетентности, бездействия, аристократического высокомерия, должностной нерадивости, протекционизма, установившейся рутины и бестолковости» в среде армейского командования.[313] Имелось много противников реформирования системы покупки офицерских званий, в числе которых была и королева, однако же в 1871 году лорд Кардуэлл, бывший тогда военным министром, добился ее отмены ценой в 6 150 000 фунтов.[314]
В качестве альтернативы военной службе существовала правительственная служба в палате общин или палате лордов парламента, либо в дипломатическом корпусе. Государственная служба постепенно переходила к выдвижению на должности согласно достоинствам кандидатов, хотя многие отдавали предпочтение спокойной жизни в своих поместьях; вместе с тем практиковалось выдвижение на выгодные места родственников, когда обладавшие определенными способностями отпрыски знатных семейств жаждали как-то проявить себя.
* * *
Понятие «сезон» подразумевало временной промежуток от Пасхи до августа, когда парламент прекращал свою деятельность, и все желающие могли отбыть в родовые имения, заняться охотой или развлечениями «с пятницы до понедельника» (тогда это еще не называлось «уикендом»). В Девоншир-Хаусе на Пиккадилли имелся прекрасный зал, где проходили «пышные балы, на которые собиралось все светское общество».[315] На одном из больших светских приемов леди Кавендиш повстречала «иностранку с припудренными волосами. Это выглядело очаровательно!»[316] Несколько дальше находился Бат-Хаус. В 1850 году чета Карлейль побывала здесь на балу, «собравшем от пяти до семи сотен представителей аристократических семейств», среди них, разумеется, был и завсегдатай любых светских сборищ герцог Веллингтон. Спустя тринадцать лет они снова оказались здесь на балу. Джейн вспоминала впоследствии, как она рада была увидеть «всех герцогинь в сверкающих бриллиантах, всех юных красавиц этого сезона, всех известных политиков… Все помещения были украшены искусственными розами, так что создавалась атмосфера арабских сказок».[317] Дальше на запад по Пиккадилли находился Кембридж-Хаус, дом лорда и леди Пальмерстон.[318] В то время леди Пальмерстон была одной из самых известных политических персон. Стаффорд-Хаус, расположенный близ Сент-Джеймсского дворца (теперь Ланкастер-Хаус, используется для правительственных официальных приемов), был лондонским домом герцога и герцогини Сазерленд; до кончины мужа в 1861 году она занимала видное положение при дворе, ведая гардеробом королевы. Норфолк-Хаус на Сент-Джеймсской площади по своим размерам вполне подходил для проведения банкетов и балов, на одном из которых в 1849 году присутствовали королева и принц Альберт. В Гровенор-Хаусе на улице Парк-Лейн, доме второго маркиза Вестминстера (отца первого герцога), находилась великолепная картинная галерея, а количество золотой столовой посуды значительно превосходило то, которое могла себе позволить королевская чета.
При дворе королевы Виктории не устраивалось таких пышных балов, какие давали некоторые из ее подданных. Королева проводила детские балы, о которых много говорили, поскольку проходили они с большим размахом: дети королевы и их юные гости предавались шумным играм и беготне. При жизни Альберта королева четыре раза в год устраивала официальные приемы, на которых ей представляли юных дочерей из аристократических семейств. В 1859 году в восемнадцатилетнем возрасте королеве была представлена Люси Литтлтон (в замужестве леди Фредерик Кавендиш). После этого она стала получать приглашения на королевские балы.
Какое великолепное зрелище [ее первый королевский бал]: сверкающие мундиры, дворцовые залы, присутствие королевской четы. Мы делали реверансы, и я ужасно боялась и скользкого пола, и момента, когда я окажусь в двух шагах от королевы, чтобы быть ей представленной. Но все прошло как нельзя лучше; мы приседали очень низко, а остальные лишь кланялись или ограничивались кивком головы… Принц Уэльский и принцесса Алиса [его сестра] вальсировали с восхитительной грацией и достоинством… медленно, так непохоже на быстрое кружение в тесных объятиях, что видишь в других местах.[319]
Бедняжку Люси Литтлтон воспитывали в строгих правилах, ей не разрешали танцевать вальс.
Принц Альберт не пользовался благоволением родовитой английской аристократии. Прежде всего, он был иностранец, и его генеалогическое древо не выглядело столь впечатляющим, как у множества особ с двумя, а то и тремя титулами. «Принца воспринимали как чуждого человека, почти все англичане его поколения испытывали к нему неприязнь. Будучи истинным германцем, он не пользовался популярностью… На публике он выглядел смешным, поскольку королева в нем души не чаяла, хотя нередко демонстрировала недовольство и требовательность».[320] Она не одобрила придворных, приехавших вместе с ним из Германии и составлявших его свиту. Несмотря на попытки протеста со стороны Альберта, им пришлось вернуться на родину.
Дорогая Виктория, подумайте о моем положении; я оставил родной дом, с которым у меня связано столько воспоминаний, всех своих близких друзей, и приехал в страну, где для меня все новое и чужое — люди, язык, обычаи, образ жизни, положение. Кроме вас, у меня нет ни одного человека, которому я мог бы доверять. Почему считается непозволительным, чтобы два-три человека, которые должны заниматься моими личными делами, были бы теми, к кому я питаю полное доверие?[321]
Это ему не было позволено, более того, его личным секретарем назначили Джорджа Ансона, молодого человека из семейства лидера вигов, виконта Мелборна; существовала опасность — и это Альберт отчетливо понимал, — что он тоже принадлежит к партии вигов. По прошествии времени Альберт очень привязался к Ансону, но в 1849 году тот скоропостижно умер. Единственным близким существом, напоминавшим ему о любимом Розенау, была воспитанная им собака — красивая борзая по кличке Эон. Она носила серебряный ошейник, сделанный на заказ в Париже, на котором было выгравировано: «Принц Альберт Саксен-Кобург-Готский». В 1842 году Ландсир нарисовал Эона в этом ошейнике. Но собака умерла.[322]
Несомненный успех Всемирной выставки — «реализация неоднократно осмеянного замысла принца Альберта» — несколько прибавил ему популярности в определенных кругах, но даже три года спустя его появление [в статичной хронике новостей, показанной в одном из театров] было встречено шиканьем и свистом. Бытовало мнение, что он не должен давать советов королеве в государственных делах; широкие слои населения оставались в неведении, скольким они обязаны этому человеку, на которого Виктория всегда могла положиться. «Будучи истинным германцем в своих действиях и мыслях, он вызывал раздражение у английского народа, даже у тех, кому следовало бы лучше знать действительное положение вещей».[323] К счастью, он мог стрелять оленей в Шотландии и охотиться в Англии. В 1843 году в письме своему дядюшке Леопольду Виктория вынуждена была признать: «Альберт так смело и уверенно держится в седле, что это стало сенсацией, о которой раструбили газеты по всей стране; вряд ли бы ему расточали столько похвал, если бы он совершил героический поступок!»[324] Возможно, его положение улучшилось бы, стань он масоном, как большинство мужчин при дворе. Тогда бы его более благожелательно приняли в аристократических кругах, однако он не выказывал ни малейшего к этому интереса.[325]
Возможно, ситуацию улучшило бы, если бы он смог избавиться от немецкого акцента. Тогда бы это не раздражало людей, к которым он обращался. Придворные уже привыкли к легкому акценту Виктории — ее мать была немкой, равно как и гувернантка Лецхен, к которой она сохранила привязанность и после замужества. Он не владел ни литературным произношением, ни разговорным; но, вообще-то, не так уж много людей имело шанс пообщаться с принцем. Но когда это случалось, их ожидало разочарование. Речь Альберта в момент его триумфа — на открытии Всемирной выставки — была продолжительной и заканчивалась незабываемыми словами:
Мы от всей души надеемся, что это событие, направленное на поддержку всех отраслей промышленности разных стран и укрепление договоренностей о мире и дружбе между всеми народами, будет способствовать, с Божьего благословения, благоденствию подданных Вашего Величества и останется в памяти на долгие годы среди самых знаменательных свершений Вашего мирного и счастливого правления.[326]
Но это было лишь эпизодом. Из-за ксенофобии британцев бедный Альберт так и не смог обрести положение в обществе, несмотря на все усилия жены. Парламент отверг просьбу Виктории о присвоении ему титула принца-консорта, и в конце концов она сама пожаловала ему этот титул королевской грамотой 1857 года. Данный документ, устанавливавший первенствующее положение Альберта среди прочих иностранных эрцгерцогов, ясно свидетельствовал о позиции, занятой парламентом.
Принцу можно было только посочувствовать. Он всегда знал, что ему суждено жениться на Виктории, предвидя, что именно таким окажется ее окончательное решение. А когда она, пережив несколько увлечений, остановила свой выбор на нем и страстно в него влюбилась, у него не было пути к отступлению. До той поры он вел жизнь образованного молодого европейского аристократа, который много путешествовал, интересовался литературой и наукой. В британской конституции его функции определены не были. Он сопровождал королеву во время официальных церемоний, носил форму, которая подчеркивала его стать, а дома безупречно выполнял свои супружеские обязанности. Он рекомендовал энциклопедическое образование для своего старшего сына, чтобы тот мог служить примером будущего наследника престола. Необъяснимо, но в детстве принц Эдуард был неуправляемым ребенком, а в юности прослыл распутником. Первенец Альберта — принцесса Виктория — была гораздо ближе ему по духу, чем Эдуард и даже жена. Он обожал Вики и очень тосковал, когда в 1858 году, в семнадцатилетнем возрасте, она вышла замуж за наследника германского императорского престола.[327]
Даже в финансовом плане Альберт, будучи супругом царствующей королевы, не мог соперничать с некоторыми ее родовитыми подданными. Годовой доход примерно дюжины из них превышал 100 000 фунтов.[328] О герцоге Бедфорде говорили, что его «сбережения» составляют 100 000 фунтов в год[329] и что он рассчитывает их удвоить. Лорд Джордж Кавендиш в 1815 году купил Берлингтон-Хаус на улице Пиккадилли за 70 000 фунтов, но, сочтя, что дом ему не нужен, 40 лет спустя продал его правительству за цену вдвое превышающую ту, во что он ему обошелся. Годовой доход лорда Дерби в 1865 году составлял 150 000 фунтов.[330] Только от земельного владения Гровенор в Лондоне 1-й герцог Вестминстер получал более 250 000 фунтов.[331] Парламент неохотно предоставил Альберту годовое содержание в 30 000 футов. Когда он уже был смертельно болен, поговаривали, что у него нет желания жить. Быть может, он устал от такой жизни. Но более вероятно, что, как предполагают современные медики, он умер от рака кишечника или желудка.[332]
Виктории очень не нравилось вести разговор с теми, кто был умнее ее. Такое легко могло случиться, однако придворные предпочитали придерживать язык и в ответ на ее надоедливые замечания отделываться расплывчатыми ответами. На многочисленных портретах она выглядит гораздо лучше, чем в жизни, ведь она отнюдь не была красавицей, несмотря на все ухищрения герра Винтергальтера. Фотографии ее не приукрашивали, на них запечатлена невысокая плотная женщина, с годами становившаяся все полнее, с немного выпученными голубыми глазами, с зубами, которые порой выдавались над нижней губой и срезанным подбородком. С годами рот недовольно скривился, щеки обвисли. Но люди охотно раскупали ее фотографии.
Оставив в стороне немногочисленных представителей знати, входивших в очень узкий круг приближенных, и простой народ, наблюдавший, как королева проезжает в карете, следует заметить, что никто даже не задавался мыслью о том, какова реальная жизнь царствующей особы, а потому не имело никакого значения, что Виктория не столь очаровательна, как, например, Лили Лангри. У королевы был дурной вкус в одежде, она явно превосходила меру, украшая себя бриллиантами. У нее были определенные способности к музыке и рисованию, и она любила эти занятия, а вот к чтению ее совсем не тянуло. Она тяжело пережила кончину Альберта в 1861 году. Она питала беспричинную ненависть к старшему сыну, необоснованно обвиняя его в смерти отца. «Поведение королевы в этом отношении вряд ли можно считать нормальным… ее странности нельзя объяснить случившимся несчастьем, однако, если так будет продолжаться и дальше, она может оказаться в самом плачевном положении».[333] После 1861 года окружение королевы вообще старалось не противоречить ей ни в чем, чтобы не дать болезни развиться, что, как тогда считали, произошло с Георгом III. Она на много лет почти полностью отошла от публичной жизни, что вызвало в народе ропот недовольства. Почему англичане должны оплачивать содержание королевы, а она так редко показывается на людях? Разочарованы были и юные аристократки, первый выход которых в лондонский высший свет проходил совсем не так как прежде; их представляли теперь принцу Уэльскому и его красивой, но, к несчастью, глуховатой и вечно опаздывающей супруге, на которой он женился в 1863 году.
Более того, церемонию открытия сессии Парламента, символически олицетворявшего основу британской конституции, Виктория считала слишком утомительной и отказывалась в ней участвовать. В 1864 году в «Сатердей ревью» появилась статья, содержавшая резкие выпады, где говорилось о необходимости отстранения Виктории от трона; именно эта статья (как предполагали) вызвала публикацию в «Таймс» заявления королевы о том, что она будет и впредь делегировать на официальные церемонии других лиц, но что при этом она не преминет участвовать в делах, направленных на благо народа, преданность которого она всегда высоко ценила.[334] Однако убедительные льстивые доводы Дизраэли и то обстоятельство, что королева рассчитывала получить от парламента оплату приданого своей дочери Елены, в 1866 году сподвигли Викторию впервые после смерти мужа открыть парламентскую сессию.
Мало-помалу, когда ей того хотелось, она возвращалась к публичной жизни, но лондонцы видели королеву редко. Обычно она проводила время в Осборне, Виндзоре или замке Балморал и лишь изредка на несколько дней приезжала в Букингемский дворец. Когда в 1872 году королева посетила собор Св. Павла, чтобы возблагодарить Бога за выздоровление сына от брюшного тифа, ее поразила теплота, с какой ее встретили толпы лондонцев.