Глава 12 Дом и сад

Глава 12

Дом и сад

Жилища бедняков — дом школьной учительницы — богатые дома — обстановка спальни — обстановка гостиной — яковетинский стиль — готический стиль — стиль Людовика XIV — обои — Уильям Моррис — шторы-ящики Варда — полы — безделушки — дагерротипы — птицы в клетках — освещение — бронза с патиной — сады — удобрения — вредители — газонокосилки — альпийские горки — оранжереи — поставщики растений — питомник Лоддиджа — Лаудон — мода на растения — Королевское общество садоводов

Бедняки украшали свое жилище редкой и бесценной вещью — свидетельством о браке, «висящим на стене в гостиной, подобно изысканной гравюре».[359] На камине стояло несколько фарфоровых или керамических украшений, приобретенных у уличного торговца. В то время производство дешевых керамических фигурок из Стаффордшира переживало расцвет, их во множестве изготовляли на новых машинах и по новым железным дорогам без промедления доставляли в Лондон. Нередко они изображали Викторию и Альберта, но полный ассортимент включал преступников, политиков и генералов — например, Веллингтона, спортсменов — например, игрока в крикет Лиллиуайта, и даже Джамбо, африканского слона, прибывшего в 1865 году из Парижа.[360] Фарфоровые собачки всегда были в моде, особенно пятнистые спаниели, их и теперь можно встретить во многих антикварных лавках. На окне красовались цветок в горшке и клетка с певчей птичкой — коноплянкой или жаворонком. Если в клетку к жаворонку клали небольшой кусочек дерна, он «привыкал к своей тесной тюрьме… быстрее других птиц» и ценился за «неутомимость в пении».[361]

Представители среднего класса, которым случалось посещать тесные жилища бедняков, жаловались на стоявший там затхлый запах. Дешевым и эффективным средством против запаха была известковая побелка, обладающая легким антисептическим действием. Известь заливали водой, а в качестве связующего вещества добавляли немного клея. «Приятный светло-бежевый оттенок»[362] получали, добавив к двум галлонам побелки фунт железного купороса. Вместо этой небезобидной смеси лучше было бы добавить в раствор горсть местной глины, если та была приятного оттенка, но этого совета я нигде не встречала. Из-за отсутствия влагоизоляции стены на первом этаже нередко отсыревали снизу на ярд или выше и штукатурка с них отваливалась, вот почему стены викторианских коттеджей внизу, как правило, отделаны сосновыми или еловыми панелями.

Школьной учительнице, хотя ее нельзя причислить к беднякам, все же приходилось экономить. Если верить учебнику 1867 года, которым широко пользовались в педагогических колледжах, спальню, скромную гостиную и кухню можно было полностью обставить за 17 фунтов 16 шиллингов 4 пенса. Для спальни предлагались: трехфутовая французская кровать (14 шиллингов) с матрасом и постельными принадлежностями (2 фунта 7 шиллингов 3 пенса за все, включая «теплое стеганое одеяло» за 6 шиллингов 3 пенса), комод (1 фунт 1 шиллинг), умывальник с зеркалом (5 шиллингов), роликовая штора и двухъярдовый ковер (1 шиллинг 6 пенсов). Гостиная была обставлена с оттенком роскоши: квадратный войлочный ковер 3?3 ярда, каминный коврик, шесть стульев с плетеными сиденьями (1 фунт 1 шиллинг), сосновый стол (17 шиллингов 6 пенсов), «комплект занавесок из дамаста с палкой, крепежными деталями» (1 фунт 7 шиллингов 6 пенсов) и роликовой шторой, книжные полки (5 шиллингов), каминная решетка, каминные принадлежности (6 шиллингов) и скатерть (3 шиллинга 9 пенсов). Перед глазами встает уютная комната с опущенными дамастовыми шторами, отблески горящего камина играют на решетке, а учительница, сидя за столом, читает. Но у нее нет кресла и лампы, только две свечи. На кухне есть еще два стула — «полированных виндзорских», стол и каминные принадлежности. Предполагалось, что встроенная кухонная плита там уже есть. В набор фаянсовой посуды входили четыре чайных чашки с блюдцами (1 шиллинг 2 пенса), четыре кофейных чашки с блюдцами (2 шиллинга 8 пенсов) — для кого предназначались три оставшихся? — и четыре стакана для вина (1 шиллинг 10 пенсов), но всего два бокала (11 пенсов). К хозяйству прилагались: ножная ванна (5 шиллингов) — другой ванны не было, пара медных подсвечников (3 шиллинга и пенсов), щипцы для снятия нагара со свечи (2 шиллинга 2 пенса) и ящик для угля (2 шиллинга 6 пенсов).[363]

Существовало бесчисленное множество предметов, придававших жилищу богачей роскошный вид. В викторианскую эпоху страсть выставлять богатство напоказ упорно набирала силу. В конце 1830-х годов Флора Тристан, посетив Лондон, испытала разочарование. Во Франции все было устроено лучше.

Зайдя в английский дом в поисках домашнего комфорта, испытываешь разочарование. Если пол в английском доме устлан коврами от холла до чердака, если на столике в гостиной красуется изящный поднос с чайным сервизом, если во всех каминах есть набор совков и щипцов из вороненой стали, все признают, что этот дом достоин явить миру свое лицо и обладает всеми удобствами, какие только может пожелать состоятельный джентльмен. Стулья в гостиной громоздкие, тяжелые и неуклюжие, сидеть на них неудобно, как и на стульях в столовой… Теперь поднимемся в спальню… Посреди комнаты возвышается огромная кровать, в одном углу стоит большой комод, в другом стол, тогда как туалетный столик располагается перед окном, выходящим в крошечный дворик (в Лондоне все спальни находятся в задней части дома). Пять или шесть стульев, стоящих как попало, завалены коробками, свертками, обувью и т. д.; из-за отсутствия платяного шкафа халаты, накидки и шали висят на вбитых повсюду гвоздях… царящий в спальне беспорядок трудно себе представить; француженка не в силах туда ступить без дрожи отвращения… Английская кровать — апофеоз того, что наблюдаешь в большинстве английских домов. С виду нет ничего прекраснее! Но лишь прилягте на нее, и вам покажется, что вы лежите на мешке с картошкой…[364]

О, Господи! Возможно, она оказалась в гостях в неудачное время. Подумать только, что французские отели предлагают постояльцам «английский комфорт».

Вместительные гардеробы все чаще стали появляться в английских спальнях с тех пор, как люди поняли, что «в них гораздо удобнее хранить одежду, чем в комодах, которыми обычно пользовались до последнего времени».[365] Эти шкафы были огромными: современные изготовители «старинной» мебели не смеют и мечтать о таких размерах. В одном отделении висела длинная одежда, в другом — жакеты или юбки, под которыми располагался глубокий выдвижной ящик для шляп, в третьем — полки или ящики и зеркало во весь рост, внутри или снаружи дверцы; к тому же, на каждой внутренней стенке шкафа имелись деревянные столбики, чтобы цеплять за них прочные деревянные вешалки. В современных шкафах, даже если они у нас есть, нет выдвижной доски, на которой горничная расстилала юбку, чтобы стряхнуть с нее пыль и применить известные в то время приемы чистки. Прелестной отличительной чертой викторианских гардеробов было то, что изнутри их обычно оклеивали бумагой в цветочек.

Что касается кроватей, то «в Англии считались лучшими кровати с балдахином на четырех столбах»,[366] но были кровати и попроще, даже складные, убиравшиеся в стенку, а также железные кровати, имевшие одно неоспоримое преимущество: в них не заводились клопы. В Лондоне на первой Всемирной выставке были продемонстрированы латунные кровати. Они были восхитительны: каркас из прочного железа, а на передней и задней спинке сложное сооружение из роскошных латунных шаров и трубок; их легко мог со скуки развинтить проказливый ребенок, отправленный за то или иное прегрешение в постель; зато потом, при малейшем движении лежавшего (или лежавших), шары издавали приятный, а порой и смущающий шум.

«Пуховые перины имеют нынче всеобщее употребление», но в 1844 году «последней новинкой» стали пружинные матрасы, которые, на мой взгляд, гораздо удобнее, так как пуховую перину приходилось каждый день взбивать, чтобы вернуть на место перья, переместившиеся к краям постели.[367] Вот перечень предметов обстановки в спальне Чарльза Диккенса на Девоншир-террас: чучело птицы в клетке, кровать под балдахином из ситца, соломенный подматрасник, матрас, перина (из трех слоев различной мягкости), четыре шерстяных одеяла, две подушки, валик, покрывало, а также «полированный двойной умывальник из красного дерева с мраморной доской, фаянсовыми принадлежностями и биде». Но, следует признать, никакого платяного шкафа.

В гостиной Диккенса стояло множество разнообразных столиков и кресел, а также пианино из розового дерева фирмы «Крамер и К°». «Представители среднего класса быстро становятся истинными любителями и талантливыми исполнителями вокальных и инструментальных пьес»,[368] заметил Карлейль, пока дочери его соседа упорно овладевали искусством игры на фортепиано, тогда как он нуждался в тишине и покое.[369] Говорят, викторианцы были такими ханжами, что прикрывали ножки своих роялей. Ни на одной из иллюстраций, изображавших внутреннее убранство дома, я никогда не видела закрытых ножек, но сила мифа такова, что я не верила своим глазам, пока не обнаружила, что вся эта история придумана одним американцем и принята на веру англичанами.[370] В гостиной Диккенса стояло также две «кушетки». Диваны, или кушетки, «не просто предмет роскоши; они способствуют удобству, и в нашем далеком от природы обществе порой оказывают неоценимую помощь здоровью»,[371] — возможно, это завуалированное признание того, что викторианские дамы часто бывали беременными. Бедняжка миссис Диккенс почти всегда была беременна, и ее муж, похоже, винил в этом только ее.

На первой Всемирной выставке помимо всего прочего экспонировались «мебель, обивочные ткани, обои и изделия из папье-маше и лака». Английские ремесленники не слишком преуспели в этих областях, и первые четыре медали из пяти завоевали французы, а последнюю — австрийцы. Как объяснило жюри, «чтобы мебель была прочной и красивой, важно применять принципы разумного конструирования; резьба или другие украшения должны выгодно оттенять конструкцию, а не скрывать ее»; однако эти принципы не слишком привлекали английских мебельщиков, старавшихся поместить «старинную» резьбу на самые видные места.[372] Викторианцы прекрасно научились «воссоздавать» елизаветинскую и более позднюю мебель, создав так называемый яковетинский стиль, приспособленный к вкусам современной публики. Чаще всего в этом стиле делали буфеты. Наиболее колоритный образец этой помпезной мебели можно видеть в большом зале Чарлкоут-парка близ Страдфорда-на-Эйвоне. Я цитирую по путеводителю Национального траста: «этот „старинный“ буфет приобретен для столовой в 1837 году, после этого сзади была вырезана дата — 1558».[373]

Покупателям предлагались столы всех фасонов и размеров, какие только можно себе представить, от рабочих до банкетных. Если яковетинский стиль пришелся вам не по вкусу, вы могли предпочесть готический стиль мистера Пьюджина. Он затрагивал сложные религиозные чувства. Стрельчатые арки и резные украшения готических соборов, устремившихся в небо, не способствовали удобству мебели. Подобие готического собора у вас в гостиной или в здании парламента, для которого Пьюджин делал интерьеры, свидетельствовало о похвальной религиозности. В 1851 году королева Виктория с благодарностью приняла от австрийского императора ужасающе уродливый книжный шкаф — апофеоз готического стиля, — вызвавший всеобщий восторг на Всемирной выставке.

Богачи предпочитали французское рококо, мебель в стиле Людовика XIV, которую ввел в моду новый французский император Наполеон III. Пышнотелым дамам в кринолинах и дородным джентльменам приходилось с осмотрительностью опускаться на хлипкие стулья и невообразимо элегантные канапе. Под стать этой мебели были позолоченные панели на стенах и потолки с затейливыми гирляндами и фризами, в которых скапливалась пыль.[374] Если вы предпочитали античность, особенно у себя в библиотеке, но не привезли из свадебного путешествия по Италии мраморных статуй, вам следовало отправиться в лондонскую компанию по обработке мрамора в Миллбанке, вверх по реке от Челси, где вниманию клиентов предлагались новехонькие античные урны, колонны и бюсты, а также камины из белого каррарского и черного ирландского мрамора.[375]

* * *

Возможно, с гигиенической точки зрения побелка в доме бедняка была полезнее, но когда печать с цилиндра начала конкурировать со старой трудоемкой печатью с клише, ярд обоев стал стоить дешевле фартинга, а для комнатушки в доме рабочего требовалось не так уж много ярдов. «Во второй половине XIX века трудно было найти жилище, стены которого не были бы оклеены обоями, ибо массовое производство, начавшееся в 1840-х, привело к появлению на рынке таких дешевых товаров, что они стали доступны всем».[376] Современник, оглядываясь на 1840-е и 1850-е годы, отмечал, что «в домах высокооплачиваемых рабочих появились обои и ковры».[377] Самыми дешевыми были обои в полоску, цветочек или с геометрическим узором, выполненные в два-три цвета; они были грубыми и слишком яркими, но веселыми. К тому же, цилиндр печатной машины, производящей двести двенадцатиярдовых полос в час, порой немного скользил. Однако печать с клише не стояла на месте. В 1850-х годах ярд многоцветных обоев, изготовленных с применением 20–30 красок, стоил три с половиной пенса.

Моющиеся обои, неудачно названные «санитарными», были показаны в 1851 году на Всемирной выставке, но в торговлю поступили только в 1853. После 1850 года, заполнив ощутимый пробел на рынке, появились обои для детской. В коллекции викторианских обоев музея Виктории и Альберта, можно видеть унылые обои для ребенка «восемнадцатого века», но большинство детей, конечно, предпочли бы рисунок 1853 года, изображавший железнодорожную станцию, или великолепные «военные» обои с герцогом Веллингтоном в окружении его побед. Обои «маленькие нищие», появившиеся после того как на Всемирной выставке была показана картина Мурильо, предназначались для людей с утонченным вкусом; существовали и впечатляющие «архитектурные» обои или обои «под мрамор» для холлов и лестниц. Джентльменский набор дополняли сцены утиной охоты, а также рыбной ловли или ловли лосося в Шотландии.

Для гостиной и будуара леди могла выбрать обои с ярким цветочным рисунком, появившиеся после изобретения анилиновых красителей. Никогда еще розы не были такими розовыми, а листва такой зеленой — разве что в цветочных каталогах. Яркость цвета достигалась наложением на основу ворса — обычно темно-красного, пурпурного или коричневого. Щедрая позолота, сверкавшая в солнечных лучах, при искусственном освещении или при свечах, подчеркивала семейный достаток. Эффектный золотой орнамент на красном ворсистом фоне или блестящие голубовато-зеленые круги на фиолетовом должны были ошеломить соседей. Конечно, под воздействием грязного воздуха позолота быстро тускнела, становилась блекло-зеленой или коричневой в зависимости от того, какие компоненты использовались при изготовлении обоев — бронзовая пудра или золотая фольга, но ее всегда можно было подновить.[378]

Уильям Моррис был одним из немногих (вторым был Диккенс), кто не пришел в восторг от Всемирной выставки. Его так огорчили образчики современного вкуса, что он ушел с выставки и долго не мог прийти в себя. Десять лет спустя он основал фирму «Моррис, Маршалл, Фолкнер и К°», чтобы усовершенствовать — как он надеялся, — дизайн мебели, интерьеров, цветного стекла, тканей и обоев, используя природные формы и простые конструкции, не повторяющие достижений известных школ. За первыми двумя многоцветными обоями — «шпалерами» и «маргаритками», выпущенными в 1862–1864 годах, — последовал целый поток новых узоров. В «шпалерах» коралловые розы вьются по нежно-зеленым шпалерам, на которых сидят голубые и синие птицы — прелестные и к тому же превосходно напечатанные обои. В них проявились качества, сделавшие Уильяма Морриса выдающимся английским дизайнером своего времени: высокое мастерство и прекрасные чистые цвета. (О степени успеха Морриса говорит тот факт, что множество его узоров, особенно на тканях и обоях, до сих пор в ходу.) Зайдите в магазин Национального траста, и вы найдете там чайное полотенце по рисунку Уильяма Морриса. Но еще лучше отыскать «зеленую столовую» в музее Виктории и Альберта и за чашкой кофе насладиться ее стенами. Однако Моррис был не в силах в одиночку изменить викторианские вкусы, которые оставались, мягко говоря, эклектичными; викторианцы с легкостью брали понемногу из всех стилей, которые им нравились, не сохраняя верность ни одному из них.

* * *

Шторы могли быть очень сложными. В «Энциклопедии домоводства» Уэбстера (1844) для спальни в скромном доме или коттедже предлагалось прибить занавеску гвоздями к притолоке, а днем просто закидывать ее наверх. Гвозди можно было скрыть каймой из ткани. Постепенно шторы становились все более эффектными. Деревянную или латунную палку, на которой они висели, прятали под ламбрекен из ткани или за резной позолоченный деревянный карниз, а по бокам располагали драпировки из той же или контрастной ткани, собранной в элегантные складки. Звяканье латунных колец о латунную палку и сейчас еще вызывает в памяти викторианский интерьер. Летом тяжелые шторы убирали и вместо них вешали муслиновые, «щедро украшенные крупными цветами»; они рассеивали солнечный свет и слабо колыхались под легким ветерком. Та же энциклопедия называет жалюзи наказанием для измученных служанок и скопищем пыли, всегда «готовым сломаться». Холщовые или льняные роликовые шторы с пружинным механизмом иногда вдруг сворачивались, и это выводило из себя служанок, старавшихся установить все видимые с улицы шторы на одном уровне.

В богатых домах часть окон превращали в миниатюрные оранжереи с помощью так называемых ящиков Варда, герметичных стеклянных ящиков, установленных вровень с нижней границей окна, в которых росли цветы, в том числе и любимые викторианцами папоротники, не подвергаясь воздействию грязного воздуха, хотя и затеняя помещение.[379] В 1872 году Сэмюэл Битон вспоминал, что «много лет назад» посетил один дом «в самом центре густонаселенной части Лондона… На каждом окне был установлен стеклянный ящик, в котором росли удивительные растения: необычайно свежие зеленые папоротники, прекраснейшие орхидеи, какие редко доводилось видеть… и нам сказали, что ящики герметично запаяны, и много месяцев растения не поливают».[380] Логическим продолжением стеклянных ящиков была остекленная комната, или зимний сад. Как и сегодня, их можно было купить готовыми или построить на месте. Эти роскошные оранжереи, где папоротники соседствовали уже с пальмами и другими экзотическими растениями, стали излюбленным местом любовных свиданий.

На пол обычно клали квадратный или прямоугольный ковер. Пол между краем ковра и стеной либо красили, либо закрывали специальной «промасленной тканью», предшественницей линолеума. В 1856 году были открыты синтетические красители (то есть созданные человеком, а не полученные из натуральных продуктов, подобно прежним растительным краскам); их яркие тона постепенно проникли в гостиные, давая простор какофонии цветов и узоров под ногами. Пол в спальне и детской обычно ничем не покрывали — если не считать прикроватных ковриков, — и мыли щеткой. Полы в прихожих и холлах богатых викторианских домов, выложенные в шахматном порядке черно-белой или кремово-коричневой керамической плиткой, столь заботливо сохраняются их нынешними хозяевами, что создается ошибочное впечатление, будто в свое время они были широко распространены.[381] «Промасленная ткань», одноцветная или узорчатая, стоила всего от двух шиллингов пяти пенсов до пяти шиллингов за ярд, обычно ее просто клали на голые доски в холле, а иногда покрывали ковром.[382]

После того, как в гостиной появлялся полный набор этажерок, шифоньеров и всевозможных столиков — консольных, приставных, журнальных и рабочих, а также столиков в простенке, — оставалось снабдить ее произведениями искусства, статуэтками и безделушками. Приходится только изумляться, как викторианские дамы в пышных кринолинах ухитрялись пересечь обставленную по тогдашней моде гостиную, не смахнув по пути несколько столиков вместе со всем, что на них стояло. Предметами, подвергавшимися риску, были и дагерротипы. Впервые в истории появилась возможность обзавестись семейным портретом, не заказывая его художнику или миниатюристу. В 1844 году Томас Роджерс, состоятельный совладелец трикотажной фирмы, ухаживал за Эммой Ашуэлл. Ее «миниатюра была сделана в дагерротипной мастерской Бирда» за 28 шиллингов 6 пенсов. В 1841 году Бирд открыл студию на крыше Королевского политехнического института на Аппер-Риджент-стрит.[383] Четыре года спустя дагерротип матери Роджерса обошелся ему на шесть пенсов дешевле.[384] Оба портрета, обязательно в серебряных или резных рамках, стояли на одном из многочисленных столиков в гостиной.

В те годы публика буквально помешалась на стереоскопах (устройствах, похожих на бинокль, зачастую искусно украшенных). Ненасытный коллекционер мог купить для них изображения каких-нибудь экзотических мест, вроде Альп или пирамид.[385] Стереоскопы, в свою очередь, были вытеснены cartes-de-visite, не имевшим отношения к визитным карточкам, как можно было бы подумать, хотя почти не отличавшимся от них по размеру. Cartes-de-visite, черно-белые фотографии людей или бытовых сценок, нередко предлагались в наборе, который можно было вставить в «окошки» альбома. Как, например, фотографии работниц, которые собирал Манби, чтобы проиллюстрировать свои записки о трудящихся девушках, например, служанках, которые приходили в студию «эффектные, какими они умеют быть, нередко, я уверен, в платье своей хозяйки». Их выдавало одно: безнадежно красные руки.[386] В то время как дагерротип мог стоить до двух фунтов стерлингов, cartes-de-visite обходились всего в один шиллинг и продавались во многих лондонских магазинах. Подобные изображения королевы Виктории с Альбертом и детьми раскупались миллионами. Впервые подданные могли увидеть, как выглядит их королева: невысокая плотная женщина, с восторгом взирающая на мужа и из-за этого заслуживающая не меньшего уважения.

Дама, любившая цветы, могла поставить в комнате несколько жардиньерок: стоек, на которых крепились металлические контейнеры с мелким белым песком; в них помещались композиции из свежих цветов и ниспадавших каскадом папоротников, не увядавшие несколько дней. Или же она могла украсить комнату букетами восковых цветов и чучелами экзотических птиц под стеклянными колпаками, с которых постоянно приходилось стирать пыль. Она даже могла решиться завести живую птицу: какаду или другого попугая, купленного по ее просьбе в Ист-Энде у моряка, ручавшегося, что его питомец умеет говорить. Когда такую птицу приносили домой, нередко обнаруживалось, что словарь ее последнего хозяина сплошь состоял из бранных слов. Лучше бы купили канарейку, коноплянку или снегиря. «[Жаворонку] обычно позволяют прыгать по комнате, устроив для него укромный уголок для сна».[387] Бедняжки жаворонки, крохотные слабые птички, их прыжки по комнате, не говоря уже об укромном уголке для сна, не могли понравиться служанкам. Те предпочли бы стеклянный шар с золотыми и серебряными рыбками.[388]

В нескончаемые часы досуга викторианские леди, навестив повара и повидавшись с детьми, конечно, занимались вышиванием. Бесчисленное множество ярких подушек и каминных экранов было некуда девать. Иногда они рисовали акварелью. В отсутствие других забот состоятельные дамы демонстрировали редкие таланты. Очаровательные акварели в золоченой рамке украшали будуары и гостиные. Семейные портреты маслом годились для библиотеки, кабинета мужа или столовой, иногда их массивные позолоченные рамы смотрелись лучше тех, кто был запечатлен на холсте.

Свет в лондонских домах был тусклым. Во многих еще употреблялись сальные свечи, с них надо было постоянно снимать нагар — обгоревший фитиль: отсюда запас щипцов для снятия нагара, напоминающих ножницы, но с коробочками на конце, чтобы захватывать обгоревший фитиль. В гостиных в неуклюжих лампах еще горел спермацетовый жир (жир кашалота), опять-таки распространяя запах и требуя постоянного внимания,[389] однако к концу 1860-х их сменили керосиновые лампы Аргана.[390]

«Светильный газ, несомненно, один из самых дешевых источников света, [но] экономия от него не так велика, как поначалу казалось; поскольку пламя невозможно перенести в ту… часть комнаты, которую следует осветить, источник света должен быть гораздо ярче, чем при использовании переносной лампы».[391] Но, если подумать, такое освещение должно было придать помещению более привлекательный вид, чем тогда, когда в темной комнате мерцали пятна света от масляных ламп. До изобретения газокалильной сетки в 1880-х годах газ не считался практичным средством домашнего освещения. В любом случае, «газовое освещение не следует применять в частных домах: газ пахнет, коптит и нагревает комнату». Так заявила в 1842 году издательница «Журнала по домоводству», на что читатель остроумно ответил, что газ лучше употреблять зимой, когда немного лишнего тепла не повредит; если он коптит, значит плохо отрегулирован; если пахнет, значит где-то есть утечка; и, наконец, последний удар: «почти все мои знакомые медики употребляют газ в своих домах». Двумя годами позже Майкл Фарадей, экспериментируя с газовым освещением «Атенеума», улучшил конструкцию ламп, установив в них вентиляционную трубку.[392] (Неужели выдающийся ученый, которому к тому времени стукнуло 53 года, в назидание своим одноклубникам взобрался под потолок библиотеки?)

Но миссис Битон все еще сомневалась. Последний абзац ее статьи «Доктор» указывает на «необходимость хорошей вентиляции в комнатах, освещаемых газом». Оставим последнее слово за учебником Тегетмейера:

Утечка газа из дырявой трубки или незакрытой горелки иногда приводит к опасным взрывам. Причиной этих несчастных случаев почти всегда бывает глупость некоторых людей, которые берут зажженную свечу, пытаясь обнаружить место утечки газа; при этом газ, смешавшись с воздухом, образует взрывчатую смесь, немедленно воспламеняется и сгорает со страшным взрывом. При наличии сильного запаха, указывающего на значительную утечку газа, следует немедленно закрыть кран счетчика и срочно распахнуть все окна и двери, чтобы позволить газу выйти. Не пытайтесь обнаружить место утечки, не зажигайте свет и срочно вызовите газовщика.[393]

Мы так привыкли к черным металлическим оградам и балконным решеткам викторианских домов, что зеленая ограда Апсли-хауса, дома герцога Веллингтона на Пиккадилли, приводит нас в недоумение, но она абсолютно «правильная». Викторианцы рассуждали так: если бы греки и римляне поставили ограду, они бы сделали ее из бронзы; бронза покрывается патиной и становится голубовато-зеленой, поэтому классические ограды и балконы должны, по меньшей мере, выглядеть так, будто сделаны из бронзы. Разрабатывая декор здания Парламента, Пьюджин возродил готический стиль, но готам также пришлось бы оглядываться на греков и римлян, вот почему для оконных переплетов логично было выбрать бронзу. Такой ход мыслей может показаться довольно отвлеченным, но результат оказался на удивление практичным: бронза превосходный материал для оконных переплетов, она не ржавеет и не деформируется.[394]

* * *

Из окон с тяжелыми шторами можно было любоваться садом. И вновь мы не испытываем недостатка в советах. Прежде чем сажать что-либо, надо знать, насколько плодородна почва. «Основным растительным удобрением, получаемым в пригородных садах, является перегной из собранных осенью листьев».[395] Слишком поздно? Тогда обратите внимание на органические удобрения.

Самым ценным органическим удобрением являются человеческие фекалии, за ними следует навоз, богатый аммиаком и азотом… в каждом загородном доме следует устроить приспособление для сбора жидких фекалий в две смежные емкости с последующим разведением их водой. Там, где нельзя собрать мочу, лучшим ее заменителем будут экскременты и вода… во многих загородных домах теряется масса удобрений, которых хватило бы на то, чтобы вырастить овощи для всей семьи… наряду с нечистотами ценнейшим удобрением являются кости.

И это называется викторианским ханжеством! Это не пустые призывы к повторной переработке отходов, но трезвый совет уважаемого всеми садовода Дж. Лаудона.[396] Остается неясным, когда садоводы перестали собирать мочу для сада, но торопливое посещение компостной кучи в благопристойных сумерках практикуется до сих пор. Все это возвращает нас к мысли о преимуществах земляного клозета перед водяным.

Лаудон здраво относился к уничтожению садовых вредителей. «Единственно надежное средство от улиток — ручной сбор… слизней следует уничтожить с помощью известковой воды или табачной крошки», или раствора той же мочи. Более поздняя (1877) книга об огородах предупреждает, что если слизням и улиткам «позволить бесчинствовать, зимние посевы имеют мало шансов выжить».[397] Ежи уничтожают жуков и тараканов как в доме, так и на участке. «Наиболее эффективный способ уничтожить муравьев, которые завелись в каркасе теплицы, поселить туда жаб» — но прежде нужно их поймать. Что до кошек, то — прошу прощения, — «мышьяк, в небольшом количестве втертый в кусочек мяса, сырого или вареного, сделает свое дело».

Тогда, как и сейчас, во многих небольших садах (если их хозяев не вдохновили телевизионные призывы к радикальной перепланировке) посередине есть поросший травой участок в обрамлении цветочных клумб. Он называется газоном. Английский сад немыслим без травы. Любой газон требует постоянного ухода. Но тяжкие времена, когда для этого употребляли косу, давно прошли. Машину для стрижки травы изобрели еще в 1830 году и постоянно совершенствовали. В 1865-м газонокосилка Шанкса, «новая, патентованная машина, которая стрижет траву, формирует и укладывает валки, пять раз была одобрена Ее Величеством Королевой»;[398] разумеется, королева не испытывала газонокосилку лично, став к тому времени довольно тучной сорокашестилетней дамой. Однако с десятидюймовой моделью «легко могла управляться женщина», так что совершенно исключать эту возможность не следует. Самая маленькая газонокосилка стоила 3 фунта 10 шиллингов. Самой большой была 48-дюймовая модель, в которую впрягали лошадь; она стоила 28 фунтов плюс башмаки для лошади по 24 шиллинга за пару. В качестве дополнения ко всем моделям предлагалось приобрести устройство для «бесшумного движения», которое, несомненно, могло порадовать соседей, огорченных вашей привычкой собирать мочу. Сразу же за рекламой Шанкса в журнале шла реклама его конкурентов — фирмы «Грин и сыновья». Поскольку их косилка уже была бесшумной, они «считали свои машины близкими к совершенству и не собирались ничего менять» — тем хуже для мистера Шанкса и его рекламного агента.

Если вам не хотелось возиться с газоном, можно было завести рокарий. Не думайте, что это просто груда камней, между которыми посажены растения. Устройство рокария требует научного, ботанического и эстетического подхода, да и выпалывать с него сорняки приходится не реже, чем с клумбы. Путешествия в Альпы входили в моду. Наверняка, страсть к рокариям была связана с открытием множества крошечных растений, цветущих на каменистой почве между лесом и границей снегов. И тем не менее, журнал по садоводству, рассчитанный на средний класс, советует высаживать на альпийские горки канны и пампасную траву, что может показаться неуместным.[399] Фирма «Дик Раклиф и К°» с Хай-Холборн, продававшая «изысканные коллекции цветочных семян» по цене от 5 до 42 шиллингов, предлагала установить «живописные рокарии, папоротниковые оранжереи, пещеры и гроты, спроектированные с большим вкусом».[400]

Любой садовник-энтузиаст хотел бы иметь теплицу, хотя бы неотапливаемую, особенно после триумфа мистера Пакстона в Гайд-парке. «Теплицы для миллионов» поставлял Сэмюэл Хереман с Пэлл-Мэлл по следующим ценам: 24 фунта стерлингов за модель 2113 футов, 161 фунт за теплицу 64?25 футов или «любой величины, как для загородных вилл, так и для небольших садов». Каркас теплицы можно было купить в мастерской или изготовить дома, остеклить или обтянуть «прозрачным коленкором».[401] Некоторым владельцам садов нравилось обкладывать клумбы раковинами — несомненно, странный вкус.[402] Хорошие сухие дорожки можно было изготовить из смеси дорожного песка, золы и кипящего вара.[403]

Выбор поставщика зависел от того, что вы выбрали: один из многочисленных питомников на окраинах Лондона, Ковент-Гарден и другие городские рынки или уличных торговцев, разносивших горшки с нарциссами, желтофиолью и примулами, а также деревья и кустарники: бирючину (хороша для живых изгородей), сирень, калину (еще одно любимое растение викторианцев, пахнущее кошками) и хрупкий в своей красоте жасмин. «Те, кто покупает деревья и кусты, обычно живут в больших домах… Три четверти деревьев приобретается у уличных торговцев».[404] Как пишет Мейхью, «в обмен на деревья, как, впрочем, и на другие растения, нередко предлагают старую одежду» — довольно-таки странный способ пополнять свой сад. Один бродячий торговец признался Мейхью, что «больше всего он любит отдаленные загородные дома, в которых живут содержанки… мы знаем, кто они такие, потому что они никогда не предлагают нам старой одежды в обмен на молодую картошку или зеленый горошек».[405]

В садике, за которым ухаживали «ремесленники или мастеровые», росли розы, жимолость, шиповник и жасмин, выращенные из взятых у соседей черенков; многолетники — аконит, ирисы, флоксы и львиный зев; и посеянные семенами однолетники — штокрозы, первоцветы, желтофиоли и т. п. «Нужно позаботиться о том, чтобы выбрать такое растение, которое не погибнет в дымном воздухе», потому что ремесленники и мастеровые не переехали вслед за средним классом в пригороды. На восьмой части акра (20?61 ярдов), утверждал издатель «Коттедж гарденер», владелец коттеджа мог обеспечить семью не только цветами, но и овощами, — но, видимо, таких счастливчиков в центре Лондона было немного.[406]

Из многочисленных питомников, окружавших Лондон, пожалуй, наиболее известным был питомник Лоддиджа в Хакни. Он был заложен в 1756 году. Огромная оранжерея для пальм была спроектирована Джозефом Пакстоном в начале 1830-х, еще до того, как он построил оранжерею в Чатсуорте. Лоддидж первым начал применять паровое отопление, и к 1845 году питомник мог предложить на продажу почти 2000 видов и сортов орхидей, почти 300 видов пальм, а также ящики Варда с папоротниками. К 1849 году там появились живописные оранжереи, «тропический дождевой лес» и дендрарий, привлекавшие посетителей со всей Европы.[407]

Лаудон, автор вышедшей в 1843 году книги «О проектировании кладбищ», привел в ней цену трехсот деревьев и кустов вместе с указанием высоты растений — о которой садоводы склонны забывать, — «какой они обычно достигают в лондонским климате». Просматривая раздел деревьев для небольшого сада, я отметила, что Иудино дерево предлагалось за 1 шиллинг 6 пенсов, халезия («расцветающая вместе с подснежниками») — за 2 шиллинга 6 пенсов, шелковица — за 3 шиллинга 6 пенсов, восточный платан — за шиллинг 6 пенсов, белая акация (дерево с ярко-желтыми листьями) — за шиллинг, кизильник — за шиллинг 6 пенсов (особенно ценны указания Лаудона относительно правильного произношения ботанических названий) и обыкновенная сирень — за шиллинг. Он не предлагал для кладбищ араукарию, даже для зажиточных людей. Среди уместных на кладбище вечнозеленых травянистых растений странно видеть спаржу, чеснок и ревень, которые наверняка растут у вас в саду.

Мода на растения, наверняка, существовала и в викторианскую эпоху. Араукария (araucaria aurucana) была известна в Англии с 1793 года, но доступной для широких слоев она стала лишь в начале 1840-х. Можно было поразить соседей пятифутовым деревом, стоившим всего 5 фунтов стерлингов (чуть меньше, чем платили служанке в год). Охотники за растениями рыскали по миру в поисках новых экземпляров. В 1843 году Роберт Фортьюн, отправившийся в опасное и трудное путешествие по Китаю, прислал домой японский анемон, ароматную жимолость (lonicera fragrantissima), зимний жасмин (jasminum nudiflorum) и расцветающую вместе с ним весной форзицию (forsythia viridissima), а также сорок разновидностей древесных пионов.[408] Орхидеи всегда были в моде. Особенно ими славились питомник Лоддиджа и сад Королевского общества садоводов в Чизуике. Согласно Лаудону, георгины были в то время «самым модным цветком в стране», их широко рекламировали, но покупателю клубней следовало проявлять осторожность. В «Журнале по домоводству» приведено множество сортов, имевших блестящие рекомендации от питомников, однако почти все они, по мнению автора статьи, «оказались никуда не годными».

В 1836 году в каталоге Лоддиджа предлагалось более 1500 сортов роз. В то время розы еще благоухали, но повторно не цвели. В розарии обычно росли классические розы, выведенные в 1820 году. В 1854-м Национальное общество любителей роз начало проводить ежегодные выставки в Хрустальном дворце в Сиднеме. В то время наблюдалось повальное увлечение папоротниками, как местными, так и экзотическими. Викторианцам, любившим резкие цветовые контрасты, нравилось видеть на клумбах такие растения, как красная пелларгония (возможно, вы до сих пор зовете ее геранью, хотя с ботанической точки зрения это неправильно), петунии, вербены и экзотического вида кальцеолярии. Яркая листва колеуса контрастировала с таким же яркими цветами на клумбе.[409] На выставке было представлено двадцать четыре сорта элитных штокроз и двадцать пять просто «для украшения сада».[410] Ковровая посадка цветов в большом викторианском саду практиковалась благодаря дешевому труду и бесперебойной поставке растений. Более скромной версией огромной клумбы был «партер», тщательно спланированный цветник из невысоких растений.

* * *

Королевское общество садоводов, основанное группой джентльменов, встретившихся в книжном магазине Хатчардса на Пиккадилли, проводило цветочные выставки в парках Чизуика с 1827 по 1857 год; там присутствовала и «свободно общалась с лавочниками, ремесленниками и садовниками значительная часть английской аристократии». Вход стоил 3 шиллинга 6 пенсов. «От столицы до выставки курсирует множество омнибусов, которые доставят вас туда за шиллинг» — я полагаю, лавочники, ремесленники и садовники пользовались омнибусами, аристократы приезжали в собственных экипажах. Однако к 1857 году Чизуик пришел в упадок, тем больше шансов на успех имело предложение заложить новый сад в Кенсингтоне.[411] Принц Альберт, вдохновленный триумфом Всемирной выставки, решил отвести под сад часть территории площадью 87 акров, которую приобрела Комиссия по проведению выставки на вырученные от последней средства (теперь на этом месте располагаются Музей науки и Имперский колледж). Разработка проекта велась Королевским обществом садоводов совместно с департаментом науки и искусства.

Принц Альберт лично участвовал в подборе деталей — он выбрал цвет кирпичей и подарил саду несколько скульптур. В 1861 году сад был открыт королевой и немедленно стал самым модным местом в Лондоне, особенно в период проведения двух больших ежегодных выставок, в мае и июле. Там было несколько летних эстрад, «тележки» с прохладительными напитками (вероятно, передвижные киоски), несколько оранжерей и галереи протяженностью в 4000 футов.[412] Основой дизайна послужили цветной гравий и стриженый самшит, чтобы сад эффектно выглядел зимой и летом, пока самшит не повредят дожди и ветер, а гравий не станет слишком грязным. Цветы предполагалось высаживать каждый год.

На современный вкус, все это выглядит сущим уродством: уложенный завитушками гравий из белого плавикового шпата, пурпурного флюорита, серого аспидного сланца, цветного стекла и красного кирпича, в обрамлении стриженого самшита, доставшегося нам в наследство от регулярных садов восемнадцатого века, — и очень мало места для клумб. Но викторианские садовники обожали резкие контрасты. «Оранжевый с фиолетовым хорошо смотрятся рядом… на женской шляпке или платье… и на клумбах».[413] В заметке о весенней выставке 1863 года сообщалось, что «в некоторых категориях садоводы-любители обошли владельцев питомников», однако при беглом взгляде на список любителей приходится отказаться от мысли об энтузиасте, который холит и лелеет свои цветы на заднем дворике: в числе победителей назван садовник мисс (впоследствии баронессы) Бердетт Куттс.[414] В 1888 году договор об аренде земли в Кенсингтоне истек. Тогда Королевское общество садоводов решило переехать туда, где оно располагается сегодня — в Уисли, графство Суррей. (Первая выставка в Челси состоялась в 1913 году). На первой выставке в Уисли появилось нововведение, дожившее до наших дней: конкурс на лучшее цветочное украшение стола. Посреди щедро уставленного разными блюдами викторианского стола обычно ставилась ваза с цветами, но когда в моду вошла сервировка «? la Russe», цветам стали уделять больше внимания. В 1861 году бесспорным победителем конкурса стал мистер Марч с расставленными вдоль стола тремя многоярусными вазами с папоротниками, незабудками, бутонами роз и «мелкими гроздьями винограда». Многоярусные серебряные подставки для цветов были обязательным предметом сервировки во всех зажиточных викторианских домах, но ваза мистера Марча была стеклянной, и ее верхняя чаша крепилась на вершине стеклянной колонны высотой в два фута, образуя над головой обедавших настоящий балдахин из листьев. Эта композиция потрясла воображение богатых лондонцев, и через месяц копии стеклянной вазы мистера Марча уже продавались на Сент-Джеймс-стрит.[415]