Глава 29. А кто заместо Мурлона Брандона?
Глава 29. А кто заместо Мурлона Брандона?
Назавтра всё было спокойно. В этот день я наметила себе с утра съездить в городок Лао, купить пляжные сандалии – модные в этом сезоне вьетнамки. У наших деток обувь «волной смывало» – что ни день то новые подавай. Весь запас привезённых из Москвы мы уже благополучно извели. Кроме того, я ещё хотела купить для отряда одну вещицу, от одной мысли о которой душа заходилась от счастья.
В прошлую поездку в город Лао я заметила в отделе местного универмага кинокамеру производства ЛОМО. Стоила она относительно дёшево – всего семьдесят рублей. Это примерно зарплата нашей медсестрички. Соблазн вложить свободный отрядный капитал таким способом одолевал меня денно и нощно. Однако ребятам я ничего пока не говорила – готовила сюрприз. У нас как раз должен был быть «огонёк» по поводу очередных «новорожденных» – всех, кто родился в этом месяце. Как было бы здорово! Кроме фотографий детей мы бы имели ещё и собственные фильмы. И главное, деньги есть, чтобы мечта стала реальностью. Это же, бесспорно, лучше, чем потратить «на мороженое», здесь его, как и прочих сладостей, навалом. Денег было, на самом деле, сто рублей. Как раз хватило бы ещё и на кассеты с плёнками, и даже на батарейки.
Приехала в Лао около полудня. Небольшой приятный городок уже погрузился в полуденную дрёму. Свеженькие, белёные известью аккуратные домики ослепительно сияли на солнце, листва на деревьях томно шелестела, горячий бездвижный воздух лишь изредка испускал слабые вздохи. На пустых улицах не было прохожих, идущих куда-либо по срочным делам. Не видно было также праздных отдыхающих. И только нервно кудахчущие ярко-коричневые куры, смешно растопырив крылья, торопливо перебегали в тень, наверное, всполошённые случайно проехавшей легковой машиной.
За домиками иногда мелькали белые платки хозяек, медленно, как сомнамбулы, бродивших в своих обширных огородах. Гулять по улицам сонного городка в эту пору было скучно и как-то без толку – тянуло в прохладу, за зелёные вершины видневшихся вдали гор, и я сразу направилась в универмаг. Магазинчик с таким громким названием стоял на теневой стороне улицы и был тих и тёмен. Я подошла поближе, толкнула большую тяжёлую дверь. Внутри было тоже тихо и темновато. Долго соображала, на какой именно витрине лежала тогда, в прошлый мой визит в Лао, вожделенная кинокамера.
О счастье! За стеклом витрины в гордом одиночестве по-прежнему возлежит наша красавица…
Чудо!
Шла с этой камерой по рынку (ещё вьетнамки надо купить) и не могла удержать себя от глупого поведения – всё время поглаживала чудо-вещь дрожащей рукой. Соблазн вложить свободный отрядный капитал таким способом одолевал меня денно и нощно. Однако ребятам я ничего пока не говорила – готовила сюрприз. У нас как раз должен был быть «огонёк» по поводу очередных «новорожденных» – всех, кто родился в этом месяце. Как было бы здорово! Так хотелось поскорее начать снимать кино! Вот никогда бы не подумала, что к вещам можно испытывать такую нежность!
Через час примерно, вся в гирляндах вьетнамок, неслась на всех парусах домой – на базу. Издали уже вижу – в Голубятне толпится куча народу. Просто кишмя кишит!
Вот уже десять дней, как мы не собираемся по вечерам у меня. Не то, что было вначале – каждый вечер – сладкие посиделки, чай пьём со всякими вкусностями… Сгущёночку-варёнку подъедаем… Просто болтаем – ляля-тополя… Дети страшилки рассказывают про то, как гигантский муравей откусил голову спящему на пляже мальчику или про то, две огромные чёрные клешни утащили девочку на дно морское. Когда она заплыла в одну удалённую, но очень красивую бухточку… Особенно если к ночи вдруг да соберётся непогода – ветер или дождь… Жуть как сладко было слушать эти глупые ужастики. Затихнут, подавленные страшным видением и долго молчат, только яростно хрустит карамель на зубах…
Однако в моё отсутствие толпы в Голубятне не собирались, хоть замка я и не вешал. Помещение закрывалось на символическую щеколду. И чемодан мой стоял там, безо всякого запирательства. В нём лежали отрядные деньги на всё лето, зарплата за три месяца, которую нам выдали в детском доме авансом, отрядная аптечка и разные хозяйственные мелочи. Завидев такое скопление народа наверху, я легкомысленно обрадовалась – ждут… соскучились, хорошие они у меня… хоть и порой вреднючки…
И любят меня… а я их… нет?
Теперь мне уж казалось, что я всё придумала, что не было никакого развала отряда. Что весь этот морок от жары… А я цепляюсь к ним, старая болтунья…
Так, бормоча себе под нос радостные глупости, я взбиралась по склону наверх, к нашей Голубятне. Гирлянды вьетнамик на шее, камера на плече, в руках сумка с фруктами для передачи в Москву дочкам (как раз уезжала стершенькая хозяйки). Прямо у ступенек наткнулась на прильнувших друг к другу Лису и Медянку. Заметив меня, они шустро отскочили в разные стороны. Однако Медянка резво обогнав меня, взбежал наверх. Там стало тихо, голоса понизились до шёпота.
Но едва одолеваю верхнюю ступеньку, как слух резанул дикий вопль:
– Наша мамка пришла!
– Молочка принесла!
И полезли в сумку, вытаскивая недозрелые персики, надкусывая их и тут же бросая на пол, сплошь усыпанный ореховой шелухой. Что-то подозрительное послышалось мне в этих воплях. Конечно, мне очень не понравилась и бесцеремонность, и сами эти наглые выкрики, нарочито глумливые, дурацкие какие-то… Но всё же было и ещё что-то новенькое во всём этом безумном кошмаре – никогда ещё так развязно и нагло они не вели себя в моём присутствии.
Правда, тогда, в начале учебного года, они, случалось, хамили-и не раз… Но кто я тогда была для них? Тётя с улицы. Добрая, простодушная дура. Дура, добротой которой можно и нужно попользоваться, да побыстрее, пока не докумекала – что к чему. Да и хамили они тогда больше по привычке, чем по злому умыслу…
– Уррра! Вьетнамцы приехали! – Мне!
– А мне?
– И мне!
– Ребята, – говорю я спокойно, – во-первых, добрый вечер.
– А во-вторых?
– Во-вторых, вьетнамки только тем, у кого потерялись или порвались шлёпки.
– А я тоже свои потерял! Во, сарите! – кричит громче всех Бельчиков и дрыгает ногой так, что его тапка, ударившись о потолок, отлетает в распахнутое окно.
– Спустись и немедленно принеси свою обувь.
– А как правильно сказать – шлёпанце или шлёпанцу? – кричит Огурец.
– Шлёпанцем. Как вот врежу по заду, быстро сообразишь, как надо вести себя в присутствии воспитателя, – уже сердито говорю я.
Видя, что Бельчиков и не намеревается исполнять мой приказ, я решительно направляюсь к нему. Предполагая, – и правильно! – что ничего хорошего за этим не последует, он самолично, не дожидаясь моей помощи, кубарем скатывается по лестнице и уже откуда-то снизу, с приличного удаления выкрикивает:
– Размечталась!
Пока я воюю с Мамочкой, остальные внимательно за всем наблюдают, искоса поглядывая и на вьетнамки.
– Ну, выбирайте, – говорю я им.
Копаются в куче пляжной обуви, разочарованно бросают вьетнамки на пол.
– Что такое?
– В прошлый раз лучше были. А это фигня какая-то…
– Ребята, – говорю я. – Платить по пять рублей за пару, чтобы вы тут же бросили их на пляже, я больше не хочу.
– А эти сколько стоят?
– Рубль восемьдесят пара.
– Дешёвка.
– Они удобные, это хорошая пляжная обувь. Носить можно, – говорю я, на мне точно такие же шлёпки.
– Так не ваши же деньги!
– Деньги отрядные. Именно поэтому мы и не будем ими разбрасываться.
– Паршивые они, эти шлёпки…
– Ладно, ладно… – успокаиваю детей, – а вот смотрите, что ещё.
– Что?
– Угадайте.
– Торт!
– Да нет же, ну… это… самая настоящая…
–.. самая настоящая фигня! – подсказывает Бельчиков, засовывая голову в дверь Голубятни.
– Самая настоящая кинокамера, – говорю я и демонстрирую покупку.
– А на фиг она нужна?
– Фильмы будем снимать.
– А что, артисты к нам придут?
– Зачем, мы сами будем играть в своём кино, – говорю я, заряжая камеру.
– Ништяк!
– Сами сценарий сочиним, режиссуру придумаем, и сами роли исполним. Здорово, да? – весело уже говорю я, стараясь не думать о раздрае, учинённом в Голубятне в моё отсутствие.
Тут дети мгновенно оживились.
– А точно, давайте снимем фильм «Огурец на ранчо дона Педроса»!
– Ой, лучше «Дикарёнок первый раз в метро», Ханурик на главную роль.
– Не, ребя, лучше «Мамочка – лучший друг сочинских бандитов»!
– Дурак, «Друг индейцев», и Гойкой Митичем буду я. – А кто заместо Мурлона Брандона?
– Огурец, он же у нас газеты читать умеет.
– Вот загнул!
– Из него такой шериф, как из меня…
Гогот.
– А кто будет Диком Харрисом?
– Жигалов.
– Не, Жигал вылитый Полу Макаров.
– Тогда мюзикл забацаем!
Вот они, «плоды просвещения». Что за каша у них в голове?
– Ну а мне роль дадите? – спрашиваю я.
– А пусть Ольга Николаевна будет Моникой Витти!
– Только пусть парик купит. – Лису пострижём.
– Точно, ребя, давно Лис не стригли. Я вздыхаю и говорю серьёзно:
– Да уж… Мне, если и играть в вашем кино, то разве что бабку ёжку на метле. Что это вы тут намусорили, а?
Беру веник, чтобы подмести в Голубятне.
Тут Бельчиков снова заглядывает и сообщает: – Айда. Бабы свалили!
– Айда! – командует Огурец, и они друг за дружкой, уже забыв обо мне, выбираются из Голубятни.
– Ну, куда же вы, поможете хоть порядок навести? – кричу я им вслед. – Всё тут мусором завалили!
Однако мой сердитый вопль остался без ответа. Выглядываю в окошко – из комнаты мальчиков, что внизу, в сарайчике, гуськом тоже, выходят девицы. Что там у них было? Тайная сходка?
– Давай поживее! – подаёт голос Лиса.
Мальчишки подтянулись, они о чём-то между собой пошептались и стайкой двинули на базу, а я принялась наводить порядок в разорённом помещении. В душе моей творилось нечто ужасное. Плохо было и то, что они так себя вели, и то, что кинокамера не произвела на них должного впечатления, и то, что наглость их не была уже бравадой – это было, увы, выражением их настоящего отношения ко мне.
Сердце моё вещало недоброе. Но что конкретно – я пока не смела даже догадываться. Грустно смотрела я на своё приобретение – кинокамера лежала на моей постели как-то сиротливо и теперь уже совершенно бессмысленно. Вот если бы мне в детстве дали такую замечательную игрушку!
Я бы стала снимать всё подряд – улицу, дом, бродячую собаку…
И людей. Самых разных. Злых, добрых, красивых и не очень…
Деловых и лоботрясов…
Ведь это всё – жизнь…
Подметая пол, я заметила, что мой чемодан стоит не на своём месте. Открыла и… обмираю – шмонали!!! У меня… шмонали! Проверяю бумажник – денег нет. Заглядываю в тумбочку – посылочный ящик пуст (хотела туда добавить ещё и персики), значит, нечего будет отправлять дочкам в лагерь. Так вот откуда столько скорлупы на полу! Ах вы! От волнения и возмущения я стала даже как будто заикаться.
Я вышла на воздух. Никого не видать. Иду к Татьяне Степановне – надо поговорить. Она, однако, первая начинает разговор – про моих питомцев.
– А вот когда уже шла к себе, – говорит она, – мне навстречу попался Бельчиков, от него за версту разит. Спрашиваю – где набрался?
– И что он?
– Говорит – в Голубятне. Так что вот… Вам не в плюс.
– Так и сказал?
– Ага. А вы ещё тут права качаете. Стыдно, – и замолчала.
– Какой-то странный разговор у нас получается, – сказала я огорчённо.
– О да, куда как приятнее весело болтать о том, о сём, слушать музычку, смеяться припадочным смехом и… не думать о завтрашнем дне…
– Это что – намёк?
– Да так…
И она поспешила замять разговор, ставший, похоже, и для неё неприятным.
Дела…
Незаметно к моему сердцу подкралась тоска. А это очень плохой предвестник.
Мчусь обратно, в Голубятню.
Натыкаюсь прямо у порога на знакомый бидончик. Поднимаю, смотрю – на донышке ещё что-то плещется…
Опять Валера заходил?
Ну, ты у меня уж точно узнаешь, почём фунт орехов…
Тут уже слова нашлись, самые разные. И – в достаточном количестве. Я разъярилась просто до бешенства. Убила бы гада!
Но сама-то, сама?!
Тоже хороша!
Зачем не спустила его с лестницы сразу?
Я готова изругать детей последними словами, но сильнее сволочи почему-то ничего не складывается.
Так, – не человек, клубок гневных эмоций, – ворвалась я опять в домик Татьяны Степановны.
– А что вы хотите? – сказала Татьяна Степановна, всё ещё дуясь на меня. – Я вам уже не раз советовала – никогда не лезьте не в свои дела. Хотя давать советы – не в моих правилах. Ведь дать совет, это значит – взять на себя ответственность за чужие поступки. И это напрягает. Так что пусть каждый живёт, как хочет или как может. И пусть каждый думает своей собственной головой. Нравится вам это или нет, но вы нарушили золотое правило. И это, конечно, имеет последствия. Так что последний вам мой совет – не суйте свой нос, куда не следует.
– Понятно…
– А если поняли, то успокойтесь, всё нормально. Пока, во всяком случае… Главное, помалкивайте. Не рассказывать же всей общественности про то, как вы детей напоили? Вот в них и проснулось худшее.
– Потрясающе. Я не могу…
– Ну, раз не можете, так может, сразу и заявленьице напишете?
– Постойте, я ничего не понимаю. Кто… кого напоил? Кто… должен уйти? Я?
– Да, давно пора уже. Вы напоили детей. И, замечу, не первый раз.
Я отчаянно трясу головой.
– Ничего не понимаю. Я напоила детей вином?
Она на меня смотрит так, как смотрят на глупого, однако весьма наглого ребёнка. Или на городского сумасшедшего.
– Ну не касторкой же.
– Как это?
– Не прикидывайтесь. Вы живёте в Голубятне?
– Я. Ну ич-что?
И тут только до меня дошёл смысл этого бреда в полном объеме.
Несусь на спасательную станцию. Ну, Валера, погоди!
Пинками надо бы запинать! Чтобы ноги переломал и дорогу напрочь забыл в нашу Голубятню… А я с ним канителюсь!
– Ольга Николаевна! – кричит Кира. – Трофа вас зовёт! Чтоб в момент!!
Трофа – это Хозяйка. У Тамары Трофимовны – через минуту.
– Немедленно собирайте собрание, – требует она. – Срочно!
– Господи, что ещё? – в ужасе спрашиваю я, уже и не надеясь в этой ситуации на спасение.
– Да они же в разнос пошли! Ещё чего доброго поджигать начнут!
– Что вы такое говорите?
Она явно не склонна вступать со мной в пространное обсуждение кризиса. Сухо отвечает:
– Есть информация.
– Они тут безобразничали, говорите? – всё же переспрашиваю я, смутно надеясь, что у меня глюки.
– Бедлам! Настоящий бедлам! Мы даже хотели милицию вызвать. Шофёр, спасибо ему, помог разогнать эту шайку. – Как… разогнать??! – Дедовским способом.
Такой сердитой Хозяйку я ещё не видела. Даже толстый слой её любимой жидкой пудры не мог скрыть бледности трясущихся от гнева щёк.
– Простите нас ради бога…
– Шофёру спасибо скажите. Он – добрейший человек, но и его допекли!
Значит, действительно светопреставление было… Шофёр, пожилой, приятного вида татарин, всегда был спокоен, сдержан и со всеми исключительно вежлив.
.. Уже когда я подписывала акт о расторжении договора, шофёр, войдя в кабинет по какому-то делу, заметив меня, сказал:
– Эх, ты, бедолага! Сердце у тебя неправильное. Не тех любишь.
Я почему-то заплакала. Наверное, от жалости к себе, но только не от обиды.
Он вышел вслед за мной, догнал, взял за локоть, снова на меня посмотрел пристально, с большой жалостью и сказал на смешанном – своём и русском – языке:
– Я – игелекле кеше… Я добрый. Не обижайся, слишком близко всё к сердцу принимаешь.
– Спасибо вам, но… – Он прижал свободную руку к сердцу с сказал искренне и с горячностью: Я желаю тебе добра… Понимаешь? Сезгэ изге телектэ калам! Никогда плохого слова… сугену сузе такому человеку, как ты, не скажу! Только твои дети… извини… урлау… они аш кашыгы украли, ложки из столовой, комеш кашык… серебро… понимаешь? Урлашу! Ты ещё малодая… яшь хатын… Сердце мягкое у тебя, йомшак йерэк… понимаешь? Вот что, а оно должно быть, как… это… мэрмэр.
– Мрамор?
– Да, мрамор, мэрмэр…
Нет, это уж точно слишком. Моих детей урлой, урками называть?! И сердце у меня серебряное… На золото не тянет. Нет, хватит! На этом дружбе народов конец.
– Я не обижаюсь, – сказала я честно и – вполне уже придя в себя. – Просто неприятно, когда тебе в нос твоими недостатками тычут.
Сама ведь все свои слабости знаю. Неужели всё от моего мягкосердечия? Но золото ведь тоже мягкий металл?! Значит, гордый сын степей считает, что сердце должно быть не золотым и не серебряным, а твердокаменным и холодным – как мрамор?!
Да толку что?
Я давно с горестью заметила, что отупение успешно началось и готово уже перейти в пиковую фазу. Если бы мне год назад сказали, что я могу так очерстветь, отупеть даже (однажды не смогла вспомнить, как зовут Баха – дети кроссворд разгадывали. А на каверзный вопрос по проверке IQ: «Назовите быстро поэта, фрукт и время года», бодро выдала: «Пушкин, яблоко и лето», попав тютелька в тютельку в 99,99 % – ную массу «серого вещества»), я бы никогда в это не поверила.
Я никогда не была злопамятной, во всяком случае, в былые времена за мной такого греха не водилось. А тут вдруг стала ловить себя на мысли, что: перебираю в памяти всякие дурацкие глупости – кто что сказал обо мне плохого, кто как посмотрел и прочее; и делаю это с упоением! Я становилась мнительной и подозрительной, и это – в дополнение к моей природной глупости.
Каков букет! Ужасное состояние, ужасное…
Мне уже не казалось, что я что-то сильно преувеличиваю: год назад это был совсем другой человек – и рядом, как говорится, не стояло… Возможно, виной всему усталость. Ужасная усталость, от которой просто не было спасения. Усталость заполняла меня всю, целиком. Без остатка… Мне не хотелось двигаться, не хотелось думать… Но ещё больше не хотелось, чтобы меня жалели. Это было бы очень противно. Я вообще не люблю, когда жалеют.
… Когда кто-то из местных жителей, сочувствуя мне, смотрел сострадательно, говорил что-то вроде «всякое бывает», я тут же впадала в уныние, такое угнетающее, что хоть плачь. Супершей тоже ведь не желала выгдлядеть, хотя иные меня в этом грехе, возможно, и подозревали. И это было не смешно.
Просто я хорошо уже понимала, печёнкой, наверное, чувствовала – делая важное дело, нельзя ни при каких обстоятельствах выглядеть жалко. Потому что сам факт жаления наносит урон идее не меньший, чем её попрание. Я твёрдо знала уже – надо учиться вязать себя морским узлом, если дело того требует. Хорошо бы ещё при этом окружающих поменьше мучить…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.