Держим экзамен

Держим экзамен

В центральном посту тихо. Сюда не доносится жужжание главных электромоторов, не слышно шума буравящих воду винтов. Подводная лодка идет на глубине. Если закрыть глаза, кажется, что она неподвижно повисла в воде, затерявшись где-то между поверхностью и дном моря. Но стоит взглянуть на вахтенного командира, опускающего перископ, на сосредоточенные лица рулевых, удерживающих лодку на нужном курсе и глубине, — и эта иллюзия пропадает. Привычная обстановка рождает привычные ощущения: сразу чувствуешь, что корабль живет, движется, послушный умелым рукам.

Лязгает дверь водонепроницаемой переборки. Входит Аркадий Моисеев, одетый, как и все, по-походному: в меховой реглан поверх ватника и шапку-ушанку. Он только что обошел отсеки, побеседовал с моряками, объяснил им, в чем суть поставленной перед кораблем задачи. «Молодец, — отмечаю я про себя, — не может без того, чтобы не побеседовать с людьми. Очень хорошая командирская черточка».

Капитан-лейтенант Моисеев командует этой лодкой — «Щ-401» — недавно, всего около полугода. Но за это время мне, командиру дивизиона, не раз случалось выходить с ним в море, «на обеспечение», как говорят на флоте. Обеспечивать — значит следить, чтобы неопытный командир не наделал ошибок, опасных для корабля, поправлять его, если потребуется, давать ему вовремя нужные советы, одним словом, помогать ему набираться командирской премудрости.

[3]

Мне кажется, я неплохо знаю Моисеева. На подводном флоте он не новичок. Плавал на лодках штурманом, помощником командира, хорошо освоил наш трудный Северный театр. Во время совместных походов нельзя было не заметить таких его привлекательных черт, как рассудительность, умение владеть собой, спокойствие и доходящая до застенчивости скромность. С людьми он доброжелателен, прост. И моряки успели полюбить его. Когда они говорят «наш командир», в этом «наш» звучит неподдельное уважение и душевная теплота.

Но вот в самостоятельных походах Моисеев еще не бывал. Поэтому сегодня он вышел в море вместе со мной. Мне предстоит принять у него командирский экзамен в боевых, по-настоящему боевых условиях. Ведь сейчас на исходе 22 июня 1941 года — день, который навсегда войдет и в календари и в сердца наших людей, день, которым открывается знаменательная и трагическая глава современной истории.

Сколько раз за последние годы на торжественных собраниях и митингах произносили мы похожие на клятву слова: «По первому приказу Родины мы немедля выступим на защиту ее священных рубежей!» По правде говоря, от частого употребления смысл этих слов изрядно стерся, приобрел некоторую отвлеченность. За парадностью фразы не возникали конкретные представления о том, что и как может произойти вслед за получением боевого приказа. Но вот внезапный приказ прозвучал. И наши заверения, обращаемые к партии, к народу, облеклись в практические дела. Мы действительно по первому приказу Родины в первый день войны вышли в море.

* * *

Война всегда подкрадывается неожиданно, как ни жди ее. Сгущаются тучи, вот-вот грянет гром, а какой-то внутренний голос твердит: «Нет, нет, только не сегодня, только не сейчас! Ведь еще не все экипажи отработали полный курс боевой подготовки. Не все лодки прошли ремонт. Не все командиры накопили достаточно опыта. Ну хотя бы еще полгода…» А через полгода возникнут не менее важные обстоятельства, вызывающие внутренний протест против необходимости тотчас же

[4]

вступить в бой. Так уж, видимо, устроена психология человека, даже военного…

Да, нам хотелось хотя бы небольшой отсрочки. Именно оторочки, так как сомнений в том, что война рано или поздно начнется, у нас не было. В плане политическом мы понимали, что пожар, уже два года полыхающий в Европе, не может не перекинуться на наши границы. Правда, немалую сумятицу в умы вносили официальные утверждения о прочности нашей дружбы с Германией, о надежности союза с ней. Эти утверждения подкреплялись авторитетом человека, которому мы тогда верили безгранично.

И сейчас, когда пишутся эти строки, трудно понять до конца, почему Сталин больше доверял лицемерным уверениям фашистских главарей в их дружелюбии, чем донесениям нашей разведки, докладам наших дипломатов. Трудно представить себе истоки этой глубочайшей политической слепоты.

И все же большинство из нас было убеждено, что в надвигающейся войне нам придется противостоять именно силам фашизма. Это убеждение вытекало из нашего мировоззрения, сформированного партией, из знания законов исторического развития, которым она нас вооружила.

Последние недели перед войной и впрямь были предгрозовыми. В мае в Полярное — нашу флотскую столицу — приезжал московский лектор. Выступая в Доме флота перед комсоставом, он с особым упором говорил о бдительности и как бы между прочим упомянул, что Германия сосредоточивает свои войска у наших границ.

Спустя несколько дней я выходил на «Щ-401» в дозор. На инструктаже начальник штаба флота предупредил, что обстановка на море неспокойная. Есть данные, что иностранные корабли плавают на подступах к Кольскому заливу, правда вдали от берегов. Но возможны всяческие провокации.

— Ваша задача, — говорил начальник штаба, — скрытно нести дозорную службу, о всех замеченных кораблях доносить, оружие применять только на самооборону в случае явного нападения.

… Нам, правда, ничего подозрительного не встретилось, но дымы неизвестных кораблей попадали в поле

[5]

зрения перископа, и мы о них доносили. Через двенадцать суток мы вернулись назад.

18 июня я вышел после обеда из столовой береговой базы и вдруг услышал хлопки орудийных выстрелов. Била батарея вблизи Полярного. Я привычно пошарил глазами по небу, ища самолет, тянущий на буксире рукав — мишень, по которой тренировались в стрельбе зенитчики. Но — что за чертовщина! — никакого рукава не было, а грязно-серые разрывы клубились около самого самолета.

— В чем дело? — спросил я оказавшегося рядом флагманского артиллериста бригады Перегудова.

— А вы разве не знаете? Вчера прилетал сюда немецкий самолет, по нему не стреляли. Вот гостю, видать, понравилось, и снова прилетел.

Накануне я был в море, пришел поздно ночью и ничего об этом не знал. Неприятно и тревожно стало на душе.

В субботу, поздним солнечным вечером (для северян это не звучит парадоксально), я в последний раз проходил по еще мирному, не потревоженному войной Полярному. На улицах было пустынно: в это время года семьи командиров и сверхсрочников обычно уезжали отогреться, отдохнуть от сурового климата на юг, причем «югом» считались и Ленинград, и Черноморское побережье. Из Дома флота доносились звуки музыки: там шел концерт московских артистов. В Екатерининской гавани почти не оставалось кораблей. Одни в море, не теряют благоприятных для учебы дней, другие по приказанию комфлота рассредоточились в окрестных губах, как на Севере называются заливы, далеко вдающиеся в сушу.

Я сел на катер подплава. Застрекотал мотор. И вот уже за кормой сдвинулись скалистые берега, заслонив собой и гавань и наш молодой городок, к которому североморцы успели привязаться всем сердцем. Мы идем в Мурманск. Надо принять у завода «Щ-402», которая проходила там ремонт в доке, и привести ее в Полярное.

Утром мы ошвартовались в нашей базе. Еще издали увидал я коренастую фигуру командира бригады Николая Игнатьевича Виноградова, почему-то одетого по-праздничному — в тужурку, и поспешил к нему навстре-

[6]

чу, чтобы доложить о прибытии лодки из Мурманска. Но он, не дожидаясь моего доклада, коротко произнес:

— Война! Германия напала на нас ночью. Боевые действия уже начались.

«Так вот почему Николай Игнатьевич «при параде» — не успел переодеться после концерта», — некстати мелькнуло у меня в голове. А комбриг добавил, что лодкам приказано готовиться в боевой поход. Из нашего дивизиона пойдут «Щ-401», «Щ-403», «Щ-404» и «Щ-421».

— Проследите за их подготовкой. Я думаю, вам следует пойти с «четыреста первой».

Дальнейшие события разворачивались для меня с небывалой стремительностью. Лодки пополняют запасы продовольствия и воды, топлива и боевого снаряжения. Звучат сигналы воздушной тревоги. Зенитчики отбивают первые налеты. На кораблях проходят короткие митинги. Прощаюсь с экипажами уходящих кораблей.

«Щ-403» и «Щ-404» идут на восток, прикрывать горло Белого моря. Едва ли это лучший вариант использования «щук». Операционная зона нашей бригады охватывает весь Северный театр. На запад она простирается до Атлантики, на север — до кромки льда, на восток — до Карского моря. «Щуки» — средние лодки. У них довольно большой радиус действия, они мореходны, и в условиях нашего театра их конечно же лучше послать к шхерам[1] и фиордам Норвегии, туда, где, вероятнее всего, пролегли коммуникации врага. А действовать у своих берегов с успехом могут специально предназначенные для этого лодки типа «М» — «малютки».

Но Главный морской штаб, очевидно, считает, что в Москве виднее, как использовать наши корабли. Это от него исходит директива об отправке двух «щук» к Белому морю и о временном подчинении их беломорскому командованию. Спорить, доказывать, убеждать в такой обстановке трудно да и просто вредно.

Вслед за «Щ-403» и «Щ-404» выходит в море «Щ-421». Она отправляется на запад, к берегам противника. Наконец настает очередь и «четыреста первой». На лодке появились комбриг Виноградов и военком Козлов. Они

[7]

прошли по всем отсекам, пожали руку каждому моряку, пожелали успехов в бою и благополучного возвращения. У подводников возбужденные лица, горящие глаза. В словах и жестах — нетерпение; скорее бы в море, искать и топить врага.

Как мне все это понятно! Пусть я много старше и опытнее этих ребят, но испытываю такое же сложное чувство торжественной приподнятости, тревоги и страха: окажусь ли я на высоте в предстоящем испытании?! Ведь боевого опыта у меня нет. Война с Финляндией не в счет. Тогда мы несли боевые дозоры, но в соприкосновение с противником не вступали. А сейчас нам надо идти к норвежскому побережью, чтобы наносить торпедные удары по германским транспортам и кораблям. Экзамену подвергнутся и наше мастерство и наша выдержка. Нас ждут такие трудности, которые сейчас и не представить…

В сопровождении двух катеров «МО» — малых охотников за подводными лодками — мы вышли из Кольского залива и легли курсом на запад. Катера, проводив нас, повернули назад, а нам вскорости пришлось погрузиться: сигнальщик обнаружил вражеские самолеты.

* * *

Идем на глубине. Там, наверху, солнце, склонившись к горизонту, снова поползло вверх. Наступили новые сутки — 23 июня. Моисеев, осмотревшись в перископ, докладывает:

— Горизонт чист. Рыбачий за кормой, чуть виден. Разрешите всплывать?

— Добро.

И вот мы на ходовом мостике. Солнце по-прежнему светит ярко, а лица режет острый встречный ветер. Ровно постукивают дизеля. И вдруг…

— Дым на горизонте, справа тридцать! — звенит восторженный голос вахтенного командира.

Срочное погружение! Тяжело прихлопывается крышка рубочного люка. Мы скатываемся по вертикальному трапу вниз.

— Боевая тревога!

Звучит долгий, на полминуты, звонок.

Много, очень много раз доводилось нам слышать и такую команду и такой сигнал. Но на этот раз они зву-

[8]

чат необычно, с небольшой, но очень существенной поправкой: команде «боевая тревога» не предшествует знакомое слово «учебная», а длинный звонок не предварен коротким. Профессиональный слух остро реагирует на это изменение, с которым связан крутой перелом в нашей жизни.

Да, на этот раз в завершение атаки мы выпустим торпеды с боевыми зарядными отделениями, а не с красными, наполненными водой учебными головками. И направим мы эти торпеды прямо в подводную часть корабельного борта, а не под киль, как это делается во время тренировочной стрельбы.

Краснофлотцы, старшины, командиры действуют на своих боевых местах сноровисто, быстро, радостно. Да и как не радоваться такой удаче: не успели выйти в поход — и вот, пожалуйста, встреча с противником, возможность открыть боевой счет!

Лодка сближается с целью. А мы с Моисеевым, поднимая и тотчас опуская перископ, осматриваем объект атаки. Вот показались мачты, вот виден и весь силуэт. Это тральщик. Идет он, по-видимому, полным ходом, курсом на юго-восток и сильно дымит.

Из носового отсека докладывают, что торпеды готовы к выстрелу. Что ж, все складывается хорошо, атака протекает как по-писаному. Но странно, почему тральщик один и почему идет он в сторону наших берегов?

До выпуска торпеды по расчетам осталось две минуты. Моисеев так и прильнул глазом к окуляру перископа. Он сосредоточен, напряжен и не может скрыть охватившего его волнения. Волнуюсь и я, но по другой причине: уж очень этот тральщик похож на наш рыболовный траулер.

— Посмотрим еще разок, командир, — говорю я Моисееву. — Торпеду выпустить успеем. Нас пока не обнаружили, да и ход у этого линкора невелик.

Снова вглядываюсь в перископ. Корабль уже совсем близко. И тут совершенно отчетливо вижу красный флаг над его кормой и на трубе две большие буквы «МР» — марку всем известного треста «Мурманрыба».

— Отбой боевой тревоги!

Смахиваю холодный пот со лба. Да, чуть не наделали мы дел! Подумать страшно, что произошло бы, прояви мы меньше осмотрительности.

[9]

Мне невольно вспомнилось, как во время войны с Финляндией ходили мы на «Щ-402» в боевом дозоре в западной часта Баренцева моря. Ходили, ходили, и вдруг Столбов — тогда еще молодой командир — обнаружил в перископ броненосец береговой обороны.

— Наверное, «Вянемяйнен»! — взволнованно доложил он.

— Маловероятно, но не исключено, — осторожно ответил комиссар дивизиона. «Не исключено-то не исключено, — подумал я, — только как финский броненосец сумел оказаться здесь, на Севере?» Сыграли боевую тревогу, стали выходить в атаку. И когда сблизились кабельтова[2] на четыре, увидели зачехленные орудия, людей в черных полушубках и нейтральный норвежский флаг.

Пока разглядывали броненосец, сошлись с ним настолько, что потребовалось подныривать под него. Потом всплыли с другого борта и осмотрели его кабельтовых с двух. Прочитали и название: «Норге». Сомнений не осталось.

Дольше всех сомневался Столбов. Уж очень хотелось молодому командиру иметь боевой успех. И атака шла, словно в учебном кабинете, и сблизились так, что промахнуться невозможно. Будь это враг — все торпеды влепили бы в борт…

Вот и сегодня произошло нечто похожее. Случай этот как бы напомнил: подводник никогда не в праве поддаваться слепому охотничьему азарту, терять чувство ответственности за каждый свой шаг. Что ж, мы не сплоховали.

Не сплоховала и лодка «М-176». Немного позже нас она встретила у Рыбачьего тот же самый траулер и тоже выходила на него в атаку. Как и мы, она вовремя опознала свое судно. И морской работяга благополучно вернулся домой…

Через полчаса после несостоявшейся атаки мы всплыли. Траулер уже скрылся за горизонтом. Солнце по-прежнему светило ярко, свежий северо-западный ветер развел трехбалльную волну. А мы, стоя на мостике, еще находимся под впечатлением всего происшедшего. Надежда на скорую удачу не оправдалась — противник,

[10]

видно, не так глуп, чтобы безрассудно лезть под наши удары. Придется поискать его.

В 12 часов открылся неприятельский берег — он виднеется вдали зазубренной черной полоской. Продолжаем идти к назначенной нам позиции — району, где мы должны искать и топить немецкие корабли. Спустя час погрузились, чтобы не быть обнаруженными с суши. В 14.30 подвернули вправо и легли на курс вдоль береговой черты, в двух милях от нее.

В перископ хорошо видны бухточки, маяки, одиночные дома. А море вокруг словно вымерло — ни корабля, ни катара. Одни лишь жадные визгливые чайки.

Так началась наша позиционная служба.

Изо дня в день ходим близ побережья. Треть времени расходуем на то, чтобы отойти в море, подальше от чужих глаз, всплыть и, запустив дизеля, подзарядить аккумуляторные батареи. Пока пребываем в надводном положении, радист ловит сводки Совинформбюро. Записанные от руки, они проходят через все отсеки, перечитываются дважды и трижды.

Сводки неутешительные. Наши войска на всех направлениях ведут тяжелые оборонительные бои. И отступают. Отступают что-то уж слишком быстро. У краснофлотцев то и дело возникают вопросы: как это понимать? Ведь наш лозунг — бить врага на его же территории, не отдавать ему ни одного вершка своей земли. Может быть, это стратегический замысел — немного отойти, а потом ка-ак ударить?!

Хорошо бы, если так. Нам, командирам, и самим многое неясно. Не на такое начало войны мы рассчитывали.

И все мы томимся ожиданием, вынужденным бездельем. Погода меняется без конца — то туман, то свежий ветер. Север! И только обстановка остается прежней — море пустынно. Заглядываем в фиорды, но и там пусто. Засекли лишь несколько новых наблюдательных постов.

Наконец 27 июня решаемся зайти на рейд бухты Буктен, прикрытый островом Вардё. А вдруг там повезет?! До этого мы несколько раз подходили к этой бухте на совсем близкое расстояние. Осматривали ее в перископ. Со стороны моря там ничего, кроме нескольких рыбачьих мотоботов, видно не было. А заходить туда рискованно. Вдруг проход в бухту перегораживают противолодочные

[11]

сети?! Запутаемся мы в них и окажемся в незавидном положении пойманной рыбы. Да и плана рейда и гавани у нас нет. Какие там глубины — неизвестно. На путевой карте они не обозначены — масштаб не тот.

А ожидать, когда противник сам придет к нам в руки, становится совсем невмоготу. Краснофлотцы вслух завидуют тем, кто сражается на сухопутье: «Там винтовка в руках, фриц перед глазами, и бей его, гада. Не то что здесь, у моря погоды ждать». Однако дело не в настроении и эмоциях. Если надо — можно ждать и неделю, и месяц. Но надо ли? Ведь поиск должен быть активным. Значит, следует сунуть нос и туда, где враг, наверное, чувствует себя в безопасности. Мы прикинули с Моисеевым: из наблюдений за бухтой нельзя сделать вывод о том, что подход к ней прегражден сетью. Ну, а то, что глубины неизвестны — не так уж страшно. Мы можем положиться на эхолот, который точно измеряет глубину у нас под килем. Значит, риск не так уж велик и, думается, вполне оправдан.

Вечером 27-го мы малым ходом двинулись в узкость между островом и берегом, ведущую в бухту. В лодке тишина. Все на своих боевых постах. Торпеды приготовлены к выстрелу на случай немедленной атаки. Вот мы и в бухте. Моисеев осторожно поднимает перископ, осматривается. Смотрю и я. Дух захватывает. Перископ поставлен на увеличение, и кирка — слева, на острове, и дома — справа, на берегу, — вот они, совсем рядом, рукой подать. Кажется, что и мы вот так же видны оттуда. А прямо по носу бортом к нам стоит на якоре небольшой транспорт, водоизмещением тонн на пятьсот или шестьсот. Расстояние до него кабельтовых шестнадцать.

— Аппарат, товсь! — командует Моисеев. Мы прошли еще кабельтова два, и прозвучало «Пли!». Наша первая боевая торпеда вырвалась из аппарата и пошла к транспорту.

А дальше… Тут следует сказать, что на наших лодках тогда еще не была установлена система беспузырной стрельбы. А это значит, что вслед за торпедой из аппарата вырывался большой воздушный пузырь и, подскочив к поверхности, вспучивал воду. Это демаскировало лодку в момент выстрела. Мало того, освободившийся от торпеды аппарат некоторое время оставался незаполненным водой. Это облегчало нос лодки, он стремился под-

[12]

няться вверх, а корма соответственно опуститься вниз. Иными словами, создавался дифферент на корму. И лодку так и тянуло выскочить на поверхность.

Чтобы избежать такого, требовалась очень согласованная работа инженер-механика и боцмана. Обычно перед самым залпом инженер-механик принимал немного воды в носовую дифферентную цистерну. Это помогало боцману, управлявшему горизонтальными рулями, удержать лодку на глубине.

На этот раз такой согласованности в действиях достигнуто не было. Палуба качнулась у нас под ногами, лодку потянуло вверх. Я глянул на глубиномер. Его стрелка бежала вверх, потом замерла у четырехметровой отметки — значит, наша рубка показалась над водой. Но энергичные распоряжения Моисеева возымели свое действие, и стрелка покатилась вниз.

Когда мы вновь осмотрели бухту в перископ, то увидели целехонький и невредимый транспорт.

В чем же причина промаха? Нам не удалось до конца проследить за тем, как шла торпеда. Может быть, отказал прибор Обри — гироскоп, удерживающий ее на курсе?! Возможно. Но вполне очевидным стало нам и другое. По обязательной для всех подводников инструкции наши торпеды были установлены на глубину пять метров. Но такую осадку имеют лишь весьма крупные корабли. А транспорт, атакованный нами, был невелик, да к тому же стоял порожним. Его осадка не могла превышать трех метров. По всей вероятности, торпеда прошла под килем судна, как во время учебной стрельбы.

Итак, первый блин комом. Даже если и не по нашей вине, от этого не легче.

Мы не стали стрелять еще раз, чтобы не тратить зря торпеду, и развернулись на выход из гавани.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.