Бомбы рвутся рядом

Бомбы рвутся рядом

В центральном посту «Щ-422» висит плакат: «Подводники! Страна благословила вас на бой. Кровь замученных фашистами наших братьев, отцов и матерей зовет нас к мщенью. Топите фашистов! Смерть и только смерть им!»

На лодке нет такого человека, которому бы не пришлось несколько раз в сутки пройти мимо плаката. И все его помнят наизусть. Простые слова призыва находят отзвук в сердце каждого. Война-то ведь коснулась всех самым жестоким образом.

Вот, например, штурманский электрик Степан Черноусов. Я давно знаю этого серьезного, вдумчивого краснофлотца, очень хорошего специалиста. Родом он со 

[104]

Смоленщины, и село его оказалось в оккупации. От родных известий нет. Видимо, они остались там, под сапогом фашистов. И на душе у моряка горько, тоскливо. Мне понятны его переживания. Я сам — в который уже раз! — перечитываю последнее, еще декабрьское письмо жены. Она, правда, не в оккупации, а в осажденном Ленинграде. Там голод, холод, ежедневные обстрелы. Зоя у меня слабенькая, похвастаться здоровьем не может. Выдержит ли она эту страшную зиму?

«Вчера умерла бабушка, — пишет Зоя, — но она уже старенькая, трудно бы было ей. Мама работает в порту день и ночь. Я по силе возможности тоже работаю: одно время принимала участие в рытье окопов, затем дежурила — следила за «зажигалками», когда их бросал противник с самолетов, лазила по крышам и сбрасывала их, дежурила у ворот. Сейчас прихворнула, опять легкие. Но ты не бойся, это пройдет.

Береги наших людей, родной, не жалей фашистскую нечисть. Мстите за советских людей, за нашу Родину.

Ты предлагаешь поехать в Ярославскую область к твоей маме. Но я не могу, поверь мне, оставить маму одну…»

Такие письма получают многие. Они задевают самые чувствительные и сокровенные струны в душе, усиливают любовь и нежность; они будят острый гнев, который клокочет в груди и рвется наружу. А выход ему можно дать только один: стиснуть зубы, напрячь волю и очень спокойно, очень расчетливо искать в море врага и топить его, топить…

С такими мыслями и идем мы в поход.

Перед этим плаванием «четыреста двадцать вторая» хорошо «подлечилась» в Мурманске, прошла ремонт и докование. Директор завода Цапанадзе, главный инженер Усач и мастер Левкин, как всегда, очень заботливо отнеслись к ремонту лодки. У подводников дружба с коллективом завода крепкая и старая, еще довоенная. С войной она стала и прочнее и глубже.

Моряки во время ремонта включаются в состав одной из бригад и работают вместе с заводскими специалистами, чтобы поскорее ввести корабль в строй. Работа идет по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, несмотря на бомбежки с воздуха. На заводе нас считают своими, и когда приходит весть, что отремонтированная тут

[105]

лодка потопила вражеский корабль, для рабочих это — настоящий праздник…

В море мы вышли в ночь на 9 января. Было морозно, и Кольский залив парил. Нагретая Гольфстримом вода курилась мириадами струек пара, сливавшихся в густое туманное облако. Картина со стороны красивая, но моряку в такой обстановке плавать не весело. На мгновение ослабишь внимание — и в два счета станешь жертвой аварии.

За Рыбачьим мороза как не бывало. И никакого парения нет. Зато засвистел ветер, понеслись снежные заряды…

— Эх, трепануло-таки нас вчера изрядно, — объявил во всеуслышание Андрей Жаров, заступая на ходовую вахту через полтора, суток после выхода из базы. Все молча с ним согласились: что было, то было. Шторм разыгрался лютый. Мы даже не погружались, увидев неприятельский самолет: на такой огромной волне он все равно не мог нас заметить. Лодку бросало как щепку. Почти всю ее накрывало колоссальными водяными валами. Тонны воды обрушивались через люк в центральный пост. Ее едва успевали откачивать. Вахта на мостике была накрепко привязана, чтобы не смыло за борт.

Но такая передряга подводникам не в диковинку. Привыкли. И все непомерно тяжкое, что связано со штормом, забывается быстро, не оставляя сильных впечатлений. Потому никто и не углубляется в воспоминания о вчерашнем. А я говорю Жарову:

— Вы как охотник. Сейчас лодка только и имеет два ваших глаза. Смотрите в перископ внимательнее, чтобы зверя не прозевать. От вас весь успех охоты зависит.

Конечно, старшему лейтенанту Жарову можно бы и не напоминать его обязанности — он опытный вахтенный командир, не раз обнаруживал плавающие мины и самолеты врага и умело уклонялся от них. Но, как говорится, кашу маслом не испортишь.

Обращаясь к нему, я не случайно воспользовался охотничьими сравнениями. Как уже говорилось, в нашей боевой работе много схожих с охотой черт. Но дело не только в этом. Андрей — страстный охотник в самом прямом смысле этого слова. Все свои отпуска он проводил

[106]

с ружьем где-нибудь в окрестностях Ленинграда или на берегах Ладоги и Свири. Помню, за два дня до войны, когда зенитные батареи уже били по немецким самолетам-разведчикам, около Полярного появилась масса невесть откуда взявшихся почтовых голубей. И Андрей, где-то раздобыв ружье, с великим азартом гонялся за подозрительными пернатыми. Но ничего подстрелить ему так и не удалось.

Мне нравится этот энергичный, жизнерадостный командир. Он умеет ладить с людьми, дружно живет с подчиненными. Начальники такого типа и скомандовать умеют лихо, и веселую шутку отпустить. Приказания Жарова обычно выполняются бодро, с улыбкой — бойцы любят своего командира. И минно-артиллерийская боевая часть, которую он возглавляет, на самом хорошем счету. Здесь не было случаев, чтобы оружие оказалось не готовым к бою.

Подстать Жарову и его сверстник штурман Михаил Питерский. Он тоже прекрасный специалист и вахту несет исправно.

Мы ведем поиск поблизости от берега, где обычно ходят суда и конвои. Заглядываем в фиорды. Но военное счастье не улыбается нам — ни одной достойной цели. То катер появится, то самолет пролетит. Приходится нырять на глубину, чтобы скрыться с глаз врага. И снова движемся вдоль берега. «Горизонт чист!» — докладывает вахтенный командир, оглядев в перископ водную поверхность. «Горизонт чист!» — вторит гидроакустик, прослушав море чутким электрическим ухом.

Так проходит день, второй, третий… Сколько еще пройдет таких дней, прежде чем прозвучит сигнал боевой тревоги и раздастся долгожданное: «Торпедная атака!» К сожалению, на этот счет мы можем строить только предположения, напоминающие гадание на кофейной гуще. Вот если б была у нас авиационная разведка, тогда ближайшие перспективы вырисовывались бы с большей определенностью. Нам бы сообщали, где формируются конвои, когда и где начинают они свое движение, в каком участке позиции может произойти встреча с ними. Но самолетов-разведчиков, которые работали бы на нас, по-прежнему еще нет.

Правда, иной раз нас здорово выручает радиоразведка, которая бдительно следит за эфиром и, перехва-

[107]

тывая разговоры противника, делает выводы о движении на его коммуникациях. Но данные радиоразведки, как правило весьма точные, мы можем получить далеко не всегда. В подводном положении мы еще не умеем принимать радиосигналы. У моряков созрело немало хороших идей насчет подводного приема. Но пока эти идеи не нашли технического воплощения, они ничуть не лучше доброй сказки — практического толка от них пока нет. Словом, вести регулярный радиоприем мы не имеем возможности — не будешь ведь ради этого всплывать днем, на виду у неприятельских катеров и береговых постов наблюдения. И порой очень соблазнительные сведения мы получаем с опозданием на сутки, когда для нас они уже потеряли всякий смысл.

Нервное напряжение у людей во время поиска не ослабевает ни на минуту. Как ни привычно это дело, а где-то глубоко под сознанием гнездится ощущение опасности и постоянная настороженность. Люди читают, разговаривают, играют в шахматы, но любой посторонний звук, малейшее нарушение привычного ритма действующих механизмов немедленно поглощает их внимание. От этого не уйдешь и во сне — вся нервная система настроена на сигнал «Опасность!». Тут происходит совершенно то же самое, что и у матери грудного младенца, которая может спать при любом шуме, но мгновенно просыпается, лишь раздастся писк ее малыша.

Очень нужны подводнику крепкие нервы! А чтобы нагрузка на них не была чрезмерной, мы следуем верным рецептам, выработанным многими поколениями моряков. Твердо соблюдаем привычный распорядок дня. Требуем от командиров держаться спокойно и ровно, подавляя в себе раздражение, если оно ненароком появится. Стараемся укреплять у людей чувство коллективизма, интерес к общественным делам.

На этом поприще много старания проявляет военком Дубик. Он заботится, чтобы регулярно выходили боевые листки. В них отмечаются все большие и малые события в лодочной жизни, сообщаются короткие советы опытных специалистов молодым, содержатся призывы бдительно нести вахту у механизмов и оружия. И еще, как правило, в боевом листке отводится уголок для матросского юмора. Юмор, порой зубастый, порой безобидный, как мы убедились, подобен витамину хорошего настроения.

[108]

Тот, кто считает его простым зубоскальством, глубоко ошибается. В боевом походе юмор — ценнейшая вещь.

Комиссар хорошо наладил информацию о действиях на сухопутных фронтах. Знакомясь со сводками Совинформбюро, моряки еще острее жаждут встречи с врагом. Всем памятен прошлый поход, когда из пяти таких встреч лишь одна увенчалась победой. И людям очень хочется наверстать упущенное.

А этого-то нам как раз не удается. И погода приличная, и техника в порядке, а противника нет как нет. Попробовали в одну из ночей проверить, как обстоят дела в Тана-фиорде. Но и там было пустынно. К тому же через несколько миль пути на верхней палубе начала нарастать корка льда. Засверкала обледенелая рубка. Непомерно толстыми стали струны радиоантенн и стволы пушек. Пришлось поворачивать назад. Едва вышли в море — все растаяло, Гольфстрим снял с нас ледяной панцирь.

День, вернее ночь, 17 января запомнилась мне на всю жизнь. Я было вздремнул, как вдруг около полуночи меня разбудил взволнованный Малышев:

— Иван Александрович, поздравляю!

— В чем дело, командир? — не понял я.

— Радиограмма от командующего: вам Героя Советского Союза присвоили!

Дрему как рукой сняло. Что это, шутка, розыгрыш? Но какой же командир лодки рискнет в служебной обстановке разыгрывать своего комдива? Ошибка? Но Малышев протягивает мне бланк, на котором рукой шифровальщика действительно написано поздравление от имени командующего флотом, члена Военного совета и начальника Политуправления с присвоением мне звания Героя. А вокруг уже теснятся командиры, старшины, краснофлотцы, до которых дошла эта весть. Протягивают руки, находят какие-то очень хорошие, душевные слова.

От всего этого голова идет кругом. Мне — высшее боевое отличие?! За что? Ведь это они, люди, с которыми я плавал, своими руками отправляли на дно немецкие корабли. Что значили бы без них мои советы, знания, опыт?! Им, и только им, обязан я высокой честью. И все вокруг кажется мне немного расплывчатым и радужным. И душу переполняет чувство признательности боевым друзь-

[109]

ям, которые словно бы не меньше моего рады радиограмме комфлота.

Радуясь, волнуясь, смущаясь, отвечаю я на поздравления…

* * *

На следующий день после обеда у выхода из фиорда близ Гамвика мы атаковали небольшой каботажный транспорт — тонн на шестьсот — семьсот. Попали в него двумя торпедами. Но нас в свою очередь атаковал неприятельский катер. Правда, две сброшенные им бомбы упали довольно далеко, а мы, нырнув, удачно уклонились в сторону моря и оторвались от преследователя.

Следуя дальше, в районе Омганга чуть не напоролись на рыбачьи сети. Их много наставлено тут — норвежцы, несмотря на войну, продолжают рыбачить. В этих суровых местах рыболовство — единственное средство пропитания прибрежных жителей. Ну, а для нас их сети, как я уже говорил, могут обернуться тяжелой бедой: если лодка намотает их на винты, нам грозит потеря хода. Во вражеских водах это почти равносильно гибели.

Чтобы избежать неприятной встречи с сетями, пришлось энергично маневрировать, работая машинами враздрай, то есть одной машиной вперед, а другой — назад. Это обеспечивает быстрый и крутой, с малой циркуляцией поворот.

Потом все было спокойно. Мы отошли подальше от берега, чтобы пополнить аппараты новыми взамен израсходованных торпедами и подзарядить аккумуляторные батареи. Победа, пусть и не очень крупная, всех очень воодушевила. Ведь это первый боевой успех лодки в новом году!

Следующие два дня прошли однообразно. Над сушей лютует мороз. Фиорды курятся, и над водой висит непроницаемый туман. Делать там нечего — все равно ничего не увидишь. Да и немцы вряд ли рискнут плавать в фиордах при почти полном отсутствии видимости. И мы ходим вдоль берега по непривычно тихому, временами совсем штилевому морю.

Около мыса Нордкина произвели очередное погружение и двинулись в Санд-фиорд — туман уже рассеялся, и там можно было рассчитывать на какую-нибудь добычу. Но едва мы прошли несколько миль, как на нас

[110]

набросился какой-то катер. Чем-то мы себя обнаружила. Громыхнул взрыв, за ним другой, третий… Вахтенные напряженно замерли у механизмов. Те, кто отдыхали, повскакали со своих мест. Две последние бомбы — шестая и седьмая — рванули совсем рядом. Посылалась пробковая крошка, которой вместе с краской покрывают переборки и подволок — лодочный потолок. Лодку подбросило вверх.

— Электроуправление рулями вышло из строя! — раздался голос боцмана Завьялова.

— Перейти на ручное управление горизонтальными рулями, — тут же среагировал командир.

Инженер-механик Лямин и старшина трюмных Табачков виртуозно манипулируют маховиками клапанов, принимая дополнительный балласт. Лодка уходит на глубину.

Видимо, катер больше не обнаруживал каких-либо признаков, говорящих о нашем присутствии, или же у него иссяк боезапас. Во всяком случае, бомбежка прекратилась. А мы поспешили к выходу из негостеприимного фиорда.

Наконец днем 23 января близ Нордкина вахтенный командир Питерский, подняв перископ, возбужденно доложил:

— Большой транспорт в охранении двух сторожевиков!

Началась атака. С двенадцати кабельтовых пошел четырехторпедный залп. Через полторы минуты все мы явственно услышали два сильных взрыва.

— Привсплывай, командир, посмотрим на нашу работу, — сказал я Малышеву. Но едва тот поднял перископ и сквозь мерцающие линзы увидел неподвижную восьмитысячетонную махину, накренившуюся, окутанную паром, как два страшных взрыва сотрясли лодку.

Погас свет, посыпались пробковая крошка, кусочки краски и стекло разбившихся лампочек. Казалось, неодолимая сила раздирает лодку на части. Горизонтальные рули заклинило. И все мы вдруг почувствовали себя как в скоростном лифте во время спуска — лодка потеряла плавучесть и на восьмидесятипятиметровой глубине ткнулась в грунт. Впечатление было таким, словно получено прямое попадание в районе центрального поста. Вдобавок ко всему прозвучал тревожный доклад:

[111]

— В дизельном вода!

Не скрою, в эти долгие и страшные мгновения у меня мелькнула мысль: «Ну все, конец». Да и у меня ли одного? Никому из нас еще не приходилось испытывать бомбежки такой силы и точности. Но воля и стойкость людей имели достаточную закалку. Никто не поддался панике. Говорить о том, что никто не покинул своих мест, — излишне. Ведь с лодки «никуда не убежишь, не спрячешься от общей гибели, если она подстережет подводный корабль. Паника, гипноз ужаса могут проявиться здесь в потере самообладания — в беспорядочных, неправильных действиях или в полной пассивности, в неспособности выполнить приказ командира.

Но, повторяю, ничего этого не произошло. Дизелисты загерметизировали отсек, чтобы вода, если ее поступление примет угрожающие размеры, не распространилась по всему кораблю и не лишила его возможности всплыть. Они быстро нашли повреждение во фланце водяной магистрали и устранила его. Вода перестала поступать внутрь лодки.

Когда лодка коснулась грунта, положение уже не казалось мне таким безнадежным. Размер опасности был не столь велик, как почудилось вначале. Решение пришло тут же: остаться на грунте и затаиться. Это пока самый резонный выход. Для того чтобы подвсплыть с грунта, пришлось бы турбонасосом откачивать воду из уравнительной цистерны. Вражеские акустики сказали бы нам за это спасибо. Лучше замолчать, замереть.

Отдаю приказание, чтобы выключили все приборы и механизмы, вплоть до гирокомпаса.

А бомбы продолжают рваться близко. Неужели потек соляр и мы показываем врагу свое место радужными пятнами на поверхности?! После таких взрывов это не исключено. Если будет так продолжаться, придется искать какой-то другой выход. Торопливо обдумываю возможные варианты дальнейших действий.

Питерский тем временем, стоя за прокладочным столиком, вынимает из коробка спички — по одной после каждого взрыва.

К счастью, после пятнадцатой спички взрывы стали оползать в сторону. Что это, случайность?

— Штурман, здесь есть течение? — спрашиваю Питерского.

[112]

— Согласно лоции — узла полтора-два, — докладывает тот.

Обстановка проясняется. Значит, действительно из какой-то топливной цистерны просачивается соляр, но, пока он поднимается на поверхность, течение относит его в сторону. А противник этого не учитывает и бомбит прямо по пятнам. Что ж, нам это на руку. На душе становится легче.

Наблюдаю за людьми. Держатся они прекрасно. Подтянут, спокоен рулевой Камкин. На лице — выражение полнейшей готовности выполнить любой приказ. А ведь он совсем молодой подводник — призвали его на флот уже с началом войны. Правда, за плечами у него мореходное училище, и он умеет делать много больше того, что входит в круг обязанностей обычного рулевого. Камкин помогает штурману в ведении прокладки, определяет место корабля навигационным путем и по светилам. Забегая вперед, скажу, что вскоре он стал штурманом лодки, получил лейтенантское звание. А сейчас он держит свой экзамен на подводника, и держит вполне успешно.

Так же как и Камкин, внешне ничем не выдают своего волнения старшины Волков, Чернобай, Букин да, пожалуй, и все остальные морями. Хороший подобрался народ на «четыреста двадцать второй»!

Истек третий час нашего лежания на грунте. Питерский уже израсходовал весь свой спичечный коробок. Но и взрывы удалились, они звучат совсем глухо. Наконец все стихает. Гидроакустик не слышит шума винтов. Видно, немцы решили, что прикончили нас, и ушли. Теперь можно и всплыть.

На поверхности действительно никого не оказалось. После всплытия стала ясна действительная картина повреждений, полученных лодкой. Оказалось, что первая серия неприятельских бомб разрушила междубортную булевую цистерну, в которой находилось четырнадцать тонн соляра. В этом же месте была обнаружена здоровая вмятина в прочном корпусе. Наше счастье, что прочный корпус выдержал, иначе мы могли бы навсегда остаться на грунте.

Настроение у всех прямо-таки чудесное. Смех, шутки не смолкают. Это естественная реакция людей на пережитое. Долго сдерживаемое возбуждение прорывается

[113]

наружу в веселье, снимая непомерную «нагрузку с нервов. После страшной передряги жизнь кажется вдвойне прекрасной. Одержанная победа приумножает оптимизм. Корабельные редакторы готовят остроумный, жизнерадостный боевой листок.

…И снова ходим мы вдоль берега, вдоль дымящихся фиордов. Слабый юго-западный ветер нагнетает над сушей мороз. А в море температура выше нуля. Погода ясная. Ночью вовсю светит луна, полыхают полярные сияния. Это делает наши ночные надводные плавания особенно напряженными. Экзотическая красота обращается к нам своим будничным лицом. Ведь если противник появится в темной части горизонта, а мы окажемся в светлой, он может начать атаку раньше, чем мы его заметим.

Почти так и получилось в ночь на 27 января. Правда, мы первыми заметили силуэты вражеских кораблей и начали выходить на них в атаку, не погружаясь. Но блеск северного сияния и лунная дорожка, на которой очутилась лодка, помогли врагу. Фашистский миноносец открыл артиллерийский огонь и бросился на нас, прежде чем мы успели лечь на боевой курс.

Едва мы погрузились, как три взрыва сотрясли лодку. В половине отсеков полопались лампочки. Опять летела краска, гас свет, но все это было гораздо менее грозным и страшным, чем в первый раз. Три следующих бомбы упали дальше и вреда лодке не причинили. Через полчаса миноносец прекратил преследование, и, спокойно всплыв, мы сообщили в главную базу о месте, времени и курсе упущенного конвоя. Он шел на восток, и мы рассчитывали, что на него сумеют навести лодки, находящиеся на ближних позициях. Так оно и получилось — наше донесение помогло Старикову: «М-171» успешно атаковала конвой.

Ночью мы зарядили батареи и исправили левый дизель, который начал хандрить после всего пережитого нашей «щукой». Утром на вахту заступил помощник командира Георгий Коваленко. Это был отлично подготовленный старпом, вполне заслуживающий выдвижения в командиры. Он и обнаружил в одиннадцатом часу два транспорта в охранении нескольких миноносцев и сторожевиков — точно определить их количество мешала скверная видимость.

[114]

Когда мы с командиром (вбежали в центральный пост, Коваленко уже начал выводить лодку в атаку по головному транспорту тысяч на шесть тонн водоизмещением. Судно просматривалось хорошо, и мы (выпустили по нему две торпеды. Залп оказался жидковатым — третья торпеда не вышла из-за неисправности аппарата, возникшей в момент его приготовления к выстрелу.

Одиночный взрыв, последовавший через полторы минуты после залпа, возвестил об успехе. Но когда мы решили посмотреть на результаты атаки, то увидели миноносец, полным ходом идущий на лодку. Он уже настолько приблизился к нам, что не вписывался в окуляр перископа.

Спасаясь от тарана, мы ушли на глубину, так и не увидев, что стало с транспортом. Снова посыпались на нас глубинные бомбы. Три из них довольно чувствительно тряхнули лодку, остальные шесть упали далеко. От преследования мы избавились минут через двадцать.

В 20 часов начал свою вахту Питерский. Она проходила спокойно и уже близилась к концу, когда с мостика прозвучал его голос:

— Торпедная атака! Курс сто девяносто пять!

Лодка легла на курс сближения с конвоем, силуэты которого неясно вырисовывались во тьме. Но когда мы подошли ближе, то выяснилось, что это вовсе не конвой, а два боевых корабля — эсминец и сторожевик. Обстановка опять сложилась не в нашу пользу — мы были в светлой части горизонта. И корабли открыли по нам довольно меткую стрельбу; первые же всплески от снарядов поднялись у самых бортов лодки.

Срочное погружение спасло «щуку» от таранного удара. Эсминец прошумел винтами прямо у нас над головой. И тут же все покрыл страшный грохот. Три бомбы разорвались совсем рядом с нами. Лодка камнем полетела вниз. Наступила темнота. И опять хрустело разбитое стекло, опять докладывал боцман о выходе из строя электрического управления рулями. Стряслись и другие беды, которых до сих пор не случалось: отказала радиоаппаратура, лопнула труба охлаждения в дизельном отсеке, там же вырвало часть заклепки в подволоке, и через отверстие ударила тонкая, острая струя.

Все эти повреждения мы, понятно, определили не сразу. Лодка проваливалась, а под килем у нее было

[115]

триста метров — глубина вполне достаточная, чтобы раздавить ее как скорлупку. И все мысли, все силы были направлены на то, чтобы прекратить это стремительное, смертельно опасное падение. Командир распоряжался толково и энергично. Инженер-механик Лямин и его подчиненные вновь продемонстрировали замечательное мастерство. В кромешной темноте они сумели задержать лодку на глубине девяносто метров. Этим был сделан первый шаг к спасению.

К бомбежке у нас уже выработался своеобразный иммунитет. Хотя она вызвала и более серьезные повреждения, чем все предыдущие, люди действуют увереннее, с меньшей скованностью. Свет зажегся. Моряки одно за другим устраняют повреждения. Вот только гирокомпас никак не удается наладить. Его деликатное устройство не выдержало тяжких переживаний, связанных с бомбежкой. Для нас это самый неприятный удар.

Представьте себе человека, которому завяжут глаза, заставят его покружиться на месте, а потом предложат пойти в нужном направлении. Вряд ли что-нибудь из этого получится. Наше положение ничуть не лучше. Вражеские корабли идут по пятам. Чтобы оторваться от них, нужно менять курс и скорость. Это грозит нам полнейшей потерей ориентировки, тем более, что магнитным компасом пользоваться под водой нельзя. Вместо открытого моря мы можем оказаться на мели под самым неприятельским берегом.

Выход был найден неожиданно. Кто-то предложил пустить в дело шлюпочный компас, который хранился в кормовом отсеке. Внутри лодки в сплошном окружении железа компас этот врет безбожно. Он может давать ошибку в направлении градусов в тридцать. И все же это лучше, чем ничего. По крайней мере, можно хотя бы приблизительно ориентироваться относительно двух направлений — к морю и к берегу.

Так начали мы беспрецедентное подводное плавание по шлюпочному компасу. И он не подвел. Около трех часов петляли мы под водой, пока оторвались от преследования. Время от времени приходилось продувать воздухом высокого давления среднюю цистерну, чтобы не провалиться на грунт и не остаться там навсегда. Пузыри воздуха на поверхности, конечно, демаскировали лодку, но из двух зол приходилось выбирать меньшее.

[116]

Несмотря на долгое преследование, противник сбросил всего восемнадцать бомб, причем пострадали мы только от первых трех.

Всплыли мы около четырех часов ночи и пошли в район зарядки батарей. Гирокомпас в конце концов удалось ввести в строй, и два следующих дня не принесли никаких происшествий. 30 января был получен приказ возвращаться в базу.

По пути домой ночью Малышев вдруг произвел срочное погружение от внезапно налетевшего пикировщика. Но уже на перископной глубине выяснилось, что никакой это не самолет, а самая обыкновенная звезда, мирно светившая сквозь разрыв в тучах. Посмеялись мы вволю.

Наше появление в Полярном было весьма эффектным. На отливавшей вороненой сталью воде возник белый сверкающий айсберг. И в это время из-за горизонта выкатился дымчато-красный шар — первое в нынешнем году солнце. Порозовели и заискрились снежные берега, вода засветилась сине-зелеными тонами. А наш айсберг, словно салютуя солнцу, прогремел тремя орудийными выстрелами. Эту картину поспешили запечатлеть несколько фотографов и даже один художник.

Во главе встречающих нас к пирсу вышли командующий и член Военного совета. Рукопожатия, теплые, сердечные слова, крепкие поцелуи… Все это очень разволновало меня. Поблагодарив за поздравления всех присутствующих, я сказал командующему:

— Отлично понимаю, что присвоением мне высокого звания я обязан прежде всего бойцам и командирам лодок, на которых плавал.

Вечером я заглянул на «Д-3». 17 января старейшая североморская была награждена орденом Красного Знамени. С большой радостью поздравил я этот замечательный коллектив, с которым меня особенно сблизили совместные боевые походы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.