СОПЛЕМЕННИКАМ
СОПЛЕМЕННИКАМ
С боязнью городового
Всегда мои соплеменники
Пытались расправить спины,
Держа гениальные скрипки
В своих рахитичных лапках,
Держа огневые перья,
Писавшие буквы декретов,
В курчавых моих соплеменниках,
На синих снегах России
Осевших, как оседает
Пыль после взрыва бомбы,
В каждом моем соплеменнике
Живет холодный сапожник,
С изогнутой страхом спиною,
Рисуя на плотной бумаге
Логичные фразы доносов.
Но вдруг появился рядом
Злобный, усатый пристав,
И карликовыми березами
Они к земле прижимались.
Они чужие фамилии
Натягивали, как шубы,
Но гнулись, как знаки вопросов,
Испуганные их спины.
И это знал досконально
Мудрый усатый пристав,
По спинам их маршируя,
Его сапоги улыбались.
Всю жизнь я, как мог, боролся
Со слабостью первородства.
Всю жизнь я их ненавидел,
Всю жизнь убегал от клана,
И мне помогали в этом
Черные скалы Памира,
И мне помогали в этом
Волны всех океанов.
Всю жизнь я ношу на теле
Кривые, красные шрамы,
Они мое тело рвали
За то, что был непохожим,
Все это мне понятно,
Мне только одно непонятно:
Откуда из них появлялось
Так много детских поэтов,
Прекрасных детских поэтов
С пронзительными стихами,
И могут ли в норах змеиных
Гнездиться синие птицы?
И второе стихотворение, после которого я окончательно понял, что Вассерман не выдержал нагрузок и ожиданий, возложенных мною на него:
Я лишен национальной спеси,
Рос от той проблемы вдалеке.
Так случилось — ни стихов, ни песен
На родном не слышал языке.
Но бывает — будто издалече
Слышу я гортанный, древний крик,
Бронзою мерцает семисвечье,
И в ермолке горбится старик.
Мой народ — века он прожил в пленных,
Кровью истекал в любой грозе,
И ее теперь осталось в венах
Меньше, чем в колосьях и лозе.
Голос крови… Я не слышал зова.
Сколько нас осталось, знаешь ты?
На три дня древнегерманской злобы,
На пять лет рассейской доброты.
"Здравствуйте, Ян!
В бумажных завалах обнаружил Ваше давнее письмо, на которое в свое время не ответил по разным причинам — просто забыл, честно говоря. Но поскольку не люблю, чтобы последнее слово оставалось за оппонентом, делаю это сейчас.
Грустно мне было читать о том, что Ваших соплеменников (Вы мне прислали стихотворение "Соплеменники " и еще одно — о голосе крови) всю жизнь угнетали российские городовые, "злобные и усатые приставы"; а они, бедные, сгибали спины и писали прекрасные детские стихи.
Ненависть Ваша к городовым в стихотворении была выражена предельно эмоциональным языком…
Бедный Ян, в какое время ты жил? Рядом с мировой революцией, ГУЛАГом, раскулачивать и гибелью миллионов крестьян "злобный и усатый пристав " — да это же просто Санта Клаус! Я предвижу ответ: Сталин! Нет, на Сталина все не спишешь… Хочешь знать, каковы были настоящие, а не сказочные городовые в 20 —30-х годах? Посмотри список награжденных за строительство первого в мире лагеря-канала, где отрепетировалась вся будущая система геноцида. Изучи и список писателей, воспевших это детище Нафталия Френкеля — "турецкого негоцианта", теоретика и основателя всей будущей системы ГУЛАГа. Вот они, настоящие сталинисты! Что бы он делал без Ягоды (Иегуды), Бермана, Френкеля, Фирина, Раппопорта, Шкловского, Безыменского, Инбер, Авербаха, Багрицкого?! Копии сделаны с книги "Беломорканал имени Сталина". 1934 год[8]. Очень поучительная книга, советую достать, почитать, сделать выводы… Вот настоящие городовые нашего времени, а не какой-то бутафорский жандарм из поэмы Багрицкого "Февраль", перекочевавший в твое стихотворенье "Соплеменникам".
Так что кроме "древнегерманской злобы и российской доброты " есть еще в мире кое-что пострашнее. Во всяком случае, нацисты изобрели свои лагеря после Глеба Бокия, Нафталия Френкеля, возможно, опираясь на их разработки. Много русских крестьян (задолго до 37 года!) сложили свои косточки на берегах канала и на Соловках. А ты все кричишь: городовые! вместо того, чтобы каяться за своих "соплеменников " — организаторов всероссийского ГУЛАГа.
"И могут ли в норах змеиных гнездиться синие птицы? " — спрашиваешь ты.
Отвечаю: птицы — нет, а Френкели и берманы — да.
Всего доброго
Станислав Куняев".
Сегодня я отдаю себе отчет, что такой постановки вопроса в начале 1980-х годов сын комдива и героя гражданской войны выдержать не мог. Я сам вольно или невольно оттолкнул его от русской судьбы и русской стихии. Что делать? Судьба распорядилась и мною и бедным Яном. А потому мы, как в море корабли, уходили все дальше друг от друга.
"Здравствуйте, Станислав!
Благодарю, что вспомнили. Все получил. Красочная получается картинка. Возражать тут нечего. И не потому, чтобы не получилось: "Два сына соседних народов такой завели разговор… "[9] Исходя из присланного Вами, из своего знания, из теперешних наблюдений, я могу понять Ваше — и не только Ваше — отношение к определенному нацменьшинству. И оправдать его. Я имею в виду отношение оправдать. Правда, тогда придется поколебать еще кое-какие постулаты, носящие более интернациональный характер. Но разговор сейчас не об этом. Хочу Вам сообщить и надеюсь, что Вы поверите мне на слово: я — лично, я — Ян Вассерман, не проектировал концлагерей, не прославлял их, не пел во здравие душегубов и убийц, присущих культу. Считаю, что для этого были использованы национальные черты еврейства, точнее, ставшие к тому времени национальными, созданными многовековым угнетением, в том числе и Россией, хотя это не оправдание. Вообще, я уверен, что никакую подлость анамнезом оправдать нельзя. Но простите мне мой эгоцентризм: как говорил один царь-трезвенник, у которого киряли придворные: "для непьющего человека я слишком часто стал страдать от пьянки". Евреи меня считают чужаком, и совершенно правильно считают. В морях и в горах я их не видел. Но я не хочу, чтобы другие ручки, которые давят меня, как поэта, проделывали это под лозунгом мести еврейству, так много принесшему зла русскому народу. Поздравляю Вас с Новым годом. Желаю Вам всего доброго и, конечно, новых талантливых стихов. Если Вас не затруднит и Вы вышлете мне новый "День поэзии", буду очень благодарен.
С уважением.
Посылаю Вам свою пародию на Вас.
Текст пародии был таков:
Ночь, Безлюдье. Скука. Дешевизна.
Этажи прижаты к этажу.
Я один, как призрак коммунизма.
По пустынной площади брожу.
Ст. Кунаев. "Швеция, Стокгольм…"
В Швеции не узнан и не признан,
В рамочки валютные зажат,
Прохожу, как призрак коммунизма,
Пусть буржуи загодя дрожат.
Все мои попытки выпить — всуе,
Прохожу я трезвый, не косой,
Я им в перспективе нарисую
Давку за вареной колбасой.
Я их призываю рушить троны,
Начинать гражданскую войну
И платить по сто четыре кроны
За дерьмо, что стоило одну.
Это мое письмо Вассерману написано как ответ на его несохранившееся, в котором он обижался на меня за мои оценки его стихов, которые уязвили Яна.
"Здравствуйте, Ян!
Перестаньте кипятиться по пустякам. "Игра ума " (даже и фельетонная) в наше время на дороге не валяется. Так что считайте, что я Вам отдал должное. Она есть и у меня, Вы правы, но в куда меньшей степени, поскольку я этому свойству особенно не доверяю.
И перестаньте, пожалуйста, пугать себя и меня "организацией", которая является "инструментом нападения". Какое нападение, когда после каждого выступления Кожинова на него бросается целая свора продажных борзописцев — оскоцкие, николаевы, суровцевы — имя им легион. А перед ними открыты двери любой прессы. Вот о чем лучше подумайте.
"Наши лошади шли по цветам… " (Вы иронизируете: лошадей много, а цветов мало, и опять подтверждаете мою мысль о фельетонной игре ума.)
Стихи эти посвящены моему лучшему в жизни другу Эрнсту Портнягину. По отцу он Левин. Отец еврей, мать — русская. Я это пишу Вам для того, чтобы Вы не иронизировали по поводу "девичьих" фамилий Окуджавы и Кузнецова. Для меня не имеет значения, что по крови Портнягин еврей больше, чем Окуджава. Я воюю не с людьми, а с идеями и взглядами. У Портнягина же еврейская половина естественно и счастливо ассимилировалась русской (ленинский идеал разрешения еврейского вопроса. Поскольку Ваш отец-революционер был из ленинской гвардии, как я понимаю, Вам должно быть это близко и понятно). Если же Вам интересно, почему я любил этого человека Портнягина — прочитайте книгу моей критической и дневниковой прозы "Свободная стихия". Поглядите также книгу Эрнста, изданную мной после его смерти… В ней не только игра ума, но и свободная стихия жизни.
Что же касается Ваших рассуждений о Рубцове — то Вы правы, но мне всегда было мало только одной поэтической судьбы. Тем более что она, как правило, реализуется посмертно. Кстати, Вы пишете: "у Вас счастливая литературная судьба". Не завидуйте. Она вся вперекор обстоятельствам, а не по их воле. Попробуйте жить так сами, и узнаете, что стоит это "счастье".
И еще. Будете мне писать — пишите, ради бога, более серьезные и умные письма. Вы оке это умеете.
Всего доброго".
В ответ я получил серьезное, хотя и не очень умное письмо, из которого явствовало, что наш роман подходит к концу. Сын профессионального революционера, увы, никак не мог "сдать" мне своих единомышленников — революционного поэта Багрицкого и комиссарского сына Окуджаву. Как не мог понять и крестьянского сына Сергея Викулова.
"Здравствуйте, Станислав!
Большое Вам спасибо за книгу хорошего человека Эрнста Портнягина. Я хотел Вам ответить сразу же, но меня срочно бросили в моря, там я по разным причинам дошел до состояния анабиоза (а может, я путаю?) — короче — до ручки, списался и в темпе поменял квартиру на Кишинев. Где и нахожусь сейчас в ожидании обменного ордера.
Ваша критическая книга была у меня задолго до Вашего письма. Я ее перечитывал несколько раз, после каждой статьи проводя бой с тенью по всем правилам профессионального бокса. Скажите, Станислав, Вам не кажется, что Вы зачастую судите поэтов не по законам, а по революционному правосознанию, и вот он Вам, родненький 17-й годочек? Например, Окуджаву? Я неуверен, что поэт может выносить приговор поэту на основании арифметического подсчета междометий, местоимений и т. д. Вы же отрываете от стихов мелодию, гитару, а зачем? Ведь это сплав, монолит. Вы не играете в преферанс? Там есть аналогичная ситуация: "Догнали попа, отобрали козырного туза и оставили без одной". Если бы из Ваших стихов убрать мысль, жесткий темперамент и не совсем (скажем так) мягкое отношение к человеку, оставив и размер, и рифму, Вы бы тоже стали очень уязвимы.
Прочел я сейчас и Ваши "Вольные мысли". И позвольте мне сказать, что Вы иногда ударные интонации делаете не по тому месту. В частности, о содружестве ворона с бойцом. Да, многие связывают ворона с выклеванными глазами, но вряд ли стоит поэту идти за установившимися представлениями. Вон веками чайку считают эталоном чистоты, символом и т. д. Считают. В основном, маринисты из Подмосковья. А Вы знаете, что моряки ненавидят чаек? Что чайки выклевывают глаза у тех. кого несут волны, одетых в спасательные пояса? И не всегда они бывают мертвыми, иногда просто обессиленными. Мне приходилось с бота поднимать трупы с выклеванными чайками глазами. Строчки эти у Багрицкого неудачны без принципиальной подоплеки. А то, что он упоминает Тихонова, Сельвинского, Пастернака (без Твардовского), так они действительно были популярны. И Багрицкий не создавал им популярность, а отмечал факт. Да и часто популярность и истинная поэтическая сила не совпадают. Тихонова и Пастернака я и сейчас люблю, Сельвинского местами, но все-таки: "Комиссарское сердце из боя возвратилось тяжелым, как гром, и по сердцу пятно голубое голубиным скользнуло крылом…" Такое я не забываю. Да и не только я. Вы сами пишете, что прогнозы в поэзии даже на 2–3 десятилетия — дело неблагодарное. А у этих поэтов, по-моему, как писал Поженян — "Есть прожитые жизни, у которых все, как это ни грустно, впереди". Между прочим, споря с Вами заочно, я многое у Вас относил за счет чисто писаревского отношения к литературе, за счет органичного писаревского дарования.
Я, Станислав, ловлю себя на том, что предъявляю Вам претензии за всю нашу литературу. Но ведь Вы сами ставите и пытаетесь решать вопросы глобального характера. И я еще не убедил себя, что Вы решаете их неправильно. Мне попал в руки номер "Поэзии", в которой Вы — член редколлегии. Со стихами Смелякова: "Эти Лили и эти Оси… " Я люблю стихи Смелякова. Безотносительно к любви я ему многим обязан. Он дал мне первую премию на Всесоюзном поэтическом конкурсе "Комсомолки" в 1963 году. В сборнике "Горсть огней" он написал обо мне хорошие слова. Он меня печатал в московских "Днях поэзии". Стихи "Эти Лили и эти Оси " очень сильные. "И, как вермут ночной, сосали золотистую кровь поэта…" Может, это все правда. Но я подумал о другом. Что сказал бы или что сделал бы Владимир Владимирович Ярославу Васильевичу, если бы ожил и прочитал. Он, который в последнем письме правительству называл брехобриков[10] своей семьей и любил ее всю жизнь. Кстати, вернемся к нашим воронам. В этом же номере — вирш Викулова. Вы, наверно, читали этот вирш. Как он (Викулов), защищая сельских женщин, стрелял в горбоносых, картавых ворон, которые клевали кур, застрелил одну ворону и сказал: "то-то".
Викулов меня не удивляет. Ему надо в клан, он хочет найти общность с кланом хотя бы по форме одежды. Потому что по стихам его можно принять только в клан, член которого писал в 1941 году в немецких листовках: "Бей жида, политрука, просит морда кирпича".
Но вот почему Вы его не тронули в своих "Вольных мыслях", для меня загадка. Если руководствоваться справедливостью для всех, а не справедливостью направленной. В поезде из Владивостока одолжил "Литературку" и прочел Ваше стихотворение из будущего "Дня поэзии". Таким я Вас не знал. Такому добру кулаков не нужно. Рискую обратиться к Вам с просьбой. В Молдавии с русскими книгами невероятно трудно. Не согласитесь ли Вы прислать мне "День поэзии", когда он выйдет? так получилось, что в Москве мне сейчас не к кому обратиться. Ну, а если судьба занесет Вас в Кишинев, буду рад Вас увидеть. Всего Вам доброго. Буду рад получить от Вас письмо.
Ян Вассерман".
Окончательный разрыв между нами наступил сразу, осенью 1983-го, через два года после начала переписки.
Ян не выдержал моих требований ни к ассимилированному еврейству, ни к комиссарам, ни к его поэзии. Последнее письмо было написано, видимо, во хмелю, судя по плохой амикошонской лексике и по решительности выражений.
23.10.83
"Стас!
Когда-то давным-давно за год до моей смерти ты написал мне, что у меня деревянные мозги. Так вот, лучше быть с деревянными мозгами, как у Буратино, чем с мозгами, залитыми гудроном, по которым ты маршируешь в своих лакированных сапогах.
Посылаю тебе стихи, чтобы ты хоть что-нибудь понял. Хотя ты них… не поймешь. Потому что твой талант уже в третьем нокдауне от твоего благоприобретенного.
Verte!
А я знаю, что от честного поединка ты не откажешься.
Ян. И не носи ты кожиновское пальто. Оно тебе не идет".
Да, ни дать ни взять — лихой иерусалимский казак, сын комиссара! Когда я прочитал это письмо, то мне вспомнилась строчка из "Маскарада":
И этот гордый ум сегодня изнемог.
Во времена моей литературной молодости самым многотиражным и популярным считался, конечно, журнал "Юность". Его главный редактор Валентин Катаев — блистательный стилист, умный и расчетливый человек, был кумиром левой молодежи. Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Аксенов, Гладилин, Амлинский — не без основания считали журнал своим домом, а Катаева отцом родным, называя его уважительно и почти душевно: "Валюн"…
Но и я всегда читал его прозу с интересом, а иногда и с восхищением.
До сих пор помню героев его сурового рассказа "Сын полка", прочитанного еще подростком во время войны. А "Белеет парус одинокий" — как ни пересматривай ныне историю, по моему убеждению, одна из лучших повестей для юношества, как, впрочем, и "Школа" Аркадия Гайдара. И даже совершенно забытая ныне повесть "Шел солдат с фронта" до сих пор помнится мне яркими картинами, сильными характерами, увлекательным сюжетом. Что и говорить — талантливый был человек, под стать другому замечательному писателю-авантюристу Алексею Толстому. О них обоих, кстати, не зря была сочинена в 20-е или в 30-е годы хлесткая эпиграмма:
Я человек простой,
читаю негодяев,
таких, как А. Толстой
и Валентин Катаев.
Лично с Валюном я познакомился с 1967 году в Переделкино. Я тогда был составителем юбилейного (50 лет советской власти!) сборника "День поэзии" и, узнав, что Катаев всю жизнь пишет стихи, поехал к нему на дачу: чьи же еще стихи печатать в таком номере, как не одного из немногих свидетелей и участников революции! Кстати, недавно, перелистывая этот юбилейный номер, нашел в нем много забавного. Как лакейски-восторженно в тот год нынешние ренегаты от литературы воспевали власть Советов!
Ну что тебе гражданская война!
Отечественной, что ли, не хватило?
Но почему-то сызнова она
Кавалерийской лавой накатила.
Это тихий и вечно себе на уме Константин Ваншенкин, ныне осмелевший и всячески пинающий мертвого советского льва в своих недавно изданных мемуарах.
Эти гении рубок и митингов жарких,
комиссары далекой гражданской войны,
в сапогах из кирзы
и в скрипучих кожанках
наполняют мои беспокойные сны.
Это феноменально бездарный Владимир Савельев, в августе 1991 года первым запустивший в газеты лживую весть о том, будто бы Союз писателей СССР — осиное гнездо гэкачепистов, и сделавший себе на этом доносе карьеру при новом режиме. Римма Казакова, до сих пор жадно ищущая местечко в демократическо-тусовочном истеблишменте, в 1967 году славила во все горло "красное это пространство на карте".
Но Бог с ними, с мелкими ренегатами, речь не о них, речь
о человеке куда более крупном — о Валюне…
Он принял меня в Переделкино с радушием человека, привыкшего к восхищению молодых литераторов, но одновременно умеющего понимать молодость, подлаживаться к ней, подпитываться ее энергией.
— Ха-ха! Вспомнили, что Катаев начинал как поэт? А Катаев всю жизнь стихи пишет! Его Иван Алексеевич Бунин еще благословил на сей подвиг!
Он был в какой-то изысканной фланелевой рубашке, чисто выбритый, благоухающий дорогим одеколоном.
Его глаза озорно поблескивали, а крючковатый нос с хищно вырезанными ноздрями как будто принюхивался к новому посетителю. Как бы желая уяснить его сущность. И весь он излучал некое сияние лоска, комфорта, успеха. Победитель, да и только! Он пригласил меня за широкий письменный стол и, покопавшись в книжных полках, достал папку со стихами.
Стихи были написаны явно талантливой рукой и выгодно отличались от мертвой революционной риторики всяческих Безыменских и Антокольских, впоследствии напечатанных в том же "Дне поэзии".
Не Христово небесное воинство,
Возносящее трубы в бою,
Я набеги пою бронепоезда,
Стеньки Разина удаль пою.
Что мне Англия, Польша и Франция!
Пули, войте и, ветер, вей.
Надоело мотаться по станциям
В бронированной башне своей.
Что мне белое, синее, алое, —
Если ночью в несметных звездах
Пламена полноты небывалые
Голубеют в спиртовых снегах.
Ни крестом, ни рубахой фланелевой
Вам свободы моей не купить.
Надоело деревни расстреливать
И в упор водокачки громить.
(1920)
Мы с ним отобрали из папки несколько стихотворений для "Дня поэзии", и я уехал.
Главный редактор сборника Ярослав Смеляков, когда узнал что у нас есть стихи Катаева, удивился, но остался чрезвычайно доволен.
Второй раз мне пришлось поговорить с Валентином Петровичем через десять с лишним лет, когда он, один из секретарей Московской писательской организации, позвонил из Переделкино и, не найдя Феликса Кузнецова, с раздражением сорвал свою досаду на мне:
— Я не приеду на ваш секретариат и вообще моей ноги в Московской писательской организации не будет. Кого вы там принимаете в Союз писателей? Ивана Шевцова? Ваш секретариат войдет в историю, как исключивший из своих рядов Василия Аксенова и принявший Ивана Шевцова. Так и передайте мои слова вашему шефу!
Я не удивился, поскольку знал окружение Валюна, национальный состав сотрудников редакции "Юности" в его редакторскую бытность. Как было ему иначе откликнуться на прием в Союз писателей Ивана Шевцова? Только так. Недаром же Евтушенко в своих мемуарах пишет, что "Катаев был крестным отцом всех шестидесятников". Но каково было мое изумление, когда буквально через несколько месяцев в июньском номере "Нового мира" за 1980 год я прочитал трагическую катаевскую повесть "Уже написан Вертер".
Террор еврейского ЧК в Одессе, революционный палач Макс Маркин, местечковый вождь еще более крупного масштаба Наум Бесстрашный, бывший террорист эсер Серафим Лось — он же Глузман, и целая армия безымянных исполнителей приговоров, расстрелы в гараже, юнкера, царские офицеры, красавицы гимназистки, которых заставили раздеться перед смертью — все это в 1980-м году, задолго до того, как мы прочитали "Щепку" В. Зазубрина или мельгуновский "Красный террор", буквально потрясло читающую и думающую Россию.
Как стыдливо вспоминает Анатолий Гладилин в статье к 100-летию Валюна: "Помнится, после "Уже написан Вертер" страсти опять разгорелись". Однако о том, что пожар вокруг Катаева, нарушившего табу на "русско-еврейский вопрос", разгорелся нешуточный, свидетельствует письмо, пришедшее от читательницы на адрес Московской писательской организации летом 1980 года. Оно было обращено к Катаеву, но я не рискнул передать столь оскорбительное послание восьмидесятидвухлетнему старику. Письмо анонимное. Стиль и орфография — как в подлиннике.
"Пишу, прочтя книгу "Уже написан Вертер " и думаю, что это жгучая зависть, что Вы просто хороший советский писатель, но и только, а курчаво-шепеляво-слюнявые Эренбург, Пастернак, Гейне, гении, которые останутся в веках. Вообще я думаю, что такая ненависть может быть объяснена только завистью. Какое имеет значение, какие губы, какой нос! Главное это нутро человека, его душа и его дела. А дела Курчавого Маркса бессмертны и сейчас, преклоняясь перед ним, миллионы людей совсем не интересует шепелявил он или картавил. И когда он писал свой великий лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", то он не думал, что его заменят на "Бей жидов, спасай Россию", а по вашему, по интеллигентному, как написано в вашем бреде сивой кобылы "Будьте Вы все прокляты". Троцкизм[11] хоть и безусловно ошибочное течение, но в таком тоне о нем писать просто глупо и изображать евреев как гитлеровцев это значит быть им самому. Всем честным русским людям (Короленко, Горький, Маяковский, Толстой, Евтушенко) всегда был чужд и ненавистен антисемитизм и шовинизм, которым так и дышит Ваше писание. А как же быть с картавым Лениным? Ведь мать у него была Бланк, это потом она стала Ульяновой и подарила миру своих четырех таких прекрасных детей.
Хотя сейчас в наше время Ленина бы не только не приняли в партию, его даже не взяли бы на работу в полурежимное предприятие, ведь сейчас проверяют родство до третьего колена, как при Гитлере. Так что можете гордиться. Ваша так называемая повесть в духе времени.
Да сколько бы евреев не жгли, не резали, не убивали физически и духовно, они могут и должны идти с гордо поднятой головой. Этот народ дал миру таких гениев, как Эйнштейн, Бор, Маркс, Гейне, Фейхтвангер, Эренбург, Левитан, Пастернак, Мандельштам, Маршак и многие другие. И хоть у вас вполне арийское лицо, через 50 —100 лет вы канете в вечность, а они, губастые, носастые, останутся в веках пока будет существовать этот мир. Их имена будут стоять рядом с именами тысяч честных гениев всех национальностей. И никакие плевки подонков вроде вас не сотрут их с вековой летописи.
Я все думала, почему единственный отрицательный тип в повести — русская женщина (остальные все евреи), а потом поняла, как же аристократ может унизиться до того, чтобы лечь с жидовкой. А вы знаете Витте унизился, но он все равно останется Витте, а вы Катаевым.
Жидовка с лошадиной-лосиной физиономией"[12].
Возмущенная читательница не знала, что жена "антисемита Катаева" была женщина с библейским ветхозаветным именем Эстер и что зятем Валюна является главный редактор журнала "Советише Хаймланд" Арон Вергелис. Да, да, тот самый Вергелис, который в 1949 году написал письмо в партийную организацию Союза писателей с требованием очистить литературные ряды от сионистов, буржуазных националистов и просто бездарных писателей еврейского происхождения. Не знала она, наверное, и то, что свою повесть Валюн назвал строчкой из Пастернака и что стихи Пастернака и Мандельштама в повести вспоминаются много раз…
Работая над этой главой в мае нынешнего года в родной Калуге, я решил перечитать повесть, чтобы освежить в памяти многое, по поводу чего негодовала в 1980 году анонимная поклонница Маркса и Ленина. Я пошел в областную библиотеку имени В. Г. Белинского, нашел в каталоге среди десятков изданий Валентина Катаева два, в которых была напечатана повесть, и спустился в абонементный зал.
Мы с женщиной, бывшей на выдаче книг, прошли в книгохранилище, нашли полку с изданиями Катаева, пересмотрели их все, однако ни одного, ни другого издания с повестью на полке не было.
— Книги пропадают, — с огорчением ответила библиотекарша на мой вопрос.
Тогда я пошел в соседний читательский зал периодики и попросил выдать мне июньский номер "Нового мира" за 1980 год, но, открыв его, я ахнул. Страницы 122–158 журнала были аккуратно вырваны, что называется, под корешок.
Видя мое огорчение, сотрудница библиотеки пришла на помощь:
— У нас есть еще один контрольный экземпляр, который вообще-то не выдается, но раз Вам очень нужно…
Я сел за стол, перечитал повесть и выписал несколько отрывков из нее, которые и возмутили двадцать лет тому назад "жидовку с лошадиной-лосиной физиономией" и которые, наверное, послужили причиной того, что с библиотечных стеллажей исчезли две книги Катаева, а из "Нового мира" было вырвано 28 страниц.
О Науме Бесстрашном: "Стоял в позе властителя, отставив ногу и заложив руку за борт кожаной куртки. На его курчавой голове был буденновский шлем с суконною звездой". О чекистах одесской "чрезвычайки": "Юноша носатый", "черно-курчавый, как овца". О бывшем эсере-террористе Серафиме Лосе: "Ему не нравилось, что Маркин назвал его Глузманом".
О главном чекисте: "У Маркина был неистребимый местечковый выговор. Некоторые буквы, особенно шипящие, свистящие и цокающие, он произносил одну вместо другой, как бы с трудом продираясь сквозь заросли многих языков — русского, еврейского, польского, немецкого".
"— У тебя сидит один юноша, — начал Лось.
— А ты откуда знаешь, что он у меня сидит? — перебил Маркин, произнося слово "знаешь", как "жнаишь", а слово "сидит", как "шидит".
— Ты просишь, чтобы я его выпустил? Он произнес "выпуштиль".
— Я застрелю тебя на месте.
"На месте" он произнес как на "мешти".
О юнкере Диме, ненадолго вышедшем из ЧК, в то время как его фамилия уже была напечатана в списке расстрелянных: "Увидев его, квартирная хозяйка, жгучая еврейка… вдруг затряслась, как безумная, замахала толстенькими ручками и закричала индюшачьим голосом: — Нет, нет, ради бога нет. Идите отсюда! Идите! Я вас не знаю! Я о вас не имею понятия! Вы расстреляны и теперь вас здесь больше не живет. Я вас не помню! Я не хочу из-за вас пострадать!"
Еще о Науме Бесстрашном: "Теперь его богом был Троцкий, провозгласивший перманентную революцию… У него, так же, как и у Макса Маркина, был резко выраженный местечковый выговор и курчавая голова, но лицо было еще юным, губастым, сальным, с несколькими прыщами".
И, наконец, о них всех предсмертная записка русской дворянки Ларисы Германовны, увидевшей в расстрельных списках имя своего сына юнкера Димы: "Будьте вы все прокляты".
…Да, не прост был Валюн, "крестный отец всех шестидесятников", бывший юнкер, из рода русских офицеров и учителей, дворянин по происхождению, участник первой мировой войны… Наверное, его настолько потрясли кровавые ужасы еврейско-чекистского террора, развернувшегося по воле Троцкого, Землячки (Залкинд) и Бела Куна, что всю оставшуюся жизнь, с одной стороны, он подлаживался к советской власти "страха ради иудейска", а с другой — тайно мечтал написать всю правду о кошмаре, свидетелем которого юный Катаев стал в 1920 году.
И можно было себе представить, как, лелея и воспитывая шестидесятников, демонстративно разыгрывая истерику против принятия в Союз писателей "антисемита Ивана Шевцова", соглашаясь с расхожим мнением критиков, что он, Катаев, является представителем знаменитой "одесской школы", вместе с бывшими чекистами Бабелем и Багрицким, вместе с Олешей и Львом Никулиным, как Валюн ждал своего часа, чтобы посчитаться со всей этой братией и сказать когда-нибудь (лучше перед самой смертью, чтобы у них не оставалось времени затравить его!) всю правду — как бы это ни ошеломило шестидесятников — всю правду об их местечковых дедах и отцах.
Но надо отдать должное и либералам-шестидесятникам: выдержка и партийная дисциплина у них, детей профессиональных революционеров, террористов и подпольщиков, оказалась на высочайшем уровне. Никто из них в том 1980 году не посмел разрушить в глазах читательской общественности образ своего вождя и вольнодумца Валюна: ни одной статьи, ни одной рецензии, ни одной речи на каком-нибудь партсобрании не появилось в те годы. Лишь далекие от партийной дисциплины читательницы с "лошадиными физиономиями" и местечковым акцентом, негодуя, посылали письма в редакции газет и журналов да в Союз писателей. Но письма эти складывались в архив. Утечки информации относительно взглядов Валюна не должно было быть!
То, что Катаев сознательно и продуманно осуществил план своего исторического реванша, что такого рода национальные соображения не были случайны для него, подтверждается весьма любопытным фактом.
В 1913 году "Одесский вестник" — орган губернского отдела Союза русского народа опубликовал следующее стихотворение:
ПРИВЕТ СОЮЗУ РУССКОГО НАРОДА
В ДЕНЬ СЕМИЛЕТИЯ ЕГО
Привет тебе, привет,
Привет, Союз родимый,
Ты твердою рукой
Поток неудержимый,
Поток народных смут
Сдержал. И тяжкий путь
Готовила судьба
Сынам твоим бесстрашным,
Но твердо ты стоял
Пред натиском ужасным,
Храня в душе священный идеал…
Взошла для нас заря.
Колени преклоняя
И в любящей душе
Молитву сотворяя:
Храни Господь
Россию и царя.
Стихи были подписаны пятнадцатилетним гимназистом Валентином Катаевым.
Но это еще не все. Полутора годами раньше тринадцатилетний подросток (!) напечатал в том же издании стихотворение, в котором были такие строки:
И племя Иуды не дремлет,
Шатает основы твои,
Народному стону не внемлет
И чтит лишь законы свои.
Так что ж! Неужели же силы,
Чтоб снять этот тягостный гнет,
Чтоб сгинули все юдофилы,
Россия в себе не найдет?
За такие взгляды выдающегося публициста Михаила Осиповича Меньшикова чекисты расстреляли на Валдае в 1918 году без суда и следствия. Валентин Катаев, видимо, понимал, что он в годы революционного террора также мог быть удостоен той же участи, и почти всю жизнь скрывал эту тайну своей судьбы, либеральничал, воспитывал аксеновых и гладилиных, ездил по миру с Эстер, юдофильствовал, а в своей рабочей келье на втором этаже переделкинской дачи с мстительным наслаждением сочинял поистине судьбоносную повесть "Уже написан Вертер".
В начале 90-х годов в одном из московских издательств вышел однотомник Катаева, в котором из сакраментальной повести тихо и подло то ли наследниками, то ли редакторами были выброшены все "юдофобские" цитаты, приведенные мной выше. Мародеры все-таки взяли реванш и надругались над последней волей Валюна. Но ведь что написано пером — не вырубишь топором, и "рукописи не горят".
Жаль, что я не собрался два года тому назад, к столетию "Валюна", написать эти страницы. Юбилей его был по достоинству отмечен лишь публикациями Евтушенко, Вознесенского, Гладилина. Патриотическая пресса презрительно промолчала.
…Я только напоследок хочу вспомнить, что когда собрался со стихами уходить из его переделкинского дома, то он сказал "подождите", нашел в кипе машинописных страничек одну с коротеньким стихотворением и, заметно волнуясь, прочитал его вслух:
Каждый день, вырываясь из леса,
Как любовник в назначенный час,
Поезд с белой табличкой "Одесса"
Пробегает шумя мимо нас.
Пыль за ним поднимается душно.
Стонут рельсы, от счастья звеня,
И глядят ему вслед равнодушно
Все прохожие, кроме меня.
— Вот это стихотворение обязательно напечатайте! — каким-то особенно проникновенным голосом произнес Катаев. Может быть, в эти минуты он вспомнил себя юного, двадцатилетнего, похожего на юнкера Диму, расстрелянного чекистом Наумом Бесстрашным. А прообразом Наума Бесстрашного Катаеву послужил, конечно же, человек, сыгравший роковую роль в судьбе Есенина — Яков Блюмкин. Недаром в конце повести Валентин Катаев рисует сцену, взятую из реальной судьбы Блюмкина: Наум Бесстрашный провозит из Турции в Москву письмо Троцкого Радеку. Но письмо это попадает в руки Сталину, и Наум Бесстрашный, пытаясь спасти свою жизнь, ползает по полу, обнимая и целуя сталинские сапоги. Более потрясающей сцены, возвеличивающей Сталина, в нашей литературе я не знаю…
Наверное, великий Валюн ценил Сталина и многому учился у него. Терпению и умению ждать своего часа, потому он и сумел обмануть "юдофилов". Коварно и блестяще. Можно сказать, по-сталински.
Третьего марта 1988 года мы выступали в Московском инженерно-физическом институте, может быть, самом знаменитом техническом вузе Москвы. Зал был переполнен студентами. Записки нам — авторскому активу журнала "Наш современник" были самые разные: глупые, умные, оскорбительные, восторженные, не было только спокойных или равнодушных. Все они свидетельствовали о том, что противостояние в обществе вот-вот достигнет своего пика.
Вопрос: Недавно В. Коротич выступал в Риге, где несколько раз клятвенно заверял: "Мы доведем до конца нашу перестройку в этой стране". Что это — наглость или реальная расстановка сил?
Мой ответ: И то и другое.
Вопрос: Юлиан Семенов привел цифры — 12 миллионов заключенных и 20 миллионов ссыльных на момент смерти Сталина. Вы согласны?
Мой ответ: Юлиану Семенову не жалко наших людей. Он может назвать цифру и тридцать миллионов, и пятьдесят…
Вопрос: Ну хоть вы-то не из "Памяти"? С остальными ясно. Ответьте громко. У нас гласность.
Мой ответ: Записка анонимная. Если у нас гласность — ну хоть бы подписались. Членского билета "Памяти" у меня нету. С его вождями я не знаком. Но беспамятным дебилом быть не хочу и вам не советую.
Моя статья "Все начиналось с ярлыков", проводящая параллель кровавой русофобии двадцатых — тридцатых годов с русофобией конца восьмидесятых (сентябрь 1988 года), вызвала ярость всей демократической прессы и бурные отклики читателей журнала. Приведу несколько из них, чтобы показать, каковы были настроения людей в это роковое время.
"Вы затронули очень важную и щепетильную сторону культа личности. Сейчас распространены публикации, в которых своеобразно реабилитируется та многочисленная группа людей, стоявших у власти. Ведь это они кормили тигренка, а когда он вырос, стали подсовывать ему своих друзей-соратников.
С. Павлович, рабочий, Алма-Ата".
"Спасибо за Есенина, за истину тех лет. Ваша статья, как удар в переносицу, разбила не только лики прошлых и настоящих угодников, но и кривое зеркало официального мнения по многим вопросам.
С. Медведев, Татарская АССР, г. Бугульма".
"Какую зловещую роль в судьбах народных крестьянских поэтов сыграли многие деятели культуры, в том числе известные писатели и поэты, которые своим авторитетом подпирали беззакония и расправу над своими соратниками по перу! Разве не отголоском периода навешивания ярлыков является тот факт, что сегодня страницы многих периодических изданий полны разноголосицы, личных выпадов, оскорблений. В истории нам нужна правда, а не домыслы, которыми, например, изобилуют пьесы драматурга Шатрова "Брестский мир " и "Дальше, дальше, дальше ".
К. Хапов, г. Ростов-на-Дону".
"Почему памятник только жертвам сталинских репрессий? А что с жертвами репрессий двадцатых годов? Что они, не люди? Неужели их память недостойна увековечивания? Надо или общий памятник всем жертвам революции и репрессий, или отдельные памятники — жертвы Сталина, жертвы Троцкого, жертвы Дзержинского, жертвы Свердлова, жертвы Ягоды, жертвы Бермана и т. д.
Однако создается впечатление, что такой ход событий кому-то невыгоден. Они быстро выдали информацию по 37-му году, создают мемориал, вершат гражданский суд над Сталиным, чтобы вывести из-под суда своих духовных отцов и дедов.
И. В. Мартынов, г. Минск".
"Ведь, действительно, черт возьми, и Бухарин и подобные ему, а также мастера слова — Светлов, Багрицкий и другие прямо или косвенно имели отношение к чудовищному кровопролитию: либо помыли руки в крови, либо пальчики замочили. Эх-ма! Слов нет… Боюсь перейти на непечатные слова и раздумья… Тошно от этой правды, но она сейчас нужнее, чем хлеб. Оскотинились. Да и мудрено было бы не оскотиниться с такой литературной, телевизионной и эстрадной кормежкой. А журнал Ваш, чувствую, сожрут: слишком силы неравные!
Всего доброго
Васильев А. А., г. Москва".
Еще несколько писем об исторической драме тех лет.
От Е. Г-вой, специалиста по античной филологии, автора нескольких книг, вышедших в серии ЖЗЛ, датированное ноябрем 1990 года:
"Из двадцати лет пребывания в Академии я вынесла убеждение, что судьба способного русского человека, не скрывающего своих патриотических и антикапиталистических убеждений, предрешена заранее. Но Бог вывел меня на Юрия Ивановича Селезнева. Он ободрил, поддержал меня. Светлая вечная память ему и царствие небесное. Казалось бы, дело наладилось. Я опубликовала в ЖЗЛ биографию Еврипида и Эпикура, сдала биографию Плутарха, но грянула перестройка…
Я просыпаюсь каждое утро в ужасе: рушится наше государство, я вижу воочию некоторых из тех, кто его разрушает, — и ничего не могу сделать. Если бы не дитя, я бы эмигрировала или, может быть, отравилась бы. Я не могу видеть гибели Отечества, бессильная чем-нибудь помочь, и не могу жить вечно "под колпаком", под которым сейчас оказалось большинство патриотической интеллигенции.
Помогите мне, поддержите меня морально. Мне хотелось бы, чтобы Вы полчаса поговорили со мною, может быть, это вернет мне надежду и веру в наше общее будущее.
P.S. Мое письмо носит сугубо личный характер. Публикация его равносильна моей гибели".
А вот письмо с Украины, откуда в прежние времена я получал (даже из сел!) столько милых, добрых, сердечных посланий.
"…Если бы Вы слушали республиканское радио, то ужаснулись бы — все об отделении нас от России. Ни одного журналиста нет, который сказал бы, что это противоестественно.
Где, в какой стране могло такое случиться? Я и мои близкие пережили голод, войну, два брата погибли, защищая всю нашу державу, а теперь один брат живет в Курске, другие родственники в Сибири — значит, за границей. Что же это такое? За что на старости лет?! По какому праву? Может, это покажется Вам смешным, но надежда какая-то есть на Вас, на Распутина, на Шафаревича, что-то предпринять Вы должны, не молчите. Вы лучше всех понимаете, насколько это страшно — отделить нас от всего родного. Такая обида берет за русский, украинский народ, за белорусов… От кого отделиться? Пусть антихристы отделяются! Если можете — поддержите морально и действенно… Простите за беспокойство.
Изотова Екатерина Евгеньевна и многие другие.
22.09.92, г. Днепропетровск "
Весной 1990 года я был приглашен на встречу деятелей культуры с президентом и генсеком М. С. Горбачевым. Встреча произвела на меня удручающее впечатление. Разруха, как пожар, охватывала страну, а писатели и актеры жаловались высшей власти на то, что мало получают, что государство чересчур много забирает себе из того, что должно принадлежать им.
Об этом, к примеру, скорбел Петр Проскурин, а Алексей Баталов пугал собравшихся русским бунтом, "бессмысленным и беспощадным".
Сам Горбачев развернул перед нами совершенно убогую и косноязычную программу "перехода к рынку" и будущего рыночного благополучия… Собственно, с этого я и начал свое выступление, которое многим в зале, да и самому Горбачеву, было, как говорится, против шерсти.
Вот текст моей речи в несколько сокращенном виде: